РАССКАЗЫ 3 страница

Он готов был идти так всю жизнь, чувствуя ее жаркое тело, ощущая на своем лице чистое, свежее дыхание молодой женщины, тонуть в глубине ее глаз, слушать волнующую музыку прекрасного голоса, и пить, впитывать в себя этот чудный образ, это воплощение безумного счастья…

Метров триста он держался, потом стал уставать, задышал часто, прерывисто.

– А тебе все же тяжело! Ты не такой, каким хочешь казаться! – она смеялась, глаза искрились и сияли. – Опусти меня!

- Нет…

- Опусти сейчас же! – они подлетели к стоящему у обочины свежему стожку сена, плюхнулись в пахучую мягкость, и весело, долго, счастливо смеялись, глядя друг на друга и прикрывая лица руками…

Вечером все опять намылились на танцы. Долго собирались, наряжались, завивались… Ушли наконец.

Оксана с Костей сидели на темной веранде, не зажигая свет. Обеденный стол разделял их, они видели друг друга и негромко вели беседу. Говорили о себе, своей жизни, учебе, знакомых, хохотали, вспоминая вчерашнее происшествие. Шутили. Как-то обнаружилось, что у них много общего, взгляды, суждения, совпадали, оценки событий были абсолютно одинаковыми, а вкусы и интересы близки и похожи. Пили чай, слушали треск сверчков, забавлялись с Модестом, много смеялись. Было очень хорошо на душе. Спокойно.

Как-то незаметно быстро вернулись с дискотеки девчонки, шумные, возбужденные, голодные. Стали шарить по кастрюлям, пить чай, что-то готовить. Парни где-то зависали с новыми сельскими друзьями, их никто не стал дожидаться.

Костя с Оксаной сидели, слушали веселые рассказы о деревенских танцорах, о плясках механизаторов и брейк-дансе животноводов. К одной из девушек прилепился горемыка зоотехник–ветеринар, и все не давал прохода, дыша самогонным перегаром прямо в лицо, пока она от досады не двинула ему коленом в пах. Скрючившись от боли, повинился, сказал, что был не прав и просит извинения. Его простили, но напоследок наступили острой шпилькой на ногу. Тонко взвизгнув, бедняга спрятался в извивающейся толпе молодежи и больше не появлялся.

Они переглянулись и вышли на воздух. Захотелось пройти, прогуляться, подышать ночной прохладой. Оксана хромала, и Костя поднял ее на руки, понес. Она была совсем–совсем близко, и он не выдержал, коснулся губами яркого овала прелестных созвездий.

Сели на завалинку у какой-то спящей избы. Сидели, обнявшись, шептались прерываясь долгими, невероятной сладости, поцелуями. Позади в палисаднике благоухали цветущие кусты шиповника. Терпкий запах распустившейся сирени овевал все вокруг. В слабом желтом свете фонарей кружила, вела свой хаотичный танец, мошкара. Невидимые, гудели и остро пищали мелкие, злющие комары. Где-то по крышам носились раззадоренные ночной жизнью бешеные коты, орали злобно, визжали в яростной схватке, отстаивая территорию и добиваясь права на кошачью любовь.

Они слушали ночные звуки, смеялись приглушенно, и все никак не могли насытиться, напиться, оторвать, разомкнуть, слившиеся в безбрежном поцелуе, губы.

Кто-то вышел, скрипнув дверным засовом. Спугнул. Они весело вскочили, пошли, часто останавливаясь, и с нежностью впиваясь друг в друга. Еле освещенная улица была совершенно пуста, лишь эти двое все шли и шли, останавливаясь, и опять продолжая движение…

Опять справа появился тот разрушенный, темный дом. Он стоял в лунном ореоле и смотрел на них выбитыми глазницами окон. На вершине треснувшей трубы, будто что-то шевелилось, пряталось. Казалось, дом жил, существовал, дышал, двигался… Вокруг сгущалась тьма, редкие далекие тревожные гудки маневровых паровозов, как бы предупреждали о чем-то. Но вокруг так громко стрекотали сверчки, выводили заливистые трели неведомые ночные птицы, что было совсем не страшно. А может это козодой завел свою песню… В любом случае было очень любопытно и интересно.

