Уродина». 3 страница

– Я с ним не расставалась. Это он порвал со мной. Меня типа бросили. Ты ведь знаешь, как это бывает.

– Ох, – она обнимает меня за плечи. – Да, знаю, конечно, знаю.

Наступает оглушительная тишина. Океан плещется всего в полумиле от нашей крохотной, безвкусной, пляжной лачуги. Солнце пробивается сквозь окно, кидая бирюзовые и изумрудные тени по кухне, когда проходит через стоящую на подоконнике коллекцию стеклышек, найденных на берегу океана.

– Всякий раз, когда кто-то меня бросал, – начинает она. – Я садилась и составляла список.

– Список чего? Способов самоубийства?

– Нет. Я составляла список характерных черт для мужчины моей мечты. Заканчивая его, я всегда чувствовала себя лучше.

– Звучит глупо.

– Конечно, это глупо. В том-то и дело. Предполагается, что эта глупость заставит тебя смеяться! – Я сжимаю губы. Тетя Бет подталкивает меня плечом. – Ну? Давай. Опиши мужчину своей мечты.

Я несколько мучительных секунд обдумываю это.

– Я хочу, чтобы он мог наизусть произнести алфавит задом наперед, о-о, и быстро. Он будет делать замечательные сахарные пончики с корицей. Он будет уметь скакать на скакалке миллион раз без перерыва. У него будут ярко-зеленые глаза, а еще он будет левшой и мастером неизведанных и потерянных искусств игры на окарине.

– Он нереален.

– В этом и суть! – настаиваю я. – Он – мужчина моей мечты, так? А если мужчины моей мечты не существует в реальности, тогда он не сможет причинить мне боль. Он не сможет заставить меня влюбиться, а затем разбить мое сердце.

– Ох, Айсис, – тетя Бет гладит меня по коленке. – Ты не должна так думать. Не все из них ранят тебя.

– Он будет действительно добрым, – улыбаюсь я, смотря на свои руки. – Он будет называть меня самой красивой девушкой, которую когда-либо встречал. Это еще более нереально. Что ж. Итак, вот. Вот он. Он не существует, и никогда не будет существовать. Так что я в безопасности!

Сон меняется. Кухонный стол исчезает. Тетя Бет исчезает. И я резко переношусь на четыре месяца вперед. Четыре месяца на грани обморока и шарканий по школе только на куске хлеба и сельдерее. Мне не нужна еда. Слово «уродина», звучащее в моей голове, поддерживает намного лучше, чем какие-либо калории.

К этому времени тетя Бет все замечает, впрочем, как и все остальные.

Позавидовав, Джина уезжает на неделю в Коста-Рику и возвращается похудевшей на пятнадцать фунтов. Но никто этого не замечает. Не тогда, когда Айсис Блейк за шесть месяцев похудела с двухсот фунтов до ста двадцати. Безымянный замечает. И теперь, вместо того, чтобы игнорировать, он смеется надо мной со своими друзьями, когда я прохожу мимо. Ухмыляется. Насмехается. Он думает, что я сделала это для него.

Я (не) сделала это для него.

У меня так и не появился шанс набраться смелости, чтобы выплеснуть всю свою злость ему в лицо. Я чувствую, как эта злость копится в моем животе, словно все еще теплые тлеющие угольки негодования. Но затем приезжает моя мама. Однажды я захожу в дом и вижу, как тетя Бет с мамой пьют чай и обсуждают мое будущее. Конечно, они спрашивают мое мнение. И я говорю, что хочу уехать. Огайо – идеальное место, чтобы начать все сначала. Любое место, где никто меня не знает – идеально, чтобы начать все сначала. Любое место, где нет Безымянного.

Это сон, но он больше похож на мою жизнь. Она не совсем точно воспроизведена: цвета слишком яркие, а лица размытые. Но это именно то, что произошло.

Я просыпаюсь в белоснежной, больничной палате. Просыпаюсь с осознанием того, что сбежала, как маленький трус.

Я совсем не изменилась.

Я в безопасности. Мой счетчик в безопасности. Три года, двадцать пять недель, шесть дней. Я по-прежнему в безопасности.

Но я совсем не изменилась.

