Вечный покой

Капли дождя, стекающие с широких полей лучшей траурной шляпы Эммы. Лена, стоящая на коленях в грязи перед могилой. Легкое покалывание в затылке, появившееся от того, что я стоял рядом с сородичами Мэкона. Инкубы — демоны, питающиеся воспоминаниями и снами смертных. Ни на что не похожий звук, с которым они исчезли перед самым рассветом, разорвав начинающее светлеть небо. Как стая черных воронов, одновременно взмывающая с линии электропередач, будто повинуясь какому-то тайному сигналу.

Вот что осталось в моей памяти после похорон Мэкона.

Я помнил все, словно это случилось вчера, хотя в некоторые вещи, произошедшие той ночью, мне с трудом верилось и теперь. Похороны — обманчивая штука, как, наверное, и жизнь. Все самое важное забывается, а вот какие-то мелочи и подробности преследуют тебя, и ты раз за разом прокручиваешь их в голове.

Я помню, как Эмма разбудила меня ночью, чтобы успеть в «Сад вечного покоя» до рассвета. Помню Лену, замерзшую и убитую, готовую заморозить и убить все вокруг. Помню темное небо и темных чародеев, собравшихся у могилы, — людей, которые на самом дели не были людьми. Но за всем этим, где-то на задворках сознания, скрывалось что-то еще, что-то, чего я никак не мог вспомнить. Я пытался вспомнить это с дня рождения Лены, с ее шестнадцатой луны, с той самой ночи, когда умер Мэкон.

Но одно я знал точно — мне необходимо вспомнить это.

По небу разливалась кромешная тьма, в открытое окно, пронзая облака, струились потоки лунного света. В комнате стоял жуткий холод, но мне было все равно. Прошло два дня после смерти Мэкона, а я продолжал оставлять окно открытым, как будто он мог в любой момент появиться в моей комнате и присесть на крутящийся стул.

Мне вспомнилась та ночь, когда я застал его здесь и узнал, кто он такой. Не вампир, не мифическое существо из сказок, как я подозревал, а настоящий демон. Демон, который решил, что не станет питаться человеческой кровью, а предпочел ей мои сновидения.

Мэкон Мелхиседек Равенвуд. Местные называли его старый Равенвуд и считали городским изгоем. Кроме того, он был дядей Лены и заменил ей отца, которого она никогда не знала. Я нашарил в темноте одежду и принялся одеваться, но внутри вдруг появилось знакомое тепло, и я почувствовал присутствие Лены.

«Эль?»

Из глубин моего сознания донесся голос Лены, звучавший так, словно она была одновременно и совсем рядом, и очень далеко. Мы общались посредством безмолвной речи — кельтинга, тихого языка, которым чародеи, в том числе и Лена, пользовались задолго до того, как к югу от линии Мэйсона-Диксона появился мой дом. Кельтинг, тайный язык, предназначенный для близких отношений и случаев крайней необходимости, родился во времена, когда, если ты отличался от других, тебя запросто могли сжечь на костре. Язык, на котором, вообще-то, мы не должны были общаться, потому что я — смертный. Но, по какой-то необъяснимой причине, у нас это получалось, и с помощью кельтинга мы могли сообщать друг другу то, что нельзя выразить обычными словами, то, о чем не принято говорить вслух.

«Я не смогу. Я не пойду туда».

Я оставил тщетные попытки завязать галстук и присел на край кровати. Пружины древнего матраса печально застонали.

«Ты должна пойти. Ты никогда не простишь себе, если не пойдешь».

Помолчав, Лена ответила:

«Ты не представляешь себе, каково это».

«Представляю».

Я вспомнил, как сам сидел на кровати, боясь пошевелиться, встать, надеть костюм, присоединиться к общей молитве и хору, исполняющему «Пребудь в руках моих», и у всех на виду пройти через город на кладбище на похороны собственной матери. Я боялся — тогда окажется, что она действительно умерла. Вспоминать об этом было тяжело, но я решил поделиться этими воспоминаниями с Леной…

«Ты не можешь, но у тебя нет выбора, потому что Эмма кладет руку тебе на плечо и ведет тебя сначала в машину, потом на церковную скамью, а потом — ко всему этому сборищу сочувствующих и приносящих соболезнования. Твой взгляд останавливается на лицах людей, которые что-то бормочут, глядя тебе в глаза, но ты не слышишь ни слова, потому что внутри тебя все разрывается от крика, который заглушает все остальные звуки. Они похлопывают тебя по плечу, ты садишься в машину, и тогда оно наконец случается — потому что, если кто-то говорит, что ты справишься, значит, ты действительно справишься».

