Общие замечания. „Изречения Высокого“, имеющиеся только в Codex Regius 2365, представляют собою произведение

„Изречения Высокого“, имеющиеся только в Codex Regius 2365, представляют собою произведение собирательного характера, в котором позднейшим составителем соединены в одно целое, по крайней мере, шесть различных песен, а, быть может, и больше. Несомненно, что песни эти имели первоначально самостоятельные заглавия, при чем только одно из них — надо думать, IV (быть может, вместе с последующим) — носило название „Hǫvamól“. Название это, по господствующему толкованию, должно быть переведено „Изречения Высокого“. Слово Har (родит. пад. Hǫva) переводится „Высший“ или „Высокий“; хотя существует и толкование, что слово это означает „Одно-окий“1. В обоих случаях, название это совершенно определенно относится к Одину. Последний — не раз говорящий о себе в песни от первого лица, — в некоторых местах даже прямо называет себя.

Происхождение искусственного соединения нескольких песен в одну объясняется чрезвычайно просто: аналогичность содержания — житейские наставления и афоризмы, отрывки религиозных идей — побудило составителя связать друг с другом разные по источникам и ценности произведения, объединив их общим заглавием и, по всей вероятности, прибавив от себя несколько связующих стихов. Но еще и до этого объединения, в каждой отдельной песни уже имелся ряд вставок (отдельных стихов или целых строф), опять таки очень легко объяснимых: когда дело касается старинных изречений и правил жизненной мудрости — тот, кто их пишет или пересказывает, естественно бывает склонен присоединить подобные изречения одни к другим, там, где они представляются ему подходящими. В старое время это являлось вполне обычным приемом: подобный сборник изречений был общим достоянием, и за пересказчиком подразумевалось право по-своему расширять и дополнять его. Конечно, именно в виду такой свободы вставок для исследователя не всегда легко бывает определить размеры этих вставок, когда ничто в их содержании не указывает определенно на какую-либо эпоху или обстановку; потому что именно в подобном сборнике изречений возможны переходы и сопоставления, психологическая связь которых, иногда ускользающая от позднейшего читателя, могла быть одинаковой и у первобытного автора2 и первобытного составителя. Эту особенность метко подчеркивает Могк, которому я в общем следую в настоящем разборе.

В тесной связи стоят три первые части произведения: первое собрание изречений и два эпизода из жизни Одина. Если и мало вероятно, что эти части с самого начала фигурировали вместе, то несомненно, что они соединены были издавна, гораздо раньше, чем к ним прибавили все остальное. По мнению Могка, II и III являются естественными иллюстрациями к двум мотивам предшествующих изречений.

Последние вложены (вероятно, уже одним из первых составителей) в уста высшему Наставнику — Одину. Один — бог странствий и исканий, он Скиталец, он „Вегтамр», Привычный к пути; обойдя множество стран, он многое узнал, он Многоопытный бог. Исходя отсюда, ему вкладывается в уста ряд практических заветов бывалого, много видавшего странника — прежде всего касательно требований и принципов гостеприимства, а затем и по поводу человеческих отношений вообще. Могк метко подчеркивает в этих заветах признаки здорового мужественного миросозерцания и типично-германского яркого самосознания; с его мнением об этической строгости этого миросозерцания можно также согласиться, если признать позднейшею интерполяциею стофы 45 и 46. По поводу яркого самосознания отмечу мимоходом одну характерную черту: высокую ценность, придаваемую посмертной славе, памяти о славных делах:

Сгинет богатство, умрут твои родичи,
Сам ты умрешь в свой черед;
Может одно лишь бессмертным быть в мире —
Слава великих заслуг.

Этот мотив не раз звучит среди изречений, вкладываемых в уста вещему наставнику (28, 72, 76, 77), и каждый раз с такою силою, которая выделяется среди спокойного тона большинства житейских наставлений; видно, что тут высказывается крепкое, в плоть и кровь вошедшее убеждение. Выражения эддического автора в этом случае поразительно напоминают передачу того же мотива у могучего позднейшего поэта, единственного мирового поэта среди сынов средневековой Европы, в жилах которого несомненно текла в известной мере и германская кровь, — Данте3, его вдохновенные слова о посмертной славе и страстные напоминания ушедших из мира душ, даже грешников среди адских мук, чтобы их имена не предавались забвению. Сильный, гордый дух чуется, когда речь идет о доблести и славе, в этих заветах вдумчивого старого северного бойца, так же как и в бессмертных словах великого флорентинца на заре Возрождения. Оба эти вдохновения взращены эпохою яркого, мощно развивающегося индивидуализма, свободного, энергичного самоопределения человеческой личности. Для мужественного миросозерцания Hǫvamól характерно также отношение к смерти: несмотря на то, что для языческого мудреца она является худшим из зол, что мертвый в его глазах несчастнее всякого живого несчастливца (69, 70, 71) — он требует, чтобы человек безбоязненно мог встретить смерть, и с презрением отзывается о трусе, который сам себе портит жизнь (15, 48). Высокий дух чувствуется в прекрасной строфе:

