Солидарность в веках

«Дон Кихот» и образ его главного героя породили многозначное понятие «донкихотство», которое толкуют различно. Эти толкования иногда даже противоположны друг другу. Многие называют донкихотством отсутствие чувства реальности и называют донкихотом человека, лезущего на рожон, лишенного ощущения действительности, а потому несуразного, нелепого, жалкого и смешного.

Но под донкихотством понимают и другое — нежелание приспосабливаться к прозе жизни, стремление преобразить и преобразовать жизнь, упорное и даже героическое следование мечте, верность возвышенной цели, сколько бы эта цель ни противоречила грубой логике реальных и косных фактов. Донкихотство в таком понимании тоже может иметь оттенок смешного, но более глубокая реакция, которую оно в нас вызывает, —.сочувствие, сострадание, восхищение.

Первые читатели «Дон Кихота» воспринимали эту книгу как пародийную п юмористическую. Потом, в веках, восприятие романа Сервантеса менялось и усложнялось. Углублялась при этом и трактовка донкихотства, понятие это становилось все более емким, включающим в себя разные смыслы. Приведем лишь два случая этих различных трактовок, принадлежащих одному и тому же лицу. В 1851 году А. И. Герцен высмеивает обанкротившихся деятелей революции 1848 года, как смешных донкихотов, оторванных от конкретных обстоятельств своего времени, упорно повторяющих слова, которые некогда потрясали сердца, но потом стали крайне неуместными. II тот же Герцен в 1802 году, в связи с поражением революции в Италии и трагической участью Гарибальди и Мадзини, вдохновенно пишет о «великих безумцах, святых Дон Кихотах».

Понятие «донкихотство» имеет широкое распространение. Но надо упомянуть и о другом понятии — «донкихотская ситуация», к которому прибегают историки литературы, изучающие вопрос о традициях Сервантеса в мировом искусстве. Речь идет именно о ситуации, а не о фабуле. Фабула романа Сервантеса не повторяется у более поздних писателей, они лишь по-своему воссоздают донкихотскую ситуацию и по-своему ее трактуют. В этом отношении «Дон Кихот» близок «Гамлету» Шекспира. Многих художников впоследствии интересовала гамлетовская ситуация, возникающая в разнообразных исторических условиях.

Оказав огромное влияние на художественную литературу и все мировое искусство, роман Сервантеса перекликается с рядом произведений, в которых повторяется донкихотская ситуация, повторяется каждым художником по своему, в соответствии с его временем, проблематикой его творчества, его отношением к жизни.

Подчеркнем, что речь идет не о подражании Сервантесу, не о прямом следовании по его стопам, нет, — речь идет о новых, оригинальных преломлениях ситуации, найденной великим испанским писателем. Как справедливо отмечает современный советский исследователь этой проблемы, «ситуация, созданная Сервантесом, стала отправным пунктом для художников зрелого буржуазного реализма, когда они изображают отношение человека к обществу как протест чудака, мечтателя или непримиримого, по непрактичного сознания».

Л. Пинский видит главную суть ситуации, которую он называет донкихотской, в том, что она рисует конфликт активной натуры, воодушевленной идеей о высоком призвании человека, с убожеством жизненных условий. В процессе этого конфликта героическая личность игнорирует объективные обстоятельства, и это становится основой гуманистического юмора Сервантеса.

Донкихотскую ситуацию воссоздают, к примеру, английские романисты XVIII века Л. Стерн и Г. Филдинг, чьи герои стремятся отрешиться от прозы жизни и найти для своей души некие спасительные убежища. Но эти герои — отнюдь не мудрые безумцы, они действительно скорее обаятельные чудаки, неспособные па яростный вызов окружающему миру. В XIX веке по-своему воспроизвел донкихотскую ситуацию Диккенс в «Записках Пиквикского клуба», где мистер Пиквик со слугой Сэмом Уэлером напоминают сервантесовскую пару.