Я закрываю лицо руками.

«Итан…»

«Говорю тебе, ты справишься, Эль».

Я тру кулаками глаза и с удивлением обнаруживаю, что плачу. Включаю свет и долго смотрю на лампочку, стараясь не моргать, пока обжигающий электрический свет не высушит мои слезы.

«Итан, мне страшно».

«Я с тобой. Я тебя не оставлю».

Говорить больше не хотелось, и я продолжил борьбу с галстуком, но присутствие Лены ощущалось так же явно, как если бы она сидела здесь, в уголке комнаты. Без отца дом опустел. В холле послышались шаги Эммы, и мгновение спустя она безмолвно появилась в дверях, сжимая в руках выходную сумочку. Взгляд ее темных глаз встретился с моим, крохотная фигурка внезапно показалась мне высокой, хотя она едва доставала мне до плеча. Эмма заменила мне бабушку, которой у меня никогда не было, а теперь и маму.

Я посмотрел на стоящий рядом с окном пустой стул, куда она положила мой выходной костюм чуть менее года назад, а потом снова на висевшую над кроватью голую лампочку.

Она протянула руку, и я отдал ей галстук. Иногда мне казалось, что мысли может читать не только Лена.

Эмма взяла меня под руку, и мы пошли на вершину холма в «Сад вечного покоя». Небо так и не прояснилось; не успели мы подняться на холм, как пошел дождь. Эмма надела свое самое лучшее траурное платье, широкополая шляпа защищала лицо от дождя, но уголки белого кружевного воротничка стремительно намокали. Она приколола к нему свою любимую камею, которую надевала только по особым случаям. В прошлом году, в апреле, я уже видел ее в таком наряде, ее рука в нарядной перчатке уже поддерживала меня под локоть, помогая взойти на вершину холма. На этот раз сложно было сказать, кто кого поддерживает.

Я никак не мог понять, почему Мэкон завещал похоронить его на Гэтлинском кладбище, если учесть, как к нему относились местные. Но, по словам Лениной бабушки, он оставил четкие указания, где именно его следует похоронить. Мэкон приобрел участок много лет назад. Не сказать, чтобы семью Лены это порадовало, но с бабушкой спорить не стоило. Равенвуды должны проявить уважение к последней воле Мэкона, как любые добропорядочные южане.

«Лена? Я здесь».

«Я знаю».

Мой голос успокаивал ее, как будто я подошел к ней и нежно обнял. На вершине холма установили тент для проведения погребальной церемонии. Он выглядел точно так же, как на любых похоронах в Гэтлине. Учитывая, кем на самом деле был Мэкон, это, по меньшей мере, странно. Еще не рассвело, и я едва различал очертания предметов, казавшихся мне незнакомыми и искаженными. Древние неровные ряды крошечных надгробий у детских могил, заросшие травой семейные склепы, полуразрушенные белые обелиски, прославляющие подвиги павших в бою солдат Конфедерации, помеченные небольшими латунными крестами. Здесь был похоронен сам генерал Джубал А. Эрли: высеченный в камне генерал словно пристально следил за генералом Грином, памятник которому стоял в центре города. Мы миновали участок, где были захоронены менее известные представители рода Моултри — они жили в городе так давно, что магнолия, прижимавшаяся к ограде мягким стволом, почти вросла в камень, слившись с ним в единое целое. Священное целое. Здесь, в самой старой части кладбища, священным казалось все. Мама рассказывала, что первое слово, которое вырезали на любом старинном надгробии в Гэтлине, было слово «священный». Мы шли все дальше и дальше, глаза постепенно привыкли к темноте, и я вдруг понял, куда ведет эта грязная гравиевая дорожка. Я вспомнил, что рядом с ней, на поросшем травой склоне холма, стоит каменная мемориальная скамья, окруженная магнолиями. Вспомнил, как мой отец сидел на этой скамье, не в силах ни двинуться с места, ни сказать что-нибудь. Я понял, куда мы идем, и ноги предательски задрожали. Всего одна магнолия отделяла «Сад вечного покоя» Мэкона от могилы моей матери.

«Сплетение дорог нас разделяет». Сентиментальная строчка из еще более сентиментального стихотворения, которое я написал Лене на День святого Валентина. Сейчас, стоя на кладбище, я понял, что написал чистую правду.

Кто бы мог подумать, что наши родители, точнее, моя мама и дядя Лены, заменивший ей отца, окажутся соседями после смерти?

Эмма взяла меня за руку, подвела к участку Мэкона, который оказался внушительного размера, и шепнула на ухо всего одно слово: «Держись».

