Крушение иллюзий

Среди множества затей герцогской четы особенно феерично поставлен спектакль об очарованной Дульсинее. Как и другие осуществленные в замке инсценировки на темы, связанные с фантазиями Дон Кихота, спектакль о Дульсинее имеет фарсовый, издевательский характер. Героиня этого фарса появляется вместе с волшебником Мерлином на колеснице, в которую впряжена шестерка мулов. «На каждом из мулов сидел кающийся в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке... на самой колеснице и по краям ее помещалось еще двенадцать кающихся в белоснежных одеяниях и с зажженными факелами, каковое зрелище приводило в восхищение и вместе в ужас...»

Столь же эффектно был поставлен в замке и последний спектакль — воскрешение одной из служанок, дерзкой Альтисидоры, якобы умершей от любви к Дон Кихоту. Любопытно, что на этот раз Санчо был наряжен в черную бумазейную мантию с нашитыми языками пламени, а на голову ему нахлобучили колпак, «наподобие тех, какие носят осужденные священною инквизицией». Эти кающиеся в белоснежных одеяниях и со свечами в руках, эти осужденные в расшитых огненными языками одеждах попали во второй том «Дон Кихота» не случайно. Вереницы кающихся и осужденных Священным трибуналом проходили в те годы по улицам испанских городов. Они шли на эшафот. Иногде им предстояло публичное покаяние, иногда — смерть па костре. Аутодафе превратились в варварские празднества. Знать и чернь — все собирались толпами и смотрели, как жгут еретиков. А попасть в число еретиков было тогда проще простого — инквизиция обрушивала свой гнев на любого, заподозренного в малейшем отклонении от соблюдения обрядов католической церкви, на любого, пытавшегося мыслить не в полном соответствии с ее канонами.

В «Дон Кихоте», особенно во втором томе романа, тема религиозной нетерпимости связывается с другой темой, с темой гонения на крещеных мавров — морисков. За десять лет, отделяющих выход в свет второго тома «Дон Кихота» от первого, власть инквизиции еще более упрочилась. Множество людей было сожжено, множество книг запрещено. Любого доноса, любого обвинения в нестойкости в вере было достаточно, чтобы человека подвергли пыткам, заставили признаться в грехах, чаще всего мнимых, чтобы конфисковать его имущество, терзать его близких и в конце концов сжечь его самого на костре. К. Маркс отмечал, что «благодаря инквизиции церковь превратилась в самое несокрушимое орудие абсолютизма».

Значительная часть имущества казненных переходила к церкви. Когда в 1609 году Нидерланды окончательно отпали от Испании, король и церковь лишились огромных доходов. Как возместить потери? Церковь придумала простой и варварский выход: инквизиция начала прилагать все усилия, чтобы добиться изгнания из страны морисков и присвоить их богатства.

Еще во времена Филиппа II выдвигались проекты уничтожения морисков. По одному па проектов всех морисков следовало посадить на корабли и потопить в океане. Но тогда эти проекты не были осуществлены. И не из человеколюбивых соображений, а потому, что изгнание из Испании, и так обезлюдевшей, полумиллионного народа, энергичного и работящего, влекло за собой значительные экономические трудности. Даже владетельные феодалы выступали в защиту своих вассалов-морисков, исправно плативших бесконечные налоги, которыми их облагали.

Но Филипп III с 1609 по 1613 год издал три декрета, согласно которым мориски были изгнаны из различных областей Испании. Им было приказано являться в портовые города, откуда их отправляли в Африку. Многие изгнанники погибали в пути, другие — в новых местах, где им предстояло отныне жить. Наиболее смелые пытались пробраться назад, на родину, но там их ждала каторга и смерть.

Отношение автора «Дон Кихота» к религии и церкви было весьма сложным. Несмотря па все муки, которые он претерпел в алжирском плену, он не перенес своей ненависти к насильникам-пиратам на всех мусульман. Вероятно, для него, как для всякого испанца, слово «мавр» было по многим причинам, в том числе и личным, синонимом слова «враг», и все же он видел и среди морисков людей достойных уважения, сильных духом и внутренне благородных. Сервантес старался убедить в этом читателей своей книги.

Судя по стойкости, с которой Сервантес держался в плену, стремясь остаться христианином, судя по его произведениям, можно считать, что он был верующим человеком, и все же он не только не примиряется в душе со злом, творимым в Испании во славу господа бога, но и выступает в «Дон Кихоте» против этого зла. В конце второго тома введен рассказ о лавочнике, односельчанине Санчо и Дон Кихота, мориске Рикоте, о его дочери, прекрасной Ане Фелис, и о любящем ее испанском дворянине, их соседе доне Грегорио. В этом рассказе Сервантес остро ставит тему религиозной нетерпимости, связывая ее с судьбой морисков.