Айсис Блейк из Носплейнс, штат Огайо, все та же толстая, трусливая, четырнадцатилетняя девочка, свернувшаяся в душе. Только немного старше. Немного легче. И немного глупее.

Везде темно, наверное, середина ночи. Я встаю с больничной кровати и натягиваю куртку. Выйти зимой на улицу в Огайо похоже на самоубийство – полнейшее безумие, но я все равно это делаю. Терпеть не могу эту крохотную комнату. Она пытается задушить меня всеми своими гудками и улыбающимися постерами детей, которым делают вакцину против гриппа. Кто улыбается, когда видит иглу длинной в пять дюймов?! Психи, вот кто.

Я пообещала Наоми, что не воспользуюсь окном, чтобы проникнуть в детское отделение. Но в последний раз, когда я проверяла: коридор определенно не являлся окном, а коридор ведет прямо в детское отделение. Я просто никогда им не пользуюсь, потому что он рядом с комнатой Софии, и это единственное место, где Наоми будет искать меня, если увидит, что я отсутствую в кровати. Я кладу подушки под одеяла на своей койке, вытаскиваю из-под матраса четыре оставшиеся упаковки желе, которые накопила, и выскальзываю за дверь. В коридорах тихо. Я приспосабливаю стаканчики с желе, засунув их в свой бюстгальтер. Останавливаюсь, чтобы полюбоваться своей немаленькой, разноцветной грудью и чувствую одинокую слезинку, вытекающую из глаза. Красивая.

Но вернемся к делу. У меня есть немного желатина, который нужно засунуть в горла нескольких детишек. Мне только нужно попасть за угол и я...

Шиплю и прижимаюсь к стене. Мимо проходит группа интернов, которые несут кофе. Я быстро подавляю порыв стать радикальной. Безусловно, я хочу скользить за ними по полу в своих тапочках, как Джеймс Бонд, тихо и плавно, но я также хочу увидеть детей. Слишком многое зависит от этого. Поэтому я, как прихрамывающий, первоклассный обычный шпион крадусь за ними, делая при этом пируэты.

И именно тогда я слышу это. Такой звук, словно где-то вдалеке умирает кот, но когда я все ближе и ближе подхожу к детскому отделению, понимаю, что это человек. Кто-то кричит, будто его разрывают на части. В пустом коридоре это звучит невероятно жутко, и я начинаю думать, что, возможно, моя жизнь превратилась в фильм ужасов, и девочка с длинными, черными волосами увеличит мой телефонный счет, поскольку позвонит мне сказать, что я умру через семь дней, но затем позади меня раздается шарканье шагов, и я прячусь за каталкой. Наоми и несколько медсестер, задыхаясь, торопятся на крик.

– Кто забыл проверить ее показатели? – спрашивает одна из медсестер.

– Никто не забыл. Фенвол сказал полностью игнорировать изменение, – пыхтит Наоми. – Но вместо этого кто-то обязан был дать ей Паксил[8]. Триша?

– Это не я! – настойчиво утверждает Триша. Первая медсестра вздыхает.

– Господи, Триша, опять...

– Вы знаете, как сложно ее убедить принять таблетки? Когда она такая? – шипит Триша.

– Ты хотя бы позвонила ему?

– Конечно! Он единственный, кто может ее успокоить...

Они пробегают мимо и оказываются вне пределов моей слышимости. Должно быть, они говорили о другой Софии. Льстивая, которую я знаю, всегда слушает медсестер. Они ее любят. Она точно никогда не отказывалась принимать лекарства.

Я медленно подхожу ближе к двери, из которой доносится крик. Медсестры закрыли ее, но сквозь стены все слышно.

– Почему ей разрешили уйти? – раздается крик. – Почему ей разрешили, а мне нет? Я хочу уйти! Отпусти меня! Не трогай меня! Убери от меня свои руки, грязная сука!

Я узнаю этот голос. София. Но это не может быть правдой. София не может так грубо и жестоко разговаривать...

– Я ненавижу ее, я ненавижу всех вас! Я чертовски ненавижу тебя! Отойди от меня! Оставь меня в покое!

