Все, что остается

На следующий день мы с Линком сидели за столом в школьной столовой. Я ел пиццу, прокручивая в голове наш вчерашний разговор о Лене. Линк прав, она действительно изменилась, но не сразу, а постепенно, и теперь я с трудом вспоминал, какой она была раньше. Если бы я мог с кем-то поговорить об этом, мне бы наверняка сказали: дай ей время. Люди всегда так говорят, когда больше сказать нечего.

Но Лена даже не пыталась прийти в себя, не пыталась вернуться к себе или ко мне. Если уж на то пошло, от меня она отдалилась еще больше, чем от всех. Я все чаще натыкался на невидимую стену: пытаясь заговорить с ней вслух или с помощью кельтинга, пытаясь поцеловать ее или вступить с ней в еще какой-либо контакт в более или менее сложном варианте.

Теперь я брал ее за руку и не ощущал ничего, кроме холода. Эмили Эшер посмотрела на меня из противоположного угла столовой, и в ее взгляде сквозила жалость. Меня снова все жалели, но я уже был не «Итан Уот, у которого мама умерла в прошлом году», а «Итан Уот, чья девушка тронулась умом после смерти дяди». Все знали, что у нас сейчас «непростые отношения», в последнее время в школе нас с Леной вместе не видели. Да, Лена никому из них не нравилась, но зато им очень нравилось наблюдать за несчастьем других людей, а я как раз занял свое место на рынке несчастных. Я был не просто достоин жалости — я пал ниже смятого стаканчика из-под кофе на подносе в столовой: я остался один.

Как-то утром, примерно неделю спустя, у меня в голове раздался странный звук: что-то вроде скрежета заевшей пластинки или треска, с которым кто-то вырывает из тетради лист за листом. Шел урок истории, мы обсуждали Реконструкцию — скучнейший период после Гражданской войны, когда Соединенные Штаты пытались воссоединиться. Если вам не повезло и вы ходите в школу в Гэтлине, то эта глава истории вызывает главным образом тоску или, скорее, неловкость, служа вечным напоминанием о том, что Южная Каролина в свое время оказалась не с той стороны баррикад. Всем это хорошо известно, но от предков нам в наследство досталась запятнанная честь нации. От таких глубоких ран всегда остаются шрамы, и пытаться исцелить их окончательно — бесполезно. Мистер Ли продолжал зудеть над ухом, сопровождая каждую очередную сентенцию трагическим вздохом. Я старался не слушать его и вдруг почувствовал, как запахло горелым — то ли как от перегревшегося двигателя, то ли как от свеч зажигания. Оглядевшись, я понял, что запах исходит не от мистера Ли, наиболее частого источника ужасающих запахов в этом классе. Кроме меня, похоже, никто ничего не замечал…

Я услышал, как что-то рвется, обрывки каких-то слов, крики.

Лена!

«Эль?»

Она не отвечала, но сквозь шум я расслышал, как она бормочет стихи, и, поверьте мне, это не те стихи, которые пишут на валентинках в День всех влюбленных.

«Я не махала рукой, а тонула…»

Я узнал стихотворение. Не к добру все это. Если Лена читает Стиви Смит,[2]значит, день грозит обернуться мрачной историей в стиле Сильвии Плат и ее романа «Под стеклянным колпаком».[3]Эти стихи были знаком, что Лена чувствует надвигающуюся опасность. Линк в таких случаях слушал группу «Dead Kennedys»,[4]а Эмма начинала с бешеной скоростью резать овощи для спринг-роллов огромным кухонным ножом.

«Держись, Эль, я скоро буду!»

Что-то произошло, надо было поторапливаться, поэтому я схватил учебники и выскочил из класса так быстро, что мистер Ли даже рта не успел открыть.

Рис впустила меня в дом, изо всех сил стараясь не смотреть мне в глаза, и молча показала на лестницу. На нижней ступеньке в обнимку со Страшилой сидела грустная Райан, младшая кузина Лены. Я погладил ее по голове, но она прижала палец к губам и прошептала:

— Ш-ш-ш! У Лены нервный срыв! Нам сказали вести себя тихо, пока бабушка и мама не вернутся.