Ситуация, созданная фантазией Сервантеса, получила много и иных воплощений в литературах разных пародов, но, разумеется, наиболее глубокое из них — в гениальном романе Ф. Достоевского «Идиот». Русский писатель считал, что «во всем мире нет глубже и сильнее» книги Сервантеса. Он называл ее «последним и величайшим словом человеческой мысли». В «Идиоте» Достоевский рисует нового Дон Кихота — князя Мышкина, фигуру смешную и трагическую. Менее всего он чудак. Он — выражение предельной глубины и красоты человеческой души. Он — воплощение положительно-прекрасного в человеке, устремленном к другим людям, готовом пожертвовать собой ради счастья других людей, но терпящем при этом поражение в миро, с противоречиями которого ему все же не совладать.

Книга Сервантеса высоко поднялась и вознеслась над своим веком, она выдержала испытание временем. Загадка популярности «Дон Кихота» привлекала к себе умы самых разных выдающихся писателей и мыслителей.

Томас Манн считает, что автор романа, задумав грубоватую сатирическую шутку, первоначально даже и не предполагал, «какой символической вершины человечности суждено будет достичь его герою». По мере писания книги росло уважение автора к своему произведению и его герою, возникла «тесная солидарность» автора со своим героем, появилось «стремление поднять его до своего собственного духовного уровня». Как справедливо замечает Томас Манн далее, несмотря на эту возрастающую солидарность автора с героем. Сервантес «неистощим в придумывании смехотворнейших, постыднейших для Дон Кихота и его доблести положений, в измышлении фантастических, полных комизма, унизительных происшествий» вроде истории с творогом, который Санчо прячет в шлем своего господина и который в самую патетическую минуту растекается по лицу Дои Кихота, пли другой истории — когда Дои Кихота сажают в деревянную клетку и везут в ней на волах домой.

Итак, уважение к герою, солидарность автора с героем, над которым писатель неудержимо смеется, которого он ставит в унизительные, полные комизма положения. Снова возникает перед нами вопрос о природе сервантесовского смеха, вопрос, которого мы уже касались на предшествующих страницах.

«/Дон Кихот» — очень смешная книга. Одна из самых смешных в мировой литературе. И одновременно это очень грустная, трогательная, возвышенная книга. Впервые и мировой литературе Сервантес дал здесь такой необычайным сплав смешного с возвышенным, сплав пародийно» язвительности с одухотворенно» патетичностью, который являет собой одно из самых больших чудес, сотворенных человеческим гением.

Смешон сам Дон Кихот, смешон Санчо Панса, смешны многочисленные ситуации книги — создания неистощимой фантазии автора, его мудрого знания жизни, его скорбных раздумий и его пламенной мечты. Но в романе Сервантеса смешное имеет свой особый привкус, свое неповторимое эмоциональное содержание — неисчерпаемую идейную глубину. В смехе Сервантеса сочетаются различные и, казалось бы, даже разнородные идейные, психологические, эстетические категории.

Один из самых лиричных и вместе с тем ироничных поэтов Германии Генрих Гейне во «Введении к „Дон Кихоту"» вспоминает своп первые, еще детские впечатления от чтения этой «удивительной книги»: «Сердце мое готово было разорваться, когда я читал о том, как благородный рыцарь, оглушенный и весь смятый, лежал на земле и, не поднимая забрала, словно из могилы, говорил победителю слабым, умирающим голосом: „Дульсинея Тобосская — самая прекрасная женщина в мире, а я самый несчастный рыцарь па свете, но мое бессилие не должно поколебать эту истину"». И далее Гейне признается, что уже в зрелом возрасте он возвратился к этим «чувствованиям» детской поры.