Все слова звучат так неправильно. Я тихонько всматриваюсь из-за угла в крохотную щель окна, которое незащищено занавеской. Мне видно совсем немного: ноги Софии, колотящие по кровати, пока медсестра пытается ее удержать. Вижу, как подходит Наоми со шприцом в руке. София борется, ее кровать трясется, поскольку она сильнее бьет по ней ногами. А затем ее ноги двигаются медленнее. Крик становится более тихим, хриплым, я едва слышу ее через стекло.

– Пожалуйста, – всхлипывает София. – Пожалуйста. Я хочу, чтобы Талли вернулась. Пожалуйста, просто верните мне Талли.

Одна из медсестер направляется к двери. И я отступаю за угол. Сколько бы любопытство ни сжигало меня изнутри, я не могу больше подслушивать, а то окажусь в дерьме поглубже, чем смотритель слонов в цирке. Я поднимаюсь по лестнице, которая ведет в детское отделение, не оглядываясь назад. Беспорядок, который устроила София, является идеальным прикрытием – у входа даже нет охранника. Спальная комната заставлена кроватями; на каждом изголовье красуются наклейки и разноцветные рисунки губкой. Игрушки и книги кучей лежат на полу, а мягко попискивающие мониторы светятся в темноте.

Джеймс первым замечает, что я пришла. Он садится и тихонько шепчет:

– Айсис? Это ты?

– Да, – шепчу я. – Привет.

Он показывает на мою грудь, его лысая голова сияет в слабом свете от монитора.

– Что у тебя с грудью?

– У меня всегда были такие формы!

Джеймс закатывает глаза. Я смеюсь и сую ему стаканчик с желе. Он открывает упаковку и выхлебывает его залпом. Я медленно подхожу к кровати Миры и аккуратно помещаю желе на ее лоб. Она сонно открывает глаза и стонет:

– Айсисссссс. Холодно же.

– Тогда поторопись съесть его.

Они нетерпеливо набивают сахаром свои рты, а я прочищаю горло, пытаясь подобрать слова для прощания.

– Слушайте, – произношу я. – Меня завтра выписывают.

– Ты уходишь? – фыркает Мира.

– Да. Мне стало лучше, – улыбаюсь я. – Прямо как вы и хотели.

– Я не хочу.

– Ты хочешь. Хочешь и не смей позволить мне поймать тебя на том, что это не так.

– Ты будешь навещать нас?

– Небо светло-голубого цвета? Конечно же, буду! – я даю ей щелбан. – Вместе с игрушками. Я собираюсь принести несколько крутых, новых игрушек на твой день рождения и на день рождения Джеймса, и на день рождения Мартина Лютера Кинга, и на мой день рождения, потому что, если честно, эти потрепанные, маленькие, подержанные игрушки не соответствуют вашему титулу.

Мира ухмыляется. В коридоре зажигается свет, и я ныряю за ее кровать.

– Охранник! – восклицаю я. – Дерьмо! Хватаем грибы. Шиитаке[9].

– Шиитаке, – повторяет Джеймс. Я даю ему подзатыльник.

– Эй! Это плохое слово.

– Но это гриб! Нет ничего плохого в грибах!

– Ты играл в Марио? В грибах все плохо.

– Он идет сюда, чтобы проверить, – шипит на меня Мира. Охранник так близко, что я слышу бряцание его ключей.

– Ладно, все успокоились. Не паникуем. Огосподичтояделаюсосвоейжизнью. Не паникуем!

– Мы не паникуем! – настаивают они вместе.

– Точно! Хорошо! – выдыхаю я через нос и бросаюсь к окну. Мне всегда было сложнее спускаться вниз, чем залезать наверх, но это единственное место в комнате, где можно спрятаться; каждый предмет мебели здесь предназначен для ребенка, поэтому очень маленький. Я открываю окно и прыгаю, зацепляясь кончиками пальцев за подоконник. Мои конверсы скребут по цементной стене, холодный, зимний воздух пощипывает мою задницу, которая висит в четырнадцати футах над верной смертью, ну, или, по крайней мере, над сломанными коленными чашечками. В полнейшей тишине скрипит открывающаяся дверь. Детки хорошо притворяются спящими.