Нервный срыв? Мягко сказано.

Дверь в комнату Лены была приоткрыта, петли зловеще заскрипели, и я почувствовал себя полицейским, прибывшим на место преступления. Здесь царил полный хаос: мебель перевернута вверх дном, поломана, кое-что просто пропало. Стены, пол и потолок заклеены вырванными из книг страницами. На полках не осталось ни единой книги. Зрелище напоминало руины библиотеки после взрыва. На полу продолжали дымиться еще несколько страниц. Единственное, чего не хватало — самой Лены.

«Эль? Ты где?»

Стена у кровати не была заклеена страницами из любимых книг Лены. Там было кое-что другое:

Никто-мертвец и Никто-живой.

Никто уступает, а Никто даст.

Никто слышит меня, а Никто заботится обо мне.

Никто боится меня, а Никто просто смотрит в пустоту.

Никто принадлежит мне, а Никто остается.

Никто из них Ничего не знает.

Все, что мне осталось, — прах.

«Никто и Никто». Видимо, один из них — Мэкон. «Никто-мертвец».

А кто же второй? Я?

Значит, теперь я стал для нее «никем»?

Интересно, всем парням так тяжело с девушками?

Неужели всем приходится распутывать запутанные стихи, написанные маркером на потрескавшейся штукатурке?

«Все, что мне осталось, — прах».

Я дотронулся до стены, размазывая слово «прах». Потому что ей остался не только прах. У нас должно быть что-то еще — что-то еще у нас с Леной, у всех нас! И дело не только в Мэконе — моя мама тоже умерла, но за прошедшие месяцы я понял, что какая-то часть ее навсегда со мной. Последнее время я все чаще вспоминал ее.

«Объяви себя сама» — вот что пыталась сказать Лене моя мама, зашифровывая это послание в номерах страниц книг, раскиданных по полу в ее кабинете в поместье Уотов. Ее послание ко мне я понимал без слов: мне не нужны ни номера, ни буквы — не нужны даже сны. Пол в комнате Лены напомнил мне тот день, когда я обнаружил в кабинете кучу разбросанных книг. Единственное отличие состояло в том, что из этих книг были вырваны страницы, а это совсем другое дело.

Боль и чувство вины — об этом говорилось во второй главе всех книг о пяти — да, вроде как о пяти — стадиях принятия смерти, которые дала мне почитать тетя Кэролайн. Лена прошла первые две стадии, отрицание и гнев, поэтому я должен был предвидеть, что будет дальше. Думаю, что для нее третья стадия выразилась в добровольном отказе от того, что она любила больше всего на свете. От книг.

По крайней мере мне хотелось в это верить. Я старался не наступать на пустые, обуглившиеся книжные обложки и тут услышал доносившиеся из шкафа сдавленные рыдания, открыл дверцу и увидел ее. Она скорчилась в темноте, подтянув колени к подбородку.

«Все хорошо, Эль».

Она посмотрела на меня, но я не был уверен, что именно она увидела перед собой.

«Все мои книги говорили его голосом. Я не могла заставить их замолчать».

«Ничего страшного. Все хорошо».

Я знал, что долго это не продлится. Знал, что на самом деле ничего не хорошо. Мечась между гневом, страхом и горем, она переступила границу. По собственному опыту я прекрасно понимал, что оттуда нет возврата.

Наконец-то домой вернулась бабушка и сказала свое веское слово: со следующей недели Лена должна вернуться в школу, даже если не хочет. У нее был еще один вариант, о котором никто не решался говорить вслух — «Голубые дали», а может быть, какой-то аналог подобного заведения для чародеев. До того, как Лена примет решение, мне запрещалось видеть ее, только заносить ей домашнее задание. Каждый день я приезжал к ее дому на холме с пакетом из «Стой-стяни», набитым бесполезными тестами, упражнениями и темами сочинений.

«Почему? Что я такого сделал?»