Они стояли, смотрели, и волнующие ощущения проникали, охватывали их юные души. Не страх, нет, а предчувствие чего-то нового, неизбежного, того, что и так должно было случиться с ними. Это пришло настолько неожиданно, сразу, что они притихли, замерли, замолчали. Долго стояли будто оглушенные, обнявшись крепко-крепко, и смотрели расширившимися зрачками в сторону этого удивительного, мистического, таинственного здания.

- Пойдем, заглянем?..

– Идем - она напряглась, сжала его руку. – Идем – сказала решительнее, тверже, кивнула, будто принимая важнейшее в своей жизни решение.

Дом надвигался, рос. Казалось, это он скользит, наплывает на них. Запахло сыростью, влагой. Все звуки отодвинулись, пропали. Ветхое истлевшее дерево стен слабо потрескивало, скрипучая перекосившаяся дверь, слегка раскачивалась и стонала. Все вокруг заросло чертополохом и лебедой. Осторожно потянули дверь. Вошли… Внутри стоял плотный сизый туман, все было залито бледным лунным светом, сквозь прорехи потолка проглядывали звезды. Углы были затянуты густой паутиной, рассохшийся, провалившийся пол скрипел и раскачивался под ногами. Какие-то балки, доски, щепки, торчали повсюду, пытаясь остановить, схватить, ударить… Сбоку выглядывало жерло печи, осыпавшаяся штукатурка, дранка, лежали повсюду, белея в обманчивом сумраке. Посередине стоял вросший в землю, весь изъеденный червоточинами, тяжелый дубовый стол. Под ним зиял открытой крышкой глубокий, сырой подпол. Оттуда несло плесенью и тленом. В дальнем углу устроилась будто бы специально для них заваленная мягчайшими, благоухающими, свежими травами, широченная, не то лежанка, не то кровать, не то одр…

Они стояли, взявшись за руки, в серебристом облаке мерцающего лунного света. Смотрели друг на друга и чувствовали, ощущали, как что-то крупное, большое, вечное, спускается, сходит на них, проникает, пронизывает до последней клеточки. Волнующая, томительная неизвестность, неизбежность, влекла и звала, уносила в неведомое пространство…

Глаза Оксаны горели, лицо раскраснелось, алый овал губ светился в беззвучном изгибе. Он смотрел зачарованно, жадно вглядывался, ввинчивался ошалелым взглядом в каждый уголок прелестного близкого лица. Будто что-то толкнуло в спину. Он не удержавшись, прильнул, словно измученный жаждой, приник к живительному, обжигающему, журчащему роднику. Сердце ухнуло, затрепетало, заторопилось, и вдруг выровнялось, забилось ровно и сильно…

Внутри все гремело, грохотало, ярилось… Но где-то далеко в глубине робко, еле слышно, звучала, вибрировала, отзывалась разлетающимся эхом, трогательная, прекрасная, уплывающая в небеса воздушная музыка. Очень медленно, постепенно, понемногу, но заметно, делалась отчетливей, громче. И вот нет уже ничего внутри, лишь яркий, чарующий мотив. И женщина, замершая в объятиях, озаренная долгим страстным поцелуем. Гибкая, податливая, и все же непокорная, неподвластная, сильная, независимая, горячая…

Перехватило дыхание. Костя ощутил немощь, слабость. Ноги сами собой подогнулись, ослабли… Он пал, опустился перед ней и, не выдержав нахлынувших эмоций, обнял, крепко прижавшись к вздрагивающему животу.

Она стояла тихо, чуть запрокинув голову и прикрыв густыми ресницами раскаленные глаза. Ее немного трясло, грудь высоко вздымалась при прерывистом быстром дыхании. Сильно взволнованная, пылающая, она все же не теряла голову. Это было очень непросто. Какой-то водоворот, тайфун, торнадо, какая-то покоряющая, всесокрушающая энергия, сковывала, ослабляла, не давала права на самообладание.