Заросший высокой травой участок Мэкона был обнесен кованой железной оградой высотой по пояс — такими оградами в Гэтлине обносили только самые лучшие участки. Иногда ограды красили в нарядный белый цвет. Калитка распахнулась, и мы прошли внутрь. Атмосфера здесь царила совершенно особенная, но ведь и сам Мэкон не был простым смертным, так что ничего удивительного.

Под черным навесом с одной стороны от резного гроба из черного дерева собрались члены семьи Лены: бабушка, тетя Дель, дядя Барклай, Рис, Райан и мать Мэкона, Арелия. С другой стороны, на приличном расстоянии от навеса и гроба, плечом к плечу стояли мужчины и женщины в длинных черных плащах. Несмотря на проливной дождь, все они оставались абсолютно сухими. Картина напоминала венчание в церкви: с одной стороны от прохода выстроились родственники невесты, с другой — жениха, и смотрят друг на друга, как на заклятых врагов.

У самого гроба, рядом с Леной, стоял пожилой мужчина. Мы с Эммой стали у края навеса. Эмма сжала мой локоть, извлекла из-под блузки золотой амулет, который никогда не снимала, и потерла его. Эмма не просто суеверна, она — ясновидящая. Многие поколения женщин в ее роду гадали на Таро и общались с духами умерших, поэтому у нее всегда находился оберег или кукла вуду на любой случай. Висящий у нее на шее амулет предназначался для защиты. Я принялся разглядывать инкубов. Струи дождя плавно обтекали их плечи, не оставляя следов. Надеюсь, они питаются исключительно сновидениями смертных. Инкубы обладали такой странной притягательной силой, что от них невозможно было оторвать взгляд, как будто ты попал в паутину или смотришь в глаза гипнотизирующему тебя хищнику. В темноте черный цвет их глаз был не очень заметен, и они мало чем отличались от самых обычных людей. Некоторые из них были одеты в стиле Мэкона — темные костюмы и дорогие с виду пальто. Парочка инкубов, одетых в джинсы и грубые ботинки, больше напоминала строителей, направляющихся после трудового дня в бар пропустить по кружке пива. Они стояли, засунув руки в карманы курток. Среди них была одна женщина — видимо, суккуб. Я знал об этих существах в основном из комиксов и раньше считал их бабушкиными сказками, чем-то вроде оборотней. Но теперь я понял, что ошибался: она стояла под проливным дождем и не намокала. Инкубы были полной противоположностью родственникам Лены, одетым в переливающиеся всеми цветами радуги плащи, которые словно притягивали к себе малейшие отблески света и преломляли его, от чего создавалось ощущение, что свет исходит от них самих. Я никогда не видел их в такой одежде. Все это выглядело крайне странно, особенно учитывая строгие правила соблюдения траура, особенно женщинами. Здесь, на Юге, таким вещам придают большое значение.

В центре всего этого безумия, у самого гроба, положив руку на крышку и будто держа Мэкона за руку, стояла Лена, в таком же мерцающем одеянии, как и остальные члены семьи, но на ней оно болталось, как на вешалке. Черные волосы гладко зачесаны назад и убраны в узел на затылке; ни единого фирменного локона не выбилось из прически. Казалось, она в полной прострации и плохо понимает, где находится и с какой стороны от прохода ей надо стоять.

Словно она принадлежит к другим родственникам Мэкона, стоящим под проливным дождем.

«Лена?»

Она подняла голову и посмотрела мне в глаза. Со дня ее рождения, с того самого дня, когда ее левый глаз стал чуть золотистым, а правый остался ярко-зеленым, глаза Лены стали странным образом менять цвет; я такого никогда раньше не видел. Иногда они казались почти карими, а иногда — неестественно золотистыми. Сейчас они приняли скорее карий оттенок; ее взгляд был переполнен страданием и болью. Смотреть на нее было невыносимо. Мне хотелось взять ее на руки и унести отсюда далеко-далеко.

«Хочешь, возьмем «Вольво» и уедем на побережье, в Саванну? Тетя Кэролайн приютит нас».

Я сделал шаг. Родственники Лены столпились вокруг гроба, и к ней можно было подойти, только пройдя мимо шеренги инкубов, но мне было наплевать.

«Итан, стой! Это опасно!»

Высокий инкуб со шрамом через все лицо, напоминавшим отметину от зубов дикого зверя, повернулся и посмотрел на меня. Воздух между нами задрожал, как поверхность озера, когда туда бросишь камень. Меня ударило волной, в легких не осталось воздуха, словно я получил под дых, но я ничего не мог сделать, меня будто парализовало — конечности онемели и отказывались слушаться.