– Кто оставил окно открытым? – слышу я бормотание охранника. Мое сердце взмывает до горла. Он подходит, а я молюсь любому Богу, который меня слушает, чтобы охранник не заметил мои пальцы. Должно быть, на этот раз я молюсь правильно! Он вообще не замечает моих пальцев! Вместо этого просто любезно закрывает окно, сталкивая их с подоконника. Я хватаюсь за оконный карниз, но он невероятно крошечный и скользкий, я борюсь, мои руки болят...

Я могу думать только о том, как упасть настолько элегантно, чтобы мое тело не выглядело глупо, я пересмотрела миллион криминальных телепрограмм и, честно говоря, экзистенциалистская паника не является причиной не попытаться сгруппировать свое тело в последний момент так, чтобы при падении оно приняло эффектную позу. Это же ваша последняя поза! У вас есть моральное обязательство сделать ее потрясающей! Ну, или, по крайней мере, не отвратительной.

Я могу принять позу Бейонсе, но одна вещь по-прежнему мучает меня.

Я умру.

А это бесконечное количество слов «очень» не хорошо.

Мои пальцы соскальзывают с карниза. Но внезапно на моем запястье чувствуется давление, поскольку кто-то его хватает. Мое тело раскачивается, и твердый цемент сталкивается с моим животом, царапает локти. И я смотрю в ледяные голубые глаза, затененные растрепанными, золотисто-коричневыми волосами.

– Т-ты! – бормочу я.

Джек затягивает меня обратно через окно, Мира и Джеймс, широко раскрыв глаза от шока, стоят по обе стороны от него.

– Ты чуть умерла, – дрожащим голосом шепчет Мира.

– Мы такие: «ЭЙ», охранник такой: «ПОКА», а Джек вошел и такой: «ЧЕРТ»! – кричит Джеймс.

Джек выпрямляется. Я встаю на трясущиеся ноги и размышляю о жизни и об удивительном факте, что у меня по-прежнему есть жизнь, о которой можно размышлять. Джек замирает, когда наши глаза встречаются, затем резко разворачивается и уходит. Я бегу и встаю между ним и дверью. И мы долго смотрим друг на друга, какое-то невысказанное бремя опускается на мои легкие. Адреналин обжигает вены, и искривленная боль прорывается через грудную клетку. Я не могу отвести взгляд. И вовсе не из-за того, что он так красив. Просто он выглядит таким... печальным? И эта печаль конденсируется в стрелу, которую он выстрелил в меня своими идиотскими антарктическими глазами.

– Как...

– Я шел за тобой по коридору. Я следил за тобой. У меня есть особый талант узнавать, когда ты собираешься сделать что-то глупое, – резко отвечает Джек.

– Почему...

– София. Я пришел в больницу из-за нее. Теперь отойди.

Джек пытается обойти меня, но я останавливаю его при каждом повороте.

– У меня за плечами годы практики, я ведь была толстой, а мы очень хорошо умеем блокировать. А также невероятно плавучи в соленой воде.

– Дай мне пройти.

До меня доносится запах мяты и меда – тот же самый сбивающий с толку запах, который я сегодня обнаружила в своих воспоминаниях.

– Видишь ли, думаю, я не должна пропускать тебя, поскольку ты реально плохой парень, а логика обуславливает, что плохое не должно быть рядом с хорошим, поэтому, по сути, София не нуждается в том, чтобы ты был рядом.

Он усмехается:

– Ты понятия не имеешь, о чем гово...

– Ты поцеловал меня, – говорю я. – София сказала, что ты меня поцеловал. И я вспомнила это. Немного. Однако даже если ты и спас нас с мамой и вытянул меня с карниза, я не могу простить тебе то, что ты причинил боль Софии таким образом. Я не могу простить тебе то, что ты поцеловал кого-то, кто тебе даже не нравится. Это, вероятно, и мне тоже причинило боль. Ты причинил боль многим людям, не так ли?

Мира и Джеймс наблюдают за нами, наши слова, как мячики пинг-понга, за которыми неизбежно следуют их головы. Джек абсолютно бесстрастен и молчалив, словно недавно вытертая классная доска. Я не могу прочитать его. Однако я замечаю, как крохотные остатки предубеждения уступают дорогу шоку, а затем его лицо превращается в ледяную маску раздражения.