Сын королевский должен быть сдержан,
Мудр и в сражениях смел.
Бодро и радостно век свой живи ты,
Пока не возьмет тебя смерть. (15)

Вследствие многочисленных вставок, не все содержание этой части Hǫvamól равноценно; на ряду с глубокими и привлекательными нравственными воззрениями оказываются иногда самые обыденные соображения (впрочем всегда проникнутые меткою наблюдательностью и здравым смыслом), а подчас и продукты сомнительной житейской философии (45, 46). В строфе 73, а также в трех заключительных строфах оказывается богатый подбор пословиц и поговорок, внесенных сюда явно извне, даже с нарушением первоначального ритма песни.

Основное, освобожденное от интерполяции содержание этой части Hǫvamól — носит отпечаток большой древности. Оно считается возникшим в Норвегии, притом в раннюю пору — в IX веке. По мнению Могка, некоторые отрывки (I) являются едва ли не древнейшими из всех сохранившихся памятников древнескандинавской поэзии. Позднейшие элементы в этой песни относятся к X, XI, быть может, даже к XII веку4.

Переходя к эпизодам II и III части, нельзя не отметить вместе с Могком ощутительной перемены тона, В этих рассказах о двух любовных приключениях Одина — из которых в одном он оказался обманутым, в другом обманщиком — нарушен серьезный тон изречений первой части, звучит местами несколько тяжеловатый юмор (98); на ряду с тонкою психологическою наблюдательностью — после таких глубоких слов как в строфе 92, — бросается в глаза мало привлекательное легкомыслие и еще менее привлекательная проповедь своекорыстного лукавства (90, 91, 105, 106, 109). В общем обе эти песни — II и III — производят довольно неприятное впечатление5. И это впечатление получается не от грубости образов — известная здоровая грубость всегда присуща старой народной поэзии и нисколько ей не вредит — а от низости нравственного уровня, чувствующегося в передаче обоих эпизодов. „Лукавая дева“ во II и лукавый Один в III — вполне достойны друг друга и не особенно располагают к себе. Но, в данном случае поговорка применима буквально: из песни слова не выкинешь.

Встречались и такие типы, были и такие элементы в жизни древнегерманского духа; и если знакомство с ними представляет мало художественно-привлекательного, то с культурно-исторической стороны они далеко не лишены интереса.

После части III начинается вторая половина Hǫvamól, совершенно независимая от первой, и сама состоящая из трех разнородных составных частей: Изречений Лоддфафнира, Перечня рун и Перечня заклятий.

Я не вижу необходимости приводить здесь разноречивые мнения о взаимоотношении этих трех частей. Отмечу только, что их считают почти с несомненностью произведениями разных авторов, соединенными вместе позднейшим составителем, вероятно, дополнившим их несколькими строфами собственного сочинения. В Изречениях Лоддфафнира впервые оказывается ссылка на Ѓара, как на первого возвестителя передаваемой мудрости. Эта (IV) часть по внешнему построению напоминает первую: сборник изречений. Но характер ее иной. Общий тон несколько пессимистичнее: изобилуют предостережения против дурных людей и коварных женщин, против лживых друзей, против неосторожных споров с глупцами и т. д. К предостережениям поэт вообще постоянно возвращается. Предостережения против человеческой лживости, глупости и злобы дают основной тон всему произведению. На ряду с этим заметно, как будто, более тонкое психологическое понимание, более развитое представление о человеческих отношениях. Есть прекрасные строки о дружбе (120, 123), видимо вышедшие из чуткой, тонко развитой души; но не чувствуется такой цельности и силы, как в некоторых афоризмах первой части. С другой стороны, более заметна неровность тона, видимо обусловленная позднейшими вставками и переделками. Рядом с тонкими психологическими черточками попадаются архаические предостережения против колдовства (112, 128) и примитивные житейские наставления (111). В комбинациях этих разнородных элементов исследователям пока еще не удается разобраться, не все сходятся в том, что считать интерполяцией и к какой поре ее отнести. Несомненно, однако, что все произведение создалось гораздо позднее первой части и очевидно в Исландии.