Сколько раз па протяжении повествования Сервантес вызывает нашу улыбку, сколько раз он заставляет пас смеяться над подвигами Дон Кихота, но когда эти подвиги кончаются раз и навсегда, нам почему-то становится грустно. Когда мы узнаем, что Самсон Карраско наконец добился своего и для пользы Дон Кихота, как он, Карраско, ее понимает, одолел безумца из Ламанчи, мы явно испытываем к здравомыслящему и рассудительному бакалавру враждебное чувство. Дон Кихот — без оружия, Санчо — пешком, оттого что на осла навьючены доспехи, отправляются в свою деревню. И мы смотрим им вслед со щемящей обидой и с тоской. Самое поразительное в смехе Сервантеса — это то, что он немыслим без невольного пли вольного сострадания и сочувствия к осмеиваемому герою. Принято считать, что сострадание к осмеиваемому останавливает смех, что эти два явления несовместны. В большинство случаев оно так и происходит.

У Сервантеса смех и сострадание, насмешка и солидарность сплетены друг с другом неотделимо. Возбуждая смех, он одновременно возбуждает у нас и сочувствие к своему герою. Проникаясь все усиливающейся симпатией к Дон Кихоту и привлекая к нему симпатии читателя, он продолжает вместе с тем находить новые поводы и возможности высмеивать его. Быть может, при помощи смеха, юмора, иронии Сервантес особенно сильно возбуждает наши симпатии к своему герою и заставляет еще сильнее восхищаться его безрассудством.

Внутреннюю обоснованность нашего влечения к Дон Кихоту по-своему глубоко объяснил И. С. Тургенев. Известно, что в своей речи-статье Тургенев выступает как публицист, осмысливающий один из важнейших вопросов, волновавших передовые умы России в начали 60-х годов прошлого века. Это вопрос о типе передового общественного деятеля, способном оказать существенное влияние на историческое развитие. И в своем художественном творчестве и в речи «Гамлет и Дон Кихот» Тургенев противопоставлял человеческим натурам, находящимся во власти рефлексии и сомнений, натуры энергичные, деятельные, бесстрашные, героические.

Тургенев отождествлял Гамлета с «лишними людьми», русскими дворянскими интеллигентами. Вопреки своим личным пристрастиям писатель утверждал, что этим людям суждено отойти на второй план в освободительном движении. А первый план, по его мысли, должны запять люди деятельные, самоотверженные, способные повести за собой массу. Их Тургенев в известной мере сближал с Дон Кихотом. При этом Тургенев отказывался видеть в донкихотстве всего лишь нелепость, он обнаруживал в донкихотстве высокое начало самопожертвования.

Естественно, что революционные демократы 60-х годов, и в первую очередь Н. А. Добролюбов, не могли согласиться с вытекавшим из речи Тургенева отождествлением революционности и донкихотства. Возражая Тургеневу, Добролюбов давал свою трактовку донкихотства (отличительная черта Дон Кихота — «непонимание ни того, за что он борется, ни того, что выйдет из его усилий») и намекал на то, что донкихоты — не революционеры, а люди, рассчитывающие помочь угнетенным, не прибегая к революционным действиям.

Не надо, однако, думать, что содержание речи Тургенева исчерпывается ее злободневно-публицистическими идеями. Не надо думать, что Тургенев в своей речи лишь «облек» эти идеи в образы Дон Кихота и Гамлета. Да, трактуя образ Гамлета, Тургенев несколько упрощает его в тех случаях, когда этот образ не укладывается в его концепцию. Да, в ряде случаев, интерпретируя роман Сервантеса, Тургенев тоже отступает от его содержании, утверждая, например, что Дои Кихот «едва знает грамоте» или что Санчо Панса слепо идет за своим господином. Да. Гамлет и Дон Кихот рассматриваются Тургеневым в отрыве от эпохи, когда они были созданы, как два вечно существующих человеческих типа. Но, обращаясь к роману Сервантеса и трагедии Шекспира в связи со злободневными вопросами 00-х годов прошлого века. Тургенев выступает в этой речи не только как публицист, но и как топкий художественный критик, постигший в романе Сервантеса многое очень глубоко и оказавший влияние на многих критиков и читателей будущих поколении. Ведь речь-статья Тургенева — плод многолетних раздумий писателя. 13 1847 году, после того как он приступил к изучению испанского языка. «Дон Кихот» стал одной из его любимейших книг (он даже намеревался перевести ее на русский язык). И своим проницательным взором он сумел разглядеть в этой книге многое, что объясняет наше современное чувство солидарности с Дон Кихотом.