Еще в первом томе романа этой теме была посвящена история пленника, некоего испанца, попавшего в руки алжирских пиратов. Эта история во многом автобиографична, в ней упор сделан на фанатизм и злодейства мусульман. Теперь, во втором томе, Ана Фелис и дон Грегорио попадают в те самые места, где томился в свое время пленник и откуда его спасла мусульманка Зораида. Чистокровный испанец дон Грегорио оказывается в Алжире по собственному желанию, он затесался в толпу переселяемых морисков, чтобы не разлучаться с изгнанницей — Аной Фелис. Внимание автора направлено на изображение безвыходной ситуации, в которую попали любящие друг друга юные существа; они не могут соединиться под страхом смерти, им всюду грозит гибель — и в католической Испании и в мусульманском Алжире. Большой любви нет места в мире религиозной нетерпимости, ибо любая форма этой нетерпимости враждебна человеку.

Второй том Сервантес писал в то время, когда вся Испания восхваляла мудрость шага, предпринятого Филиппом III и графом Саласарским, непосредственным вдохновителем и организатором изгнания морисков. Возможно, что Сервантес, как и большинство его современников, тоже относился с опаской к морискам, в которых испанцы видели внутренних врагов, якобы тайно сносящихся с врагами внешними. Возможно даже, что, почитая своего короля, он полагал его декреты справедливыми, и все же сердцем художника Сервантес не мог принять и оправдать страдания любящих, страдания женщин, разлучаемых с мужьями, матерен, от которых отнимают младенцев, мучения стариков, погибающих в пути от голода и жажды.

Томас Манн в своей статье «Путешествие по морю с Дон Кихотом», касаясь трактовки в романе Сервантеса вопросов религии и испанской государственной политики, проницательно замечает, что «Сервантесу — неимущему, зависимому литератору — никак нельзя было обойтись без верноподданничества», без «изъявлений безграничной преданности автора католической вере». Но заверения эти, пишет Т. Манн, — та цена, какой Сервантес покупает себе право осудить жестокость одобряемых пм указов, право порицать, опровергать и вскрывать внутреннюю несостоятельность действий, совершаемых во имя мнимого блага Испании и ее народа. Связанность творца «Дон Кихота» религией и верноподданничеством, утверждает Т. Манн, только «повышает духовную ценность его свободы, повышает человеческую весомость его критики».

Сервантес критикует не прямо, он выражает свою любовь к свободе осмотрительно, он делает это осторожно, с оглядкой, утверждая, например, что его героиня Ана Фелис — существо необычное; потому ее так и любит дон Грегорио. Однако речи Аны Фелис и ее отца Рикоте заставляют сочувствовать не только этим лицам, но и всем преследуемым морискам. Прося милосердия для себя и дочери, Рикоте прославляет главных врагов своего парода — короля и графа Саласарского: «Великое дело задумал достославный Филипп Третий, и необычайную мудрость выказал он, доверив его такому человеку, каков дон Бернардино де Веласко» (то есть граф Саласарский). Рикоте называет мудрым шагом изгнание морисков, ибо они-де имели «преступные замыслы» против родины. Но эти славословия и одобрения, произносимые Рикоте, человеком, искренне любящим землю, на которой он родился, опровергаются поступками Рикоте и его переживаниями. Рикоте отваживается даже говорить о «свободе совести», которую ему довелось наблюдать в Германии той поры. Там «каждый живет как хочет, ибо почти во всей стране существует свобода совести».

Мысли Рикото о свободе совести перекликаются с мыслями Дон Кихота, который, покидая герцогский замок, произносит монолог о том, как счастлив человек свободный, никому не обязанный куском хлеба, никого не почитающий своим хозяином: «Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища... Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком».

Вспомним, как Дон Кихот после поражения в поединке с Рыцарем Белой Лупы угнетен тем, что ему предстоит целый год не выезжать из дома, как сознание ограниченности своей свободы угнетает рыцаря. Дон Кихоту приходится испытать нечто вроде того, что испытывает Рикоте. Над ним и совершают насилие, ограничивая их свободу передвижения. Но еще болея страшно, когда ограничивают свободу мысли, свободу совести, утверждает Сервантес устами Рикоте. Такого рода утверждения особенно выразительны на фоне топ запуганности умов и душ, которую видит Сервантес в современной ему Испании. Напомним хотя бы рассказ о доне Антонио Морено, знатном барселонском дворянине, который сообщает «сеньорам инквизиторам» о том, что у него в доме есть безобидная игрушка — «волшебная» голова. Делает он это из боязни, как бы сей страшный факт не дошел другим путем «до вечно бодрствующих ревнителей благочестия».