Не хотелось, не моглось, кончались силы, не было воли держаться. Да и зачем, когда она всю свою жизнь, всю романтическую юность, ждала, верила, готовилась, мечтала… И вот момент – он у ее ног. Он, независимый, гордый, самолюбивый… Принадлежит ей, пусть не навсегда, не надолго, но целиком и полностью. Эти мысли пьянили, заставляли бешено колотиться сердце, чувствовать себя счастливой. Ей, вдруг, захотелось остаться здесь навсегда. С ним, его ласковыми руками, его голосом, дыханием, жадным взглядом влюбленных глаз.

Они стояли, не замечая ничего вокруг, будто находились в волшебном коконе.

А в доме уже все шевелилось, двигалось, оживало… Мерзкие кувшинные рыла удивленно глядели с потолка, из подпола появлялись полуразложившиеся вурдалаки, из ниоткуда, возникали отвратительные, смердящие упыри. Злобные гарпии слетались со всех сторон на свой дикий шабаш. Тучи ядовитых летучих мышей резвились под крышей, пищали, пытались пергаментом острых крыльев притушить льющийся сверху свет. Вся эта нежить недовольно роптала, урчала утробно, скалилась, протягивала мохнатые когтистые лапы.

Пыталась подойти, ужалить, ущипнуть, разорвать предерзких, испортивших им бесовский праздник. Не понимали несчастные, что присутствуют при исполнении священного таинства, что никакая сила на земле не способна разорвать скрепленные божественным промыслом узы. Что здесь, сейчас, совершается то главное, ради чего созданы тварные существа, и чего навсегда лишены существа падшие, тщившиеся противопоставлять себя свету истины.

В своей греховной наивности обреченные вечно пребывать во мраке зловония, пытаясь искусить, погубить, украсть неокрепшие души, исказить лучи познания, и всегда, всегда терпящие позорное поражение. И отступила в своем бессилии нечисть. Недовольно скуля, выкрикивая что-то, завывая в невозможности прельщения или расправы, разбрелись, растворились, унеслись, пропали…

Ничего более не существовало для них. Он был подле нее, он поклонялся ей, боготворил, преклонялся… - Я люблю, люблю – шептал захлебываясь. – Люблю – произнес громко, твердо, восторженно.

Оксана стояла неподвижно, она слышала все, каждую букву, слово, интонацию, чувствовала малейшую вибрацию его неповторимого страстного голоса. Казалось не было ничего, и больше не будет, только они двое, вместе, рядом, навеки, навсегда…

Подняла руки и легкое белое платье скользнуло вниз. Костя открыл глаза, увидел над собой тяжесть двух полусфер, рассыпанные по мрамору плеч густые волосы. Совершенно обезумев, торопился снимать, рвать, последний узкий лоскут материи. Узрев пред собой волнующий, темный треугольник, и обессилев, зарылся лицом в эту мягкую шелковистость, затих…

Ее запах сводил с ума, у него сердце лезло горлом, он умирал, задыхался от нахлынувшего перевозбуждения, сгорал, испарялся, исчезал…

Чуть успокоился, заговорил внятно, страстно, необычно:

- Ты совершенство, Оксана! Твои глаза–вспышки далеких, всесожигающих молний. Они могут осветить, согреть, а могут и погубить, опалить. Нет ничего прекрасней этой бушующей сверкающей стихии. В них очищающий огонь, рокот июльских гроз, электричество атмосфер, необузданная, сокрушающая сила небес…

- Твоя грудь – воплощение свежего весеннего ветра несущего в себе всю палитру расцветающего мира. Теплое майское солнце согревает ласковыми лучами два распускающихся нежно–розовых благоухающих бутона, исполненных жизни. Они растут, зреют, наливаются нектаром чувственного первоцвета, набухают, сияют и искрятся в игривом танце неведомого сладострастия… В них прячется зарождающаяся буря обжигающей страсти, там, где бьется вечный источник побеждающей силы…