Если Гамлет в представлении Тургенева, воплощает в себе начало скепсиса и отрицания, дух сомнения и анализа, то в Дон Кихоте он видит олицетворение чувства долга и веры, энтузиазма и самопожертвования во имя высокого идеала. Тургенев решительно отказывается видеть в Дон Кихоте «отрицательною героя». Тургенева не удовлетворяет истолкование Дон Кихота как фигуры, созданной лишь для осмеяния рыцарских романов, ибо значение этого образа «расширилось под собственной рукою его бессмертного творца».

На вопрос «что выражает собою Донкихот?» Тургенев дает следующий глубокий ответ: «Веру прежде всего, веру в нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в истину, находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертвы. Дон Кихот проникнут весь преданностью к идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным лишениям, жертвовать жизнью... Нам скажут, что идеал этот почерпнут расстроенным его воображением из фантастического мира рыцарских романов; согласны — и в этом-то состоит комическая сторона Дон Кихота, но самый идеал остается во всей своей нетронутой чистоте. Жить для себя, заботиться о себе Дон Кихот почел бы постыдным. Он весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для других, для братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам — волшебникам, великанам — то есть притеснителям».

Давая свою характеристику Дон Кихота, Тургенев видит и слабость этого героя, заключающуюся в склонности к самообольщению. Но эта склонность ведь помогает Дон Кихоту сохранить свой энтузиазм. Да и разве была бы возможна свойственная Дон Кихоту вера в добро и справедливость, не будь он при этом столь смешно доверчив и наивно простодушен? И для Тургенева смешные стороны в Дон Кихоте не подавляют величия духа и непреклонности воли, верности убеждению и нравственной крепости. Именно она, эта нравственная крепость, придает ему «особенную силу и величавость», несмотря на «комическое и унизительное положение, в которое он беспрестанно впадает».

Неуемная жажда справедливости, мятежная непримиримость к злу — вот что привлекало в Дон Кихоте основоположника советской литературы М. Горького, чьи высказывания о романе Сервантеса, перекликающиеся с высказываниями корифеев русского искусства XIX века, помогают нам, людям XX века, выразить наше современное отношение к рыцарю из Ламанчи.

В «неправдоподобной» фигуре героя Сервантеса Горький находит гораздо более глубокую «истину о человеке», чем во многих правдоподобных явлениях искусства. Он относит Дон Кихота к числу необыкновенно, «изумительно выдуманных образов», помогающих понять, что «человек значит неизмеримо больше того, что он сам думает о себе». Поэтому в устах Горького вполне естественно прозвучала мысль, что назвать человека Дон Кихотом — это значит сказать о нем самое.лучшее, что может быть сказано о человеке.

И вот еще одно объяснение того чувства солидарности, которое люди середины XX века испытывают к Дон Кихоту. Оно связано с именем великого физика Альберта Эйнштейна, который всю жизнь, и особенно интенсивно в конце ее, перечитывал роман Сервантеса. Б. Г. Кузнецов в своей книге об Эйнштейне ищет ответа па вопрос: «Почему полная иллюзий бедная голова ламанчского рыцаря была близка гению рационалистической мысли?». Книга Сервантеса «содержит самое возвышенное во всей мировой литературе изображение человека» — так отвечает Кузнецов на поставленный им вопрос. От многого сумел оторваться герой Сервантеса — от повседневности, от удручающей жизненной прозы, от якобы бесспорных истин. «Дон Кихот, — пишет Кузнецов, — символ интуитивного различения добра и зла — самая чистая душа в мировой литературе. К нему тянулась самая чистая душа науки XX столетия». Ключ к этому тяготению он ищет в словах Эйнштейна (письмо к Максу Борцу) о том, что каждый человек должен «давать пример чистоты и иметь мужество серьезно сохранить этические убеждения в обществе циников».