В очень неясных и различно толкуемых строфах 138–141 передается недоговорено и сбивчиво до сих пор определенно не истолкованный миф об Одине, по-видимому относящийся к тому, как он, первый обладатель рун, сам узнал и постиг их. За этим, как указывает Могк, должен бы следовать перечень рун (Rúnatal), подобный следующему затем перечню заклятий, волшебных песнопений (Lióþatal). Но первый почти целиком утрачен; от него осталось только несколько стихов (142–143). На место продолжения попал, по-видимому, совершенно посторонний отрывок относящийся к почитанию богов. В этом отрывке, однако, есть замечательные стихи — начало 144 строфы. Если эта строфа верно читается, то высказываемый в ней взгляд на жертвоприношения заслуживает большого внимания; это взгляд, который во все времена оказывался возвышенным и редким — все равно, относился ли он к языческому или к христианскому богопочитанию:

„Лучше совсем не молиться, чем жертвовать слишком усердно:
Награждений за жертву все ждут.“

Затем следует перечень заклинаний. Согласно общепринятому взгляду, в этой части текста утрачено главное — самый текст заклятий — и остались лишь, так сказать, поэтические комментарии к ним.

Я решаюсь здесь категорически высказаться против этого установившегося мнения — после знакомства с неоднократно упоминаемым мною трудом Гвидо Листа „Das Geheimnis der Runen“, который высказывает и доказывает с подавляющею убедительностью, в особенности для знакомого с оригиналом Эдды читателя, — что перечень заклинаний действительно заключается в соответствующих строфах песни, с полным их содержанием и толкованием: только уясняется это из рассмотрения эзотерического текста песни, являющейся, как и „Прор. пров.“ одним из заповедных, вполне доступным только древним посвященным, откровений древне-северной мистики.

Но рассмотрение текста с этой стороны составляет громадную и сложную задачу, не входящую в рамки настоящего труда; здесь я лишь считаю долгом напомнить еще раз об этой, сознательно оставляемой мною здесь в стороне, области. Ей посвящен будет мною специальный, готовящийся к печати, труд „Тайная Эдда“; до выхода его могу указать читателю лишь на названное и другие сочинения Гвидо Листа (см. Лит. указ.), таись как на русском языке по вопросу о древне-северных герметических учениях не имеется ничего, ни оригинального, ни переводного.

Имя Лоддфафнира всплывает в предпоследней строфе, приписываемой последнему составителю, объединившему три различные произведения и желавшему указать, что и последняя часть относится тоже к Лоддфафниру.

Интересен своеобразный мягкий лиризм заключительной строфы, где вещий мудрец говорит о последнем известном ему заклятии; этого заклятия он не назовет никому на свете.

Той лишь разве откроюсь, с кем ложе делю;
Или той, кто сестра мне родная.

Мне не представляется нужным вдаваться здесь в более подробный анализ „Изречений Высокого“6. В особенно распространенном комментарии эта песнь не нуждается; после всего вышесказанного читатель сам без труда разберется в ее основных элементах.

Сравнительно бедная мифологическими мотивами, она дает очень много с культурно-исторической точки зрения, освещая ряд сторон в психологии и миросозерцании древне-северного мира и заключая в себе богатейший бытовой материал, ярко обрисовывая множество черт в домашнем, общественном и племенном существовании современников этих „Изречений“.

1 На этот счет см. Могк, ст. 32.

2 Конечно, об „авторе“ тут можно говорить только в относительном смысле. Вряд ли даже первый автор подобного произведения заполнял его изречениями, исключительно принадлежавшими его личному творчеству. Скорее всего он являлся в большей степени выразителем собирательной народной мудрости, нежели самостоятельным мыслителем.

3 Фамилия Данте — Алигиери — несомненно германского (лангобардского или готского) происхождения, как показало современное исследование. Она возникла либо из Altger, либо из Adalger — во всяком случае из древнего германского имени. (См. F. X. Kraus. Dante).

4 См. Мюлленгоф. Müllenhof. „Deutscher Altertums-Runde“.

5 Надо только удивляться, с каким художественным тактом, без всякой искусственности отстраняющим все несимпатичное, с какою (хочется почти сказать: гениальною) чуткостью сумел использовать их современный поэт Феликс Дан; в особенности II — в своей прелестной мифологической новелле „Odhin’s Rache“.

Миф о Гуннлод использован очень удачно, хотя с большой свободой, и поэтом-композитором Корнелиусом в его необычайно красивой по форме опере „Gunnlöd“, проникнутой, несмотря на легкий налет романтизма, глубоким пониманием духа германских мифов. (Музыка ИИ текст Корнелиуса; издана в обработке Бауснерна).

6 Обстоятельный и чуткий научный разбор этой песни (и ряда других) имеется у Мюлленгофа.

Дата добавления: 2015-09-05