Изгнание морисков мотивировалось не только их тайными действиями, вредящими испанскому государству, не только тем, что они продолжают соблюдать законы своей прежней религии, но и тем, что ненависть к ним испанцев якобы неискоренима.

Старая вражда двух пародов, родившаяся во времена завоевания Испании маврами, всячески поддерживалась и раздувалась церковниками. Изобразив радостную встречу Санчо со своим бывшим соседом, мориском Рикоте, их совместную трапезу, во время которой Санчо рассказал про то, как уезжала из деревни Ана Фелис («плакала, обнимала подруг своих, приятельниц и всех, кто подходил к ней проститься», при этом «многим хотелось спрятать ее или похитить по дороге, да только боялись нарушить королевский указ»), Сервантес обличает несостоятельность утверждений официальной пропаганды об извечной вражде двух народов. Санчо считает морисков «врагами его величества», то есть короля, а вовсе не своими врагами, ибо сам он никакой вражды к ним не питает.

Ане Фелис, ее отцу и ее возлюбленному сочувствуют все, кто их видит, даже барселонская знать, даже вице-король, но помочь пм никто не в силах: всё в руках инквизиции. Тут пасует и сам Дон Кихот. Он не предлагает им свою помощь. Он готов отправиться в Алжир освобождать томящегося там дона Грегорио, но помочь морискам в Испании он не пытается.

История Аны Фелис остается без конца. Все как бы надеются па милость герцога Саласарского, но Сервантес явно дает понять, что от этого жестокого пастыря, искореняющего ересь огнем и мечом, ждать добра нечего. Подобного пастыря Сервантес весьма беспощадно изобразил в лице духовника герцогской четы. Вероятно, писатель олицетворял в нем и ту часть духовенства, которая так ополчилась па первый том «Дон Кихота». Появившись всего лишь раз и осудив своих духовных чад за их забавы с Дон Кихотом и Санчо, оп затем удаляется. Но одной этой сцепы вполне достаточно, чтобы читатель постиг этот образ. Грубо пытается герцогский духовник образумить» Дон Кихота, он не считается ни с его состоянием, ни с общепринятыми нормами вежливости. «Послушайте, вы, пустая голова, — обращается он к сидящему с ним за одним столом Дон Кихоту, — кто это вам втемяшил, что вы странствующий рыцарь?..» Сервантес так характеризует этого священнослужителя: «Важный священник из числа тех, которые у владетельных князей состоят в духовниках; из числа тех, которые, не будучи князьями по рождению, оказываются бессильными научить природных князей, как должно вести себя в этом звании; из числа тех, которые стремятся к тому, чтобы величие высокопоставленных лиц мерилось их собственным духовным убожеством...».

Здесь уместно напомнить, что духовным лицам вообще не очень везет у Сервантеса. Почему-то именно монахов Дон Кихот частенько принимает за дьяволов. Почему-то толедский каноник, который повстречался Дон Кихоту, возвращающемуся в клетке домой, обрисован как человек желчный. А пустынники в тогдашней Испании, по словам Дон Кихота, «нимало не похожи на тех, которые спасались в пустыне египетской», и потому у них всегда можно купить яйца, которых так хочется Санчо. К одному из них наши путники собираются заехать промочить горло; пустынника они не застают дома, а оказавшаяся там некая послушница предлагает странникам «простой воды по дешевой цене».

Священник в родном селении Дон Кихота является вроде бы исключением в этом ряду служителей церкви. Но и он устраивает аутодафе — правда, он жжет по еретиков, а библиотеку Дон Кихота. «Были сожжены дотла все книги... сгорели и такие, которые надобно было сдать на вечное хранении в архив, но этому помешали судьба и нерадение учинявшего осмотр».

Религиозная нетерпимость, изгнание морисков, костры инквизиции — посвященные этим темам эпизоды дополняют ту широкую картину жизни Испании, которую нарисовал в «Дон Кихоте» Сервантес. Вместе с тем эпизоды эти помогают читателю глубже воспринимать те новые изменения, те новые превращения, которые происходят с главным героем книги во втором томе.

Кризис гуманизма, характерный для Европы начала XVII века, особенно сказался в Испании, где, по словам К. Маркса, «аристократия приходила в упадок, сохраняя свои худшие привилегии, а города утрачивали свою средневековую власть, не приобретая значения, присущего современным городам».

Реальная Испания оставляла так же мало надежд на воплощение гуманистических идеалов, как выжженная солнцем скучная Ламанча — на возможность совершить подвиги во имя свободы и справедливости, о которых мечтал Дон Кихот.

Сервантесу, кастильцу, воину, католику, нелегко было себе в этом признаться, по противопоставление реальности и мечты, обыденности и идеала, являющееся главным мотивом «Дон Кихота», было порождено этой внутренней раздвоенностью эпохи, в которой жил писатель.