- Твой живот – жаркая, плодотворная нива готовая принять зерно и принести обильный урожай…

- Твои бедра – полноводные реки несущие чистую, талую воду с далеких горных вершин. Изгибы русла зовут и пьянят, обещая открыть всю яркость хрустальной глубины, манят, призывая войти, ступить, ощутить всю притягательную шероховатость такого близкого, волнующего, речного дна. Войти, и окунутся с головой, и пить, пить, захлебываться, утопая в кристальной свежести бурлящего потока…

– Не надо. Я не стою таких чудесных слов… - она смотрела удивленно–встревожено, взор черных глаз туманился, мерцал, по бледным, освещенным лунным светом, матовым щекам, пробегали легкие, косматые тени…

- Оксана!

– Молчи…

– Иди ко мне… - Любимый...

И они потерялись во времени. Превратились в две крохотные частицы мироздания. С невероятной скоростью неслись к окраинам Вселенной, разлетались, теряясь в далеких галактиках, встречались, сходились, сталкивались и вновь мчались в пространство, прошивали космическую материю, проскакивали сквозь черные дыры, опять возвращались, спаивались друг с другом, взрывались, и яркими протуберанцами вспарывали Млечный путь. Прорывались сквозь солнечный диск, обжигались, снова горели яркими метеорами в бескрайнем ледяном просторе…

Хвостатыми кометами возвращались на землю, врезаясь осколками. Пылающей плазмой прожигали мантию, вплавлялись в ядро, испарялись, и вновь возникали, летя светлой тенью над разливами рек, океанскими впадинами, золотыми пашнями, полями. Россыпью бриллиантовых брызг залетали в открытые окна. Для них были открыты все двери, не было ничего невозможного, тайного. Они понимали язык зверей, птиц, рыб, Природы…

Откровения скалистых вершин, каньонов, пустынь – все существовало, все подчинялось им одним, было создано, сотворено, для них. Кто-то щедрый, большой, необъятный, подарил им весь этот мир, озарил ослепительным светом душевного соития, одарил прекраснейшим чувством…

Время остановилось для них, его просто не было, оно ушло, растворилось в пространстве, космической пустоте, сгинуло навсегда. Такого измерения больше не существовало, они были вне времени. Поднимались и опускались на волнах неземного наслаждения, угадывали мысли, парили и разбивались мириадами мельчайших частиц, касались небес и лежали на облаках, задевали землю и возносились вновь, теряя зрение, слух, голос, и осязая лишь ощущениями, прикосновениями…

Затем все возвращалось и повторялось вновь и вновь, в сотый, тысячный, миллионный раз…

Ослепительные солнечные лучи прожигали дырявую, истлевающую, крышу, забирались в самые потаенные уголки сумрачной, будто заколдованной, таинственной комнаты. Частицы пыли, праха, кружились в бесконечном хороводе, то взлетая, то опускаясь, исчезая и появляясь снова, в медленном танце движения к Вечности…

Они лежали с открытыми глазами и долго, очень долго, смотрели друг на друга.

– Пора идти… - поднялись, оделись, и не выдержали - слились в объятиях…

Стояли, чувствуя частое биение двух разбуженных, раскрывшихся сердец, слушали музыку бесподобной, всепокоряющей Гармонии, видели Прекрасное, понимали Недоступное…

Наконец с невероятным, чудовищным трудом оторвались, взялись за руки и шагнули за Порог…

Яркий свет ударил в глаза, громкие звуки оглушили. Вертели во все стороны головой, ничего не понимая…

Удивительный дом исчез, на его месте стоял большой, круглый, светомузыкальный фонтан переливающийся цветами радуги. По асфальтовым дорогам проносились сверкающие автомобили неизвестных марок. Они стояли на дорожке красивого парка. Все вокруг зеленело и цвело. Приветливые люди в легких одеждах, улыбались, детвора резвилась, на удобных скамейках сидели молодые мамы с колясками…

- Прошло, наверное, сто лет – Оксана потянула его за руку к ближайшей скамье.