«Думаю, они не хотят, чтобы я общалась с теми, кто нарушает мое душевное спокойствие. По крайней мере Рис так сказала».

«То есть я нарушаю твое душевное спокойствие?»

«Конечно, нарушаешь, но не так, как они думают».

Когда дверь спальни наконец распахнулась, я бросил пакет и заключил Лену в объятья. С нашей последней встречи прошло всего несколько дней, но я успел соскучиться по ставшему родным запаху ее волос — лимону и розмарину, но сегодня аромат исчез. Я зарылся носом в ее волосы.

«Я тоже по тебе скучал».

На ней была черная футболка и черные колготки, сверху донизу покрытые странными разрезами. Из пучка на затылке выбивались пряди волос. На шее висело ожерелье, цепочка перекрутилась. Под глазами — темные круги, и это не макияж. Я волновался за нее. Посмотрев ей через плечо на спальню, я еще больше встревожился.

Бабушка получила то, что хотела — ни единой сожженной книги, все вещи аккуратно разложены по местам. Это-то меня и беспокоило — ни единой написанной строчки, ни одного стихотворения, ни одной брошенной на пол страницы. Теперь стены были покрыты аккуратно приклеенными скотчем фотографиями, они превратились в своего рода забор, которым Лена отгородилась от мира.

«Священное место». «Покойся с миром». «Любимому». «Дочери».

На всех фотографиях были надгробия, снятые крупным планом, так что была хорошо видна грубая фактура камня и высеченные на них слова. Как много я на самом деле не знаю о ней, подумал я.

«Отцу». «Радость». «Отчаяние». «Вечный покой».

— Не знал, что ты увлекаешься фотографией.

— Да нет, не увлекаюсь, — смущенно ответила она.

— Они просто потрясающие!

— Говорят, мне это полезно. Я должна доказать всем, что понимаю, что он умер.

— Точно. Папе сказали, чтобы он вел дневник и записывал свои чувства.

Я тут же пожалел о сказанном. Не особенно лестное сравнение, но Лена, кажется, не обратила внимания. Интересно, сколько времени она провела с фотоаппаратом в «Саду вечного покоя» и как это все прошло мимо меня?

«Солдату». «Покойся с миром». «Сквозь темное стекло».

Я подошел к последней фотографии, единственной, которая выделялась среди прочих. «Харлей», прислоненный к надгробию. Блестящий, хромированный мотоцикл выглядел странно на фоне старых покосившихся надгробий. Чем дольше я смотрел на фотографию, тем сильнее билось сердце.

— А это что?

— Наверно, какой-то парень решил навестить могилку родственников, — небрежно махнув рукой, ответила Лена. — Просто… просто он оказался там, вот и все. Вообще-то я собиралась ее снять, освещение никуда не годится.

Она подошла к фотографии, открепила ее от черной стены, и та исчезла, остались только четыре пятнышка. За исключением фотографий, в комнате почти ничего не было, как будто Лена собрала вещи и уехала учиться в другой город. Пропала кровать. Пропали полки с книгами. Пропала старая люстра, которую мы так много раз заставляли качаться и боялись, что она рано или поздно упадет. На полу в центре комнаты лежал матрас, а рядом с ним — крошечный серебряный воробей. На меня нахлынули воспоминания о похоронах — вырванные с корнем магнолии, серебряная птичка на измазанной грязью ладони Лены. Я попытался выкинуть из головы воробья и не думать, почему Лена держит его рядом с кроватью. Боюсь, к Мэкону это не имеет никакого отношения…

— Здесь все так изменилось…

— Ну, сам понимаешь. Весенняя уборка. А то я тут такой бардак развела.

На матрасе лежало несколько потрепанных книжек. Не глядя, я взял одну и раскрыл и сразу понял, что совершил ужасное преступление. Под заклеенной скотчем обложкой «Доктора Джекила и мистера Хайда» оказался блокнот со спиральным переплетом, и я посмел открыть его прямо у нее на глазах! Как ни в чем не бывало, как будто я имею полное право читать ее записи!