– Уйди дороги, – повторяет он, смертельным тембром.

– Нет. Слушай, я – хороший дракон. Твой маленький-каким-то-образом-еще-продолжающий-функционировать мозг знает, что такое дракон?

– Он покрыт чешуей! – выдает Джеймс.

– И дышит огнем! – добавляет Мира.

– Я дракон, – говорю я. – А София принцесса. И моя работа – охранять ее от таких, как ты.

Джек приподнимает бровь.

– Как я?

– Плохих принцев. Таких, которые могут навсегда разрушить принцессу.

Ледяные голубые осколки его глаз темнеют, затуманиваются. По его глазам проще читать, чем по лицу, к сожалению, не намного. Это гнев? Вина? Разочарование? Нет. Ничего из этого. Это беспомощность.

– Ты опоздала. Я уже разрушил ее навсегда, – произносит он и проходит мимо меня, толкая с такой силой, что у меня не остается времени его блокировать. Проходит немало времени, после ухода Джека, прежде чем Мира решает заговорить:

– Они иногда вызывают его. Наоми это делает, когда София становится действительно безумной.

– Что ты имеешь в виду?

Джеймс ерзает, смотря себе под ноги.

– Иногда... иногда она становится странной. И сумасшедшей. А когда мы спрашиваем Наоми об этом, она отвечает, что это кричит кто-то другой, не София. Но это ее голос. Затем они звонят Джеку, и он всегда приходит, абсолютно в любое время, тогда она успокаивается и снова становится тихой.

Я наблюдаю, как фигура Джека становится меньше, пока он идет по коридору.

***

Она помнит.

Айсис Блейк помнит меня.

Мир для меня не движется. Он остановился в ту ночь в средней школе. Он затрясся, когда Айсис впервые ударила меня, и каждый день моей борьбы с ней он переворачивался вверх дном. Затем на протяжении недель все было неподвижно. Недель, которые ощущались длиннее, чем года.

Сегодня мир покачнулся, и он раскачивается от ее имени, ее полного решимости непоколебимого лица в тот момент, когда она посмотрела мне в глаза и сказала, что я плохой принц. Сегодня он качается, потому что она, может быть, и подумала, что я ужасен (ты ужасен. На твоих руках кровь и ты ужасен), но она помнит меня. Маленький фрагмент старой Айсис – той, которая меня знала и презирала несколько месяцев назад – засветился в ее глазах. Хоть она и ненавидит меня, но она помнит меня.

Она помнит поцелуй (поцелуй… какой именно поцелуй? Первый поцелуй, который был фальшью или настоящий в доме Эйвери?).

Сегодня мой мир качается. Не сильно. Но он движется под моими ногами, напоминая мне, что я действительно жив. Я не ледяной. Я не урод и не монстр. Я не тот, кого люди боятся или избегают. Я просто человек, и я совершал плохие поступки, но мир движется, и я всего лишь человек. Я не неприкосновенный, не исключение. Я тоже могу сильно увлечься.

Увлечься Айсис Блейк.

Когда подхожу к больничной палате, которая мне более знакома, чем собственный дом, из нее выходит Наоми, ее волосы растрепаны, а халат измят. От локтя до запястья на ее руке красуется царапина. Она не глубокая, но красная, воспаленная и очень заметная.

– Настолько плохо? – спрашиваю я.

Наоми качает головой.

– Понятия не имею, почему она... такого не было целый месяц, а сейчас...

– Должно быть, что-то ее расстроило, – произношу я и пытаюсь пройти мимо нее в палату. – Позволь мне поговорить с ней.

– Она спит. Триша ввела ей успокоительное.

Восторг от понимания того, что Айсис помнит меня, исчезает. Я чувствую, как во мне закипает темная ярость, но Наоми отступает:

– Джек, послушай. Послушай меня. Это единственное, что мы могли сделать. Она угрожала поранить себя ножницами.

– И откуда, интересно, они у нее... – собственный гнев душит меня. – Почему вы позволили ей их иметь?