Почему-то каждый шаг давался с большим трудом. Еле-еле добрели, опустились на скамейку.

–Что с нами, Костя? Мы старые… – слезы полились, закапали, побежали… – Я старуха!

– Нет, любимая… – он угасал…

– Любимая. Я любимая… - еле слышно прошептали мертвеющие губы, а может это ласковый ветерок прошелестел листьями…

Дворник подметал дорожку, удивленно наблюдая за сидящими на скамье странно одетыми, обнимающимися стариками. Отвлекся, обернулся, и вот нет уже никого на скамье, лишь две еле заметные горстки не то пыли, не то праха…

Мимо на роликах катила счастливая, молодая пара. Радостно подлетели к скамье, весело смахнули пыль, уселись, и замерли в долгом поцелуе…

А в бездонной синеве небес купаясь в лучах майского солнца, искрились, порхали, два белоснежных, сильных голубя.

Они кружили над остывающей землей, над смрадом городов…

Они были свободны. Они, были счастливы…

Октябрь 2010г.

Пост

Стояли лютые крещенские морозы. Термометры зашкаливали за минус 30. Город–остров Кронштадт, главная морская база Балтийского флота, таял в морозном мареве. Корабли стояли оледеневшими призраками, и лишь юркие ледоколы разламывали массив льда, очищая фарватер. Финский залив замерзал, Нева вливала в него много пресной воды, и зима приносила проблемы флоту. На горизонте неясной тенью, словно мираж, лежал, протыкая шпилями тревожное январское небо, Ленинград.

Шел второй год перестройки, страна разоружалась, народ постепенно дичал от постоянного отсутствия необходимых продуктов, но его регулярно поддерживали ускорением, и кормили гласностью.

Матрос первого года службы – Алексей Маркс, нес караульную службу, охраняя минно-торпедный склад. Весь Кронштадт был набит военными арсеналами, в каждом отряде хранились горы боеприпасов.

Дежурный по части, капитан второго ранга Пасюта, лично инструктировал караул, проверял знание устава, осматривал боевое оружие. Пронзительными, въедливыми глазами, вглядывался в лица матросов, ища непорядки в обмундировании. Все было хорошо. В караул заступали только проверенные, надежные бойцы, обязательно комсомольцы. Все они были отличниками боевой и политической подготовки, имели безупречную биографию, и одобряли линию коммунистической партии.

Постояли на колючем ветру, выслушали последние инструкции, и заступили на вахту. Согласно уставу Караульной службы, из-за морозов, стояли по часу. Лехе досталась смена с 01 до 02 часов. Пасюта предупреждал всех о возможности диверсионных инцидентов, пугал шпионами, призывал к бдительности.

Алексей был тертый калач, в карауле уже восемнадцатый раз. Никогда ничего не случалось, да и не помнил никто, чтобы что-то, когда-то произошло здесь, в центре Ленинградской военно-морской базы… Да и кому сдались эти старые, списанные торпеды и глубинные бомбы?

Тревожная темная ночь растворяла в себе блеск далеких, мерцающих в невообразимой дали, загадочных звезд. Сбоку повисло яркое лицо Луны, освещая призрачным светом промерзший город. Алексей брел по очищенной от снега короткой дорожке, десять метров туда, десять метров обратно. Прятался в будку, прислоняясь к полосатым столбам. Нес службу.

Одетый в гигантских размеров, дубленый тулуп, огромные, белые валенки, завязав шнурки шапки–треуха, выставив автомат, и размахивая руками в тройных однопалых рукавицах, пытался согреться, напоминая замерзшего почтальона Печкина.

Хотелось, чтобы скорее кончилась смена, ворваться в натопленное помещение, напиться горячего чая, и грохнуться спать. Леха поправил маленький транзисторный радиоприемник, зажатый между ухом и шапкой, чуть добавил громкость. Передавали «полевую почту Юности». Кто-то пел козлиным голоском о Вологде, гаденькая назойливая мелодия заполняла мозг. Пели про любимую и палисад.