Столь разных людей, таких, как страстный художник и правдоискатель Достоевский и гений научной мысли Эйнштейн, как Гейне, с его иронией и лиризмом, как артистичный Тургенев, как социалистический гуманист М. Горький — каждого из них по-своему, но всех с равной силой, — привлекал к себе трагикомический образ рыцаря из Ламанчи. И каждый вдохновлялся им в своей борьбе с разными формами цинизма и скептицизма, каждый видел в нем образ моральной чистоты и стойкости, мужественной готовности к самопожертвованию, непреклонной верности своим убеждениям и идеалам.

В современном мире, в современной западной науке, мы встречаем самые различные истолкования романа Сервантеса и образа его главного героя. При этом как идеализация Дон Кихота, так и его принижение часто служат выражением самых разных идей: и либеральных, и прогрессивных, и революционных, и реакционных.

В самой Испании, да и за ее пределами, мыслители, философы, ученые, писатели нередко «изымают» образ Дон Кихота из романа, из сложной структуры произведения, и рассматривают его в связи с актуальными проблемами сегодняшнего дня, ищут в этом образе ответов па волнующие их вопросы.

Известный испанский писатель и философ Мигель де Унамуно, автор книги «Жизнь Дон Кихота и Санчо» (1905), в этой ките и в других своих более поздних сочинениях рассматривает роман Сервантеса вне связи с эпохой, которой Дон Кихот был порожден, а образы центральных героев книги рассматривает изолированно от всей книги. В Дон Кихоте и Санчо Пансе философ видит воплощение неких исконных, внеисторических начал испанской души, испанского характера. Главной ценностью Дон Кихота для Унамуно является его «безумие», то, что он живет своими внутренними идеалами и никак не заботится е том, чтобы эти идеалы соответствовали требованиям разума, здравого смысла и окружающей его социальной действительности.

Унамуно видит в герое Сервантеса воплощение «героического энтузиазма». Для Унамуно важнее всего бесстрашие Дон Кихота и его готовность к жертве, ибо своим отношением к миру Дон Кихот учит читателя вере в некую бесконечную цель, а не в те мнимые цели, которыми поглощен человек, ослепленный всемогуществом науки и техники.

Но и в самой Испании XX века «Дон Кихот» получил и иные, более конкретно-исторические истолкования. Среди них одно из очень интересных принадлежит испанскому поэту Антонио Мачадо. В Дон Кихоте Мачадо видел воплощение истинной человеческой отваги, упорства и мужества, а в испанском народе — «нечто донкихотское». Но под «донкихотским» Мачадо разумел не стремление к религиозно-мистическим целям, а ту страсть, тот подлинный, действенный героизм, которые побудили испанский народ в годы гражданской войны (1936—1939) бросить вызов фашизму и вступить с ним в неравный, героический бой.

После того как франкистский режим утвердился в Испании, во многих научных, полунаучных и явно ненаучных трудах, выходивших на родине Сервантеса, Дон Кихота стремятся представить носителем религиозно-мистического идеала. Некоторые из сторонников этой точки зрения готовы признать, что роман Сервантеса и образ его главного героя все же как-то связаны с эпохой Возрождения, но ренессансное будто бы составляет лишь внешний, поверхностный слой романа, сутью своей направленный к защите средневековья и утверждению недостижимого на земле мистического идеала. Дело доходит до того, что одни ученые категорически отрицают гуманистический характер «Дон Кихота» и ренессансное начало в идеале главного героя книги, другие же самого Сервантеса рассматривают как сознательного противника своего героя, резко осуждающего «вредность и безумие всего комплекса ренессансных идей XVI века», выразителем которых они считают Дон Кихота.

Но этим интерпретациям романа, которые часто связаны с реакционными политическими убеждениями и симпатиями, этим заведомо искажающим книгу Сервантеса толкованиям противостоит иная, прогрессивная тенденция в изучении «Дон Кихота». Она дает свои плодотворные результаты в работах многих ученых разных стран западного мира.

В самой Испании наиболее талантливо и убедительно опроверг представление о «Дон Кихоте» как о книге, отрицающей человеческую активность и нравственные идеалы Возрождения, Рамой Менендес Пидаль (1869—1968).