«Итан!»

Эмма прищурилась, но не успела она сделать и шага в мою сторону, как женщина-суккуб положила руку на плечо инкуба со шрамом и едва заметно сжала его. Хватка ослабла, и кровь вновь прилила к рукам и ногам. Эмма с благодарностью кивнула ей, но длинноволосая женщина в плаще не обратила на нее ровным счетом никакого внимания и снова затерялась среди сородичей.

Инкуб с жутким шрамом обернулся и помахал мне рукой. Я понял его без слов.

«Увидимся в сновидениях».

Я все еще никак не мог отдышаться, но тут к гробу подошел седовласый джентльмен в старомодном костюме и галстуке-ленточке. Его глаза казались совсем темными на фоне убеленных сединой волос: он напоминал персонаж какого-нибудь старого черно-белого фильма.

— Это чародей погребений, — шепнула Эмма.

На мой взгляд, он больше напоминал могильщика. Джентльмен прикоснулся к гладкому темному дереву, и резьба на крышке гроба засияла золотистым светом, будто герб из коллекции какого-нибудь исторического музея или древнего замка. Резьба изображала дерево с раскидистыми ветвями и птицу. Внизу было вырезано солнце и полумесяц.

— Мэкон Равенвуд из рода Равенвудов, из рода Ворона и Дуба, Воздуха и Земли. Тьма и Свет, — произнес чародей, убрал руку с крышки гроба, и свет померк.

— Этот свет и есть Мэкон? — прошептал я Эмме.

— Свет имеет символическое значение. В гробу пусто. Нечего хоронить. С созданиями вроде Мэкона всегда так: прах ты, и в прах возвратишься. Обычно это происходит очень быстро.

Чародей погребения торжественно вопросил:

— Кто берет на себя священный долг отпустить эту душу в мир иной?

— Мы, — хором сказали родственники Лены, делая шаг вперед.

Сама Лена смотрела невидящим взглядом себе под ноги и не произнесла ни звука.

— И мы, — откликнулись инкубы, приблизившись к гробу.

— Так пусть он отправится с миром в мир иной. Redi in расе, ad Ignem Atrum ex quo venisti, — провозгласил чародей погребения, поднял таинственный свет над головой, и тот засиял еще ярче.

— Уйди с миром, вернись в Темный Огонь, породивший тебя, — закончил он и подкинул свет к небу.

Светящиеся капли обрушились на гроб, исчезая, стоило им коснуться крышки. Словно по сигналу, семья Лены и инкубы вскинули руки, подбрасывая крошечные серебряные предметы величиной не больше монетки, и на охваченный золотистыми языками пламени гроб Мэкона хлынул серебряный дождь. Небо изменило цвет с черного на темно-синий, предвещая скорый рассвет. Я пытался рассмотреть эти серебряные предметы, но было еще слишком темно.

— Hie dictis, solutus est. С этими словами, да обретет он свободу.

Из гроба вырвался столп ослепительного белого света. Я едва мог различить очертания чародея погребений в нескольких футах от меня, его голос перенес нас в другое измерение, и кладбище Гэтлина на мгновение исчезло.

«Дядя Мэкон! Нет!»

Вновь вспыхнул яркий свет, подобный удару молнии, и исчез так же стремительно, как и появился. Мы вернулись в круг и молча смотрели на могильный холм, покрытый цветами. Церемония закончилась. Гроб исчез. Тетя Дель крепко прижала к себе Рис и Райан, словно пытаясь защитить их.

Мэкон ушел от нас.

Лена упала на колени прямо в грязь.

Калитка у входа на участок Мэкона громко хлопнула, хотя никто до нее и пальцем не дотронулся. Для Лены ничего не закончилось. Остальные тоже не спешили расходиться.

«Лена?»

Внезапно заморосил дождь, погода все еще подчинялась Лене, ведь она — природная фея, самая могущественная из всех существующих чародеек. Она с трудом поднялась с колен.

«Лена! Ты ничего этим не добьешься!»

Шквальный ветер поднял в воздух сотни дешевых белых гвоздик, искусственных цветов, пальмовых листьев и флагов — мощные порывы сметали все, что принесли на Гэтлинское кладбище за последний месяц, вниз, к подножию холма. Пройдет более пятидесяти лет, а местные будут помнить день, когда ураган уничтожил на своем пути почти все магнолии в «Саду вечного покоя». Поразительной силы смерч налетел так неожиданно, что все присутствующие с трудом устояли на ногах. Только фигурка Лены, державшейся за надгробный камень, возвышалась над этим ужасом. От порывов ветра ее странная прическа растрепалась, волосы развевались, как плети. Она больше не казалась воплощением тьмы и теней, наоборот — Лена превратилась в единственное яркое пятно в самом сердце урагана, словно отражала золотистые отблески рассветных лучей, озарявших небо. Страшила Рэдли, пес Мэкона, прижал уши и тихонько скулил у ее ног.