Сервантес верил в мощь своего отечества — и должен был пережить гибель Непобедимой Армады. Человек героический по натуре, он занимался самыми прозаическими вещами — скупал припасы, собирал налоги. Он сочувствовал разоренным крестьянам—и отбирал у них последнее за недоимки. Верующий христианин, он не одобрял жестокостей, творимых католической церковью. Как истинный католик, он должен был бы радоваться изгнанию морисков, а он жалел гонимых...

По мере того как мы все явственнее представляем себе идейные искания эпохи, в которой жил Сервантес, эпохи, открывшей перед человечеством новые горизонты, широчайшие перспективы и вместе с тем не дававшей никаких надежд на осуществление этих перспектив в ближайшем будущем; по мере того как мы все явственнее представляем себе конкретные условия, в которых жил и творил Сервантес, свидетель стремительного падения испанского могущества и острых противоречий, раздиравших его страну, — мы все глубже постигаем сюжет «Дои Кихота» и судьбу главного героя книги.

Та самая реальная действительность, которой Дон Кихот вначале полностью пренебрегает, все больше давит на нашего рыцаря, все более теснит его, пытаясь заставить его смириться и капитулировать. Но смириться Дон Кихот не может, он может сломиться, умереть. Мы видим, как к концу своих странствии Дон Кихот становится внешне куда менее активен. Так, в Барселоне рыцарь и оруженосец попадают па галеру. Даже Санчо потрясен тем, как обращается с гребцами боцман. «Чем эти несчастные так уж провинились, что их стегают безо всякой пощады?» — спрашивает он. «И как это одни человек, который тут ходит и посвистывает, отваживается хлестать столько народу? Вот уж где сущий-то ад, или уж, по малой мере, чистилище». Казалось бы, Дон Кихоту предоставляется удобный случай заступиться за пленников, как заступился он в свое время за каторжников. Но он этого не делает. Дон Кихот все болезненнее ощущает, как сопротивляется ему внешний мир, который он в начале своего рыцарского пути но принимал в расчет. Поражение в поединке с Рыцарем Белой Луны, появление подложной книги о нем (Сервантес вводит в свой роман читателей этой книги и даже одного персонажа из нее), книги, в которой Дон Кихот изображен обыкновенным сумасшедшим, а Санчо — жадным обжорой, и в особенности то, что не ему дано освободить от злых чар Дульсинею, — все это повергает рыцаря в уныние. Он, правда, еще прислушивается к словам Санчо, который старается его подбодрить, он еще продолжает мечтать о том, как бы поскорее расколдовать Дульсинею, и все же мы чувствуем, что в глубине его души зреет разочарование.

Он повидал людей разных сословий — от галерников до вице-короля Барселоны. И повсюду он сталкивается с ложью, несправедливостью, тупостью, косностью. Дон Кихота поражает даже не столько то, что люди не борются со злом (это, по его представлениям, дело странствующих рыцарей), сколько то, что они не испытывают потребности в уничтожении зла, свыклись с ним. Быть может, Дон Кихоту поэтому и мерещится, что очарованные в пещере Монтесиноса не хотят, чтобы он их освободил.

Смерть Дон Кихота наступает раньше, чем умирает добрый идальго Алонсо Кихана. Она подготовлена исподволь. Его «выздоровление», его отречение от былых заблуждений за несколько часов до смерти — все это условная концовка. Она завершает пародийную линию книги, напоминает читателю о ее первых главах. Санчо чувствует истинную причину смерти своего господина: «Величайшее безумие со стороны человека — взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски».

Умирает от великой тоски Дон Кихот. Нам это причиняет такую же боль, как и Санчо, и все-таки мы закрываем книгу со светлым чувством.

Почему же роман Сервантеса не оставляет ощущения безысходности, отвращения к жизни, отчаяния? Не потому ли, что Сервантес показал нам народную стихию испанской жизни с ее склонностью к благородной мечте, к острой шутке, к фантазии, выдумке, хоть и в условиях убогого и скудного быта? Из народной жизни выключает Сервантес замкнутое существование скучающей герцогской четы и их духовника. Эти люди причастны официальной Испании, они — в сфере государственных, политических, церковных связей, они как бы окостенели, их ничто не изменит — они будут жить еще долго, но уже как символ прошлого. А будущее испанского народа Сервантес видел в этой многообразной, движущейся, изменчивой, страдающей и, несмотря на страдания, бодрой, изобретательной, жизнелюбивой народной массе, в этих студентах, крестьянах, пастухах, трактирщиках и служанках, среди которых выделяются две фигуры, воплощающие самые благородные и высокие черты этого народа, — Дон Кихот и Санчо Панса.

Глава III

Дата добавления: 2015-09-05