Менендес Пидаль находит крайне неполной и односторонней оценку тех, кто видит в Дон Кихоте всего лишь насмешку над странствующим рыцарством и не воспринимает всей противоречивости этого образа, вызывающего у нас грустную симпатию.

Вместе с тем, сопоставляя роман Сервантеса с рыцарским эпосом, он показывает, что автор «Дон Кихота» сознательно вносит в героическое начало эпоса комический элемент. Однако, утверждает Менендес Пидаль, этот комизм становился в руках Сервантеса все более тонким, он не мешал, а помогал писателю показывать фантазии своего безумца «как идеал, достойный уважения», помогал изобразить «и подлинное величие его намерений и его банкротство при попытке их осуществить».

Говоря о судьбе идеала Дон Кихота, об ударах, которым подвергается и идеал и сам Дон Кихот, Менендес Пидаль приходит в выводу, что «Сервантес наносит болезненные удары не столько идеалу, сколько самой повседневной действительности, которая не такова, какой ее жаждет видеть героическая дута».

В Советском Союзе гениальный роман Сервантеса пользуется огромной популярностью у читателей разных возрастов и поколений.

За годы Советской власти «Дон Кихот» издавался свыше пятидесяти раз на русском языке п на многих других языках народов нашей страны.

На русский язык «Дон Кихот» переводился неоднократно. И каждый из переводов обладает своими достоинствами. Наиболее совершенный из них принадлежит Н. М. Любимову.

Современная советская наука о Сервантесе полемизирует с упрощенным толкованием «Дон Кихота», в свое время имевшим хождение у нас и распространенным еще и ныне на Западе.

Наши ученые подходят к «Дон Кихоту» конкретно-исторически, как к явлению определенной эпохи. Вместе с тел они стремятся раскрыть смысл сервантесовского критицизма, масштаб сервантесовской мысли, устремленной одновременно к изображению Испании его времени и к решению «вечных» вопросов. Они стремятся показать глубину художественных обобщений, содержащихся в этой книге.

Б. А. Кржевский, тонкий знаток творчества великого испанца, в своих работах показал, насколько близки идеи, нашедшие свое воплощение в «Дон Кихоте», к идеям, имевшим хождение в самых широких народных слоях, в общественных низах Испании. В полемике с реакционными трактовками творчества Сервантеса особое значение приобретает мысль Кржевского о том, что «Сервантес — это тот народный писатель, которого ищут и открывают эпохи, видящие исторический выход в ставке па широкую демократию».

Примечательна по охвату материала монография К. Н. Державина о Сервантесе, и которой обстоятельно проанализированы и «Дон Кихот», и драматургия гениального испанского писателя, и «Назидательные новеллы», и романы «Галатея» и «Персилес и Сихисмунда». Связывая возникновение «Дои Кихота» с традициями не только испанской, но и итальянской литературы. Держании ищет генезис романа «прежде всего па испанской почве, в испанской общественной действительности, в условиях идейной борьбы, развертывавшейся в испанском обществе в конце XVI века».

Своеобразен подход К. Н. Державина к последнему произведению Сервантеса «Персилес и Сихисмунда» как к произведению, в котором еще силен гуманистический пафос, хотя писатель давно ощущал, насколько этот пафос противоречит ходу истории.

Советские исследователи Сервантеса, справедливо пишет Л. Е. Пинский, автор интересной работы «Сюжет «Дон Кихота» и конец реализма Возрождения», исходят из органической связи творца «Дон Кихота» с культурой Ренессанса и с гуманизмом, усматривая вслед за Марксом в ситуации романа коллизию огромного исторического значения, связанную со сменой эпох общественного развития, с одним из самых решающих сдвигов в жизни Европы.

Вот эта коллизия, раскрытая Сервантесом с гениальной художественной глубиной и неповторимым своеобразием, и делает роман «Дон Кихот» одной из самых популярных книг мировой литературы, одним из вечных спутников человечества.

Дата добавления: 2015-09-05