«Ему бы это не понравилось, Лена».

Лена закрыла лицо руками, очередной порыв ветра сорвал навес, поломав врытые в сырую землю опоры, и вся конструкция полетела с холма. Но тут к Лене подошла бабушка и, прикрыв глаза, легонько дотронулась до щеки внучки. Как только бабушка прикоснулась к ней, ураган сразу же прекратился — Арелия воспользовалась своими способностями эмпата, на время лишив Лену ее силы, но даже она не могла забрать у Лены ее гнев. Ни у кого из нас не хватило бы сил на такое. Ветер стих, дождь почти прекратился. Бабушка убрала руку и открыла глаза.

Волосы суккуба непривычно растрепались, она взглянула на небо и сказала:

— Скоро рассвет.

Лучи проникали сквозь облака, солнце вставало над горизонтом, разбивая темноту, превращая осколки в очаги света и жизни, разбросанные среди неровных рядов надгробий. Два раза ей повторять не пришлось. Инкубы начали дематериализовываться, и воздух наполнился разрывающим уши гудением. Мне показалось, что этим душераздирающим звуком они вспарывают небо, а потом исчезают в нем. Я сделал было шаг в сторону Лены, но Эмма схватила меня за руку.

— А что? Они уже ушли.

— Не все, смотри!

Эмма оказалась права: у самой границы участка, прислонившись к выветрившемуся надгробию, изображавшему рыдающего ангела, стоял последний инкуб. Выглядел он постарше меня года на два — короткие темные волосы и бледная кожа, как у всех его сородичей. Однако, в отличие от прочих, он не дематериализовался перед рассветом. Инкуб вышел из тени большого дуба прямо под солнце, яркое утреннее солнце, и, зажмурившись, подставил лицо теплым лучам с таким видом, будто оно светило исключительно ради него.

Эмма ошиблась. Он не мог быть одним из них. Инкуб не может наслаждаться солнечными ваннами — это просто невозможно! Кто же он такой? И что здесь делает? Он подошел ближе и поймал мой взгляд, почувствовав, что я смотрю на него. В эту секунду я увидел его глаза — совсем не черные, как у инкубов.

У него были ярко-зеленые глаза, как у чародея.

Он остановился перед Леной, засунув руки в карманы, и кивнул. Не то чтобы поклонился ей, а скорее выразил уважение, в этом жесте было нечто неподдельно искреннее. Он пересек воображаемый «проход», демонстрируя настоящие южные манеры истинного джентльмена, достойные сына самого Мэкона Равенвуда. В этот момент я испытал что-то похожее на ненависть.

— Прими мои соболезнования, — произнес он, взял Лену за руку и вложил в ее раскрытую ладонь маленький серебряный предмет, похожий на те, которые все кидали на гроб Мэкона.

Она зажала подарок в кулачке. Раздался тот самый душераздирающий звук, воздух задрожал, и незнакомец исчез.

«Итан?»

Ноги Лены подкосились под тяжестью всего, что ей пришлось пережить этим утром — потеря, ураган, рассекающие небо пополам душераздирающие звуки. Я успел подбежать к ней и подхватить, прежде чем она потеряла сознание. С Леной на руках я спустился с холма, унося ее подальше от Мэкона и кладбища.

Всю ночь и весь день она проспала, свернувшись калачиком, в моей кровати. В волосах застряли травинки и ветки, лицо было перепачкано грязью, но домой в Равенвуд она идти не хотела, а родственники не настаивали. Я переодел ее в свою самую старую, самую мягкую рубашку, завернул в самое теплое стеганое одеяло, но даже во сне ее продолжала бить крупная дрожь. Страшила лежал у ее ног, время от времени к нам заглядывала Эмма. Я, против обыкновения, сидел в кресле у окна и смотрел на небо. Окно пришлось закрыть, потому что ураган еще не прошел окончательно.

Во сне пальцы Лены разжались, и я увидел крошечную серебряную птичку — воробья. Подарок от незнакомца с похорон Мэкона. Я попробовал забрать его, но Лена сразу же сжала кулачок.

Прошло два месяца, а у меня в ушах до сих пор стоял раздирающий небо звук, стоило мне взглянуть на эту птичку.

4.17

Дата добавления: 2015-09-04