– Я не позволяла! Ради всего святого, ты ведь хорошо меня знаешь! Не имею ни малейшего понятия, где она их взяла, но они были у нее, и все, что мы могли сделать: остановить ее прежде, чем она смогла бы нанести себе реальный вред. – Страх заменяет гнев, наслаиваясь на нее, словно отвратительный торт. Я едва могу открыть рот, чтобы заговорить, но слова каким-то образом ускользают. – Должно быть, она из-за чего-то расстроилась. Ей стало намного лучше. Ты ведь знаешь, что она не сделала бы это, пока кто-нибудь не сказал бы ей нечто, что могло ее расстроить.

Наоми машет уставшей рукой, указывая на спящую в кровати Софию, которая укрыта белыми одеялами. Такая идеальная. Такая мирная.

– Можешь поговорить с ней, когда она проснется. Но моя смена заканчивается через пять минут.

Я замечаю мелкие морщинки у нее под глазами, мешки от переутомления, которые получают все медсестры за время своей длинной и стрессовой карьеры. Она так устала. Она была лучшей медсестрой Софии, единственной, которая ей действительно нравилась и которой она доверяла.

– Извини, – бормочу я.

Брови Наоми взлетают чуть ли не до небес.

– Прости? Что за странное слово ты только что сказал?

– Не заставляй меня говорить это дважды.

Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.

Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще находится в палате – поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.

И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.

Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по отношению к Софии. А это непростительно.

Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка, которой я нужен, страдает?

Эгоистичный ублюдок.

Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после той ночи много лет назад.

– Я действительно плохой принц, – бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается и приглушенно бормочет:

– Талли...

Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем пути.

Талли.

Наша Талли.

«Ты причинил боль многим людям, не так ли?»

– 5 –

3 года

26 недель

0 дней

Доктор Фенвол – Санта. Если Санта сидит на «Слим фаст», чтобы похудеть, и каждый божий день носит вельветовые брюки, ох, да, а еще использует такие слова как: «эндометрий».

– Теперь, Айсис, просто ложись на спину…

Я плюхаюсь на кушетку томографа и пыхчу:

– Док, я делала это и раньше! Я каждый гребанный день ложусь на спину с тех пор, как попала сюда! Так что я делала это, по меньшей мере, семьдесят миллиардов раз!

В уголках глаз Фенвола появляются морщинки, а его седые усы изгибаются, когда он начинает улыбаться.

– Ты должна уже немного привыкнуть к этому.

– Вы никогда не сможете привыкнуть к тому, чтобы быть впихнутыми во влагалище гигантского пончика, – указываю я на томограф, который оживленно пищит, и начинаю разрабатывать план его гибели.

– Ну что ж, ты делаешь это последний раз, а теперь ложись.

Я выкрикиваю «УХХ» и шлепаюсь на спину, ударяясь при этом головой.

– И будь осторожней, ладно? Мы провели много часов, зашивая этот череп, – журит Фенвол. Он нажимает кнопку, и кушетка томографа скользит внутрь, в туннель, засасывающий меня в темноту.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

– Здесь тесно и пахнет ватой.

– Что ж, прекрасно. Запускай, Клео!

Женщина за панелью управления в соседней комнате машет через окно, давая понять, что услышала его, и машина начинает рычать. Слышу, как уходит Фенвол, и я остаюсь наедине с Большой Бертой. И ее вагиной.

– Как… как там погода в… Роботленде? – начинаю я. Машина булькает мне в ответ.

– Хорошо. Это хорошо. Как дети?

Большая Берта с энтузиазмом издает звуковой сигнал, и синий свет ослепляет меня.

– Ахх! – прикрываю я глаза. – У них, наверное, переходный возраст!

Машина печально издает короткий, высокочастотный звуковой сигнал, и свет гаснет.

– Это нормально, – уверяю я ее. – Когда им будет двадцать, они снова сочтут тебя умной и станут прислушиваться к тебе.

– Айсис, наклони голову влево, – оглушает меня голос Фенвола по интеркому.

– Грубо! У меня! Здесь! Разговор!

– Ты снова разговариваешь с неодушевленными предметами? Мерних бы очень обрадовалась, услышав об этом. – Я слышу усмешку в его голосе.