– Гнатюк, что ли? – пронеслось. – Чтоб ему провалиться… - Леха страдал. Но песен больше на радиоволнах не передавали, и он смирился…

Было тихо, легкий морозный ветерок мел поземкой, слегка завывая между забором и складом. Легкая тень метнулась прочь. Алексей напрягся, насторожился, тревожно сжался. Услышал душераздирающий кошачий крик, и сразу успокоился.

– И мороз им нипочем – подумал. – Вот же склад – мысли текли вяло, - ну куда столько оружия наделали, всю землю взорвать собираются, что ли? Хотя говорили, что одного лишь этого склада хватит, чтобы отправить весь остров в преисподнюю. А сколько их здесь? Ну зачем все это? Был бы сейчас дома, зажигал с друзьями. Девчонки знакомые остались. Он тут, а они веселятся, думают о будущем, влюбляются…

А какое будущее у меня? Служить еще более двух лет, с ума можно сойти за это время. Леха вспомнил сборный пункт в родном сибирском городе, первые месяцы службы…

Болтался он на этом пункте уже больше месяца. Постоянно убегал домой, гулял с друзьями, никак не мог навеселиться. Но деньги кончались, мать волновалась, он вновь возвращался, узнавал, что его команда уже ушла, получал выговоры от военкома, торчал там пару дней, и опять смывался. Служить не хотелось, но понимал, что деваться некуда. Пытался попасть на два года, писал рапорты, просил отправить его в Афганистан, выполнять интернациональный долг. Ничто не помогало, никуда его не брали. Договорился с офицером из стройбата, сунул ему литр водки. Тот взял, обещал помочь, но не смог.

Все это уже так надоело, что приняв вечером изрядное количество спиртного, мучаясь утром с жестокого похмелья, услышал, как кто-то выкрикивает его фамилию, и пошел на зов. Не заметил, как оказался в самолете.

В части на него сразу обратил внимание старший лейтенант Задирака - замполит роты, нервный молодой офицер, с тонким интеллигентным лицом. Временами по его несильному телу пробегали малозаметные судороги, он кривился, закидывал в рот какие-то пилюли, и был склонен к падучей. Видимо Маркс, привлек его из-за своей редкой фамилии. Когда-то, очень давно, дедушка Арнольд назвал, скорее в шутку, своего сына, Лехиного отца, Карлом. А может далеко в будущее глядел дед. Великого ума был человек. Обрусевший немец, предки которого еще при царях, осваивали Поволжье. Потом Усатый черт сослал всех немцев, кто не погиб, в Сибирь, а там уже они пустили корни, перемешались, и спокойно жили и работали во славу социализма.

Старлей заманил его в свой кабинет, стал пытать о политических взглядах, видно убеждая себя в чем-то. Леха вспомнил, как на гражданке работал одно время в заводской газете «Гудок пролетариата», собственным корреспондентом, показал просроченное журналистское удостоверение. Сказал, что вел рубрику «Партия и молодежь», писал статьи, и даже сам главный редактор, товарищ Забурдаев, наградил его грамотой и вымпелом «Лучший журналист месяца».

Задирака обрадовался страшно… Тело забила судорога, он уважительно смотрел на Алексея. Маркс вспомнил о падучей, немного оробел…

- А откуда фамилия такая? Псевдоним?

- Что Вы! – пришлось рассказать биографию.

Замполит взял его под свое покровительство.

Утром, когда товарищи вместо зарядки прятались в старых, забытых гальюнах, и получали наряды вне очереди, Алексей спокойно сидел в теплом кабинете, и писал доклады о политической обстановке в стране, шуршал подшивками газет, вел конспекты политзанятий. Мало того, замполит освободил его от всех нарядов и работ, разрешал пить с ним чай, и готовить стенгазету.

К тому же было много работы по оформлению Ленинской комнаты. Дали помощника, матроса Елкина - человека имевшего дикий, неухоженный вид, с дурным запахом изо рта. Он был малоразговорчив, но послушен, только его все время надо было контролировать. С горем пополам оформили комнату, выпустили стенгазету.

Старлей хвалил Маркса, рассказывал о нем замполиту части и особисту.

К Новому году, стараниями этих офицеров, ему было присвоено очередное воинское звание «старший матрос». Леха гордился – прошло всего два месяца, а он уже какой – никакой командир. Старослужащие и старшины с ним не связывались, частенько просили его помочь при сдаче экзаменов по политподготовке, и иногда подкармливали мармеладом. Леха никому не отказывал и очень скоро прослыл мировым парнем.

Командир роты, майор Войтюк, смотрел на него с удивлением, шевеля рыжими тараканьими усами. Он страшно боялся Задираку, и был вежлив с Марксом, хотя материл всю роту на чем свет стоит. Леха никогда не слышал таких витиеватых ругательств, и на всякий случай старался не попадаться командиру на глаза.

И вот начались караулы. Заступать в них его направил замполит, пообещав, что всего лишь через два месяца, Алексей получит старшину второй статьи, и возможно, будет прикреплен к типографии, где начальником был дядя Володя, добрейшей души человек, боевой товарищ Задираки. Они как-то заходили к нему, тот угощал их конфетами и вафлями, говорил, что ему нужен помощник.

Лехе нравилось доброе отношение старших товарищей, и он решил не отказываться. К 23 февраля обещали повышение, а пока он нес службу, охраняя этот треклятый склад.

Три дня назад был в увольнении. Зашел в редакцию газеты «Советский моряк». Редактор, капитан– лейтенант Бенедиктов, встретил приветливо, ему уже звонил Задирака. У того были обширные связи по всему флоту, его все уважали, и как показалось Алексею, побаивались. Леха чувствовал поддержку замполита, и ощущал себя очень уверенно.

Бенедиктов налил по рюмке дорогого коньяка, выпили, закусили долькой лимона. Капитан–лейтенант очень понравился Марксу. Он был шатеном среднего роста, плечистый и подтянутый. Огромная нижняя челюсть, вызывающе выдавалась вперед, но светлые, какие-то детские, глаза, смотрели наивно. Хотелось рассказать ему все, что знаешь, настолько он был внимателен.

Поговорили о том, о сем, пошутили… Бенедиктов тут же выписал новое журналистское удостоверение, поздравил. Сказал, что в штате у него пять человек, все мичманы и молодые офицеры. Был один матрос из Таганрога, но демобилизовался, и информация о настроениях в низах, была неполной. Поэтому Алексей появился очень кстати. Предложил писать репортажи на свободные темы, пообещал помочь с увольнениями в город. Леха вышел из редакции окрыленный. Все складывалось…

Решил забежать в госпиталь к Елкину. Купил ему свежую сайку с маком.

Однажды тот подошел с таинственным видом, показал коробочку с медными опилками, предложил посыпать ими кусок хлеба и съесть. И обязательно запить горячим, сладким чаем. Объяснил, что таким образом хочет вызвать у себя язву желудка, и комиссоваться по здоровью. Лехе предложил это как другу, по секрету. Маркс отказался. Елкин пожал плечами, вытащил из кармана брюк грязный кусок серого, мятого хлеба, обильно посыпал его медью и запихнул в рот. Налил кипяток из замполитовского чайника, сыпанул полвазочки сахара…

Опилки хрустели на кривых, желтых зубах, Елкин морщился, говорил, что лучше, мол, сейчас пострадать, чем мучиться три года…

Как ни странно, язву он так и не заработал. Зато во время приборки, уколол себе чем–то безымянный палец. Тот начал гноится, опухать. Знающие люди говорили, что это панариций. Старшины советовали парить палец в моче. Елкин пытался заниматься самолечением, но ничто не помогало, отек все увеличивался. Он испугался, бросился в санчасть. Оттуда, на скорой, его сразу увезли в морской госпиталь.