– Нет! Нет, я ни с чем не разговариваю! Вообще! Просто… сама с собой! И, по сути, в этом нет ничего такого. Ничего особенного! Ну, за исключением моей задницы, поскольку мой зад – определенно нечто чертовски особенное…

– Налево, Айсис. – Фенвол не покупается на мою чушь, давая понять это в дружелюбной, дедушкиной манере. Я наклоняю голову, и Берта пищит один раз, затем второй и замолкает. Возвращается обычный белый свет, и кушетка медленно выдвигается.

– Фух! – вскакиваю я и стряхиваю клаустрофобию. Ненавижу замкнутые пространства. Почти так же сильно, как я ненавижу соевое молоко. И игрушки Фёрби. Заходит Фенвол.

– Хорошо себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Ну, мне нужно провести пять терапевтических лет на открытых равнинах Монголии, а в остальном полный порядок.

– Превосходно. Твои результаты будут готовы через секунду. Давай пойдем к твоей маме.

Я следую за ним в холл. Как же хорошо находиться в своей одежде, а не в больничном наряде. Да и отсутствие вонючей повязки-тюрбана, нацепленной на мою голову, тоже небольшой плюс. Я практикуюсь, встряхивая волосами подобно величественному льву, однако чуть не врезаюсь в интерна и останавливаюсь. У бедолаг и без моих сказочных волос в их глазах достаточно проблем. Мама ждет в холле. Она, улыбаясь, встает и обнимает меня.

– Итак? Каковы результаты?

Фенвол смотрит на бумаги в своих руках.

– Все выглядит нормально. Внутритканевое кровотечение полностью прекратилось.

– А что насчет этого? – указываю я на шрам сбоку, чуть выше лба. – Волосы не отрастают. Я никогда не выйду замуж!

– Шрам будет заживать и в итоге исчезнет, но на это уйдет время. Годы, – отвечает Фенвол.

Мама гладит меня по голове.

– Он не слишком большой, конфетка. Если не быть ростом в семь футов и не смотреть на твою голову сверху, никто его вообще не увидит.

Она права. В любом случае, что такое еще один шрам на уродине?

– Мне надо принимать какие-нибудь лекарства? – спрашиваю я. Фенвол улыбается.

– Нет. Ты можешь идти. Мы хотели бы провести контрольный осмотр через несколько недель…

Он жестом приглашает маму, и они вдвоем подходят к стойке, где разговаривают с медсестрой. Здесь не так много людей, однако, народу больше, чем обычно бывает по субботам. Но это не мешает мне заметить копну ярко-рыжих волос, идущих по холлу.

– Эйвери-Бобейвери!

Девушка с огненной шевелюрой оборачивается, идеальная фарфоровая кожа усыпана веснушками. Ничего не изменилось. Однако ее глаза выглядят совсем по-другому: усталые и налитые кровью. И одета она совсем не модно. А выражение ее лица остается абсолютно неизменным, вместо того, чтобы исказиться в гримасе или усмешке, когда она узнает меня. Что-то действительно не так.

– Ты, – ее голос звучит жестко.

– Да, я! Я жива! Но это может быть легко исправлено.

– Убирайся с дороги.

– Ну, как поживаешь? Занята? Как обычно обязанностями красивой сучки?

Губы Эйвери остаются прямыми, нет ни малейшего намека на ухмылку.

– Если сама не отойдешь, я заставлю тебя это сделать.

– Можешь попробовать! Может быть, толкнешь меня? Отбросишь? Хотя не стоит становиться слишком радикальной. Если ты разрежешь меня пополам, то ничего кроме радужных искр и «Бакарди» не выплеснется. А также ты станешь убийцей.

– Я должна разрезать тебя пополам, – наконец огрызается Эйвери, ее бесчувственная маска ломается. – Ты запудрила ей мозги.

– Что?

– Ты, – Эйвери тычет пальцем мне в грудь. – София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.

– Каким образом?

Лицо Эйвери перекошено и выражает жестокость.

– Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.

– Я… я не ухожу навсегда…

– Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.

В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:

– Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. – Она задумчиво смотрит вдаль. – Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.

–Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.

– У нее скоро операция. – Эйвери, кажется, не слышит меня. – А теперь я даже не могу с ней попрощаться.

– Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.

Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.

Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.

Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.

Дата добавления: 2015-09-05