Елкин вышел с забинтованной рукой, висевшей на перевязи. В синем больничном халате, он напоминал инопланетянина с разбившегося марсолета. Глаза безумно вращались, он был чем-то подавлен, в лице угадывался страх. Мгновенно проглотил принесенную сайку, поведал о произошедших с ним неприятностях…

Как только его привезли и прооперировали, его тут же взяла в оборот старшая сестра госпиталя. На двадцать семь лет старше его, могучая, почти двухметровая, с ногами 47 размера, с вызывающим какой- то суеверный трепет, тяжелым лошадиным лицом, она втолкнула бедолагу в реанимацию, стиснула в объятиях, задышала горячо, зашептала: - Ну давай же, морячок, давай… Елкину показалось, что у него треснула грудная клетка, он вскрикнул от ужаса, забился в железных тисках… Это ее только раззадорило. Привычным движением стянула с него штаны, всхрюкнула, и стала выделывать с ним такое, о чем и подумать-то стыдно.

У Елкина никогда никого не было, девушки пугались, сторонились его, а тут такое… Он сжался от страха, посерел… Медсестра все билась с ним, пыталась возбудить, долго, мучительно. Ничего не получалось, и она уставшая, изнуренная неудачей, заявила, что никогда в жизни не испытывала подобного унижения, и обязательно это Елкину припомнит. Потом уже, он узнал, что у нее ревнивец-муж, начальник гарнизонной гауптвахты.

Елкин потерял сон, и все ждал возмездия, боялся… Что делать дальше, он не знал, просил Алексея помочь ему выбраться из госпиталя. Леха пообещал поговорить с Задиракой, все-таки у того везде связи. Видел, что Елкин не виноват, жалел его.

Вышел на мороз, и нос к носу столкнулся с сослуживцем - матросом Хмельнюком. Тот шел, сгибаясь под тяжестью огромных бидонов для горячей пищи. По одному в руках и сзади, наподобие рюкзака, они тянули его вниз, он шел небыстро, оступаясь на скользких поворотах. Нес обед на шлюпбазу.

Хмельнюк запомнился сразу. В первую же посылку с Украины, из дома, ему выслали столько сала, что он начал его раздавать всей роте. Парни жевали жесткое, пересоленное, пахнущее кабаньей мочой, сало, и удивлялись щедрости Хмельнюка. Хлеба не было, ели на ночь, перед сном, и наевшись от пуза, сытые, легли спать.

Утром всю роту охватил жесточайший понос, в туалет нельзя было пробиться, люди мучились, стонали, держась за животы. Прибежала испуганная врачиха, думала – холера или тиф. Узнав про сало, не стала поднимать тревогу, посоветовала всем отлежаться, выдала полведра активированного угля, велела принимать его, запивая большим количеством воды.

Так Хмельнюк сорвал боевую подготовку, и стрельбы, которые должны были состояться в этот день. Ему больше не доверяли. Мало того, ночами, он, не скрываясь, занимался рукоблудием. С ним не здоровались, презирали. Но ему было плевать, он бегал на камбуз, смотреть, как толстые поварихи моют паровые котлы.

Алексей вспомнил, что у Хмельнюка был друг – матрос Лень. С доверчивыми глазами, и густыми ресницами, небольшого роста, он производил впечатление мечтательного менестреля. Очень хорошо ко всем относился, никогда не спорил, и все время держался возле старослужащих.

Как оказалось, он очень не хотел служить. Подговорил свою девушку, она написала ему письмо, будто бы разлюбила, и уходит к другому, красивому и богатому, и что уезжает в Пицунду, проводить медовый месяц, а Леня, она презирает, просит простить и не писать ей больше идиотских сопливых писем о неразделенной любви. Лень показал письмо приятелям, сунул конверт в карман грязной робы, и спустился вниз, в шкиперскую. Сделал петлю, поставил ведро под ноги. Высунулся из двери и стал ждать. Когда увидел, что идет командир роты, со всех ног кинулся назад, надел петлю на шею…

Дата добавления: 2015-09-05