И тут я понял еще кое-что: почти все страницы были абсолютно чистыми! Мне стало нехорошо, совсем как в тот день, когда я обнаружил, что мой папа не пишет роман, а просто изрисовывает страницы странными каракулями одну за другой.

Лена никогда не расстается с блокнотом. Если она перестала записывать туда все, что приходит ей в голову, значит, все еще хуже, чем я думал.

— Итан! Ты что делаешь?!

— Прости, Эль, — умоляюще сказал я, закрывая блокнот. — Я думал, это просто книга. Ну, в смысле, он же выглядит как обычная книга! Мне и в голову бы не пришло, что ты оставишь свой блокнот на видном месте, где его кто угодно может прочитать.

Она даже не взглянула на меня, только крепче прижала блокнот к груди.

— Почему ты перестала писать? Я думал, ты любишь писать.

— Люблю, — коротко ответила она и протянула мне блокнот.

Лена пролистнула пустые страницы, и на них появились крошечные буквы, строчки наползали друг на друга, некоторые слова были зачеркнуты несколько раз, исправлены и переписаны заново.

— Ты наложила на него заклятие?

— Я стерла эти слова из реальности смертных. Если я не захочу показывать их кому-то, они будут видны только чародею.

— Отлично! Первый человек, которому может прийти в голову почитать твои записи, — Рис, и она чисто случайно чародейка.

— Зачем ей читать мой блокнот? Ей достаточно просто посмотреть на меня.

Рис обожала раздавать приказания и к тому же была крайне любопытна, но она — сивилла. Стоит ей посмотреть тебе в глаза, и она уже знает все твои сокровенные мысли, даже то, что ты еще только собираешься сделать. Поэтому я старался поменьше попадаться ей на глаза.

— И зачем же такая секретность? — спросил я, плюхнувшись на матрас.

— Не знаю, — грустно ответила Лена, тоже садясь. — Мне все время хочется писать. Может быть, мне кажется, что меня никто не понимает или не может понять.

— То есть я тебя понять не могу, — процедил я сквозь зубы.

— Я не это имела в виду.

— А кому еще из смертных может прийти в голову прочитать твои записи?

— Ты просто не понимаешь!

— А мне кажется, понимаю!

— Может быть, но не все!

— Я бы понял все, если бы ты хотя бы попыталась объяснить мне!

— Не получится, Итан. Я не могу объяснить.

— Дай мне блокнот, — попросил я, протянув руку.

— Ты все равно не сможешь там ничего прочитать, — скептически приподняла бровь Лена, протягивая мне блокнот.

Я открыл первую страницу. Не знаю, по чьей воле — то ли Лены, то ли самого блокнота — на странице медленно, одна за другой проявились буквы. То, что я прочитал, оказалось не очередным стихотворением и не текстом песни. Слов было немного, страницу покрывали странные рисунки, фигуры, спирали, как будто это каталог татуировок.

Внизу страницы был список:

что я помню

мать

итан

мэкон

охотник

огонь

ветер

дождь

склеп

я не похожа на себя

мне суждено убить

два тела

дождь

книга

кольцо

амулет эммы

луна

Лена выхватила блокнот у меня из рук. На этой странице было еще несколько строчек, но я не успел их прочитать.

— Перестань!

— Что такое? — удивленно спросил я.

— Ничего, это очень личное! Ты не должен был это увидеть!

— Так почему же я все-таки увидел?

— Наверно, я неправильно произнесла заклинание Verbum Celatum. Тайное слово, — добавила она, растерянно посмотрев на меня с неожиданной нежностью. — Но это неважно. Я пыталась вспомнить ту ночь… ночь, когда Мэкон ушел.

— Умер, Эль. Ночь, когда Мэкон умер.

— Я знаю, что он умер! Конечно, умер! Просто мне не хочется говорить об этом!

— Думаю, у тебя депрессия. Это нормально.

— Что — это?

— Это следующая стадия.

— Я знаю, что твоя мама и мой дядя умерли! — в ярости закричала Лена. — Но у меня свои стадии проживания горя! Это не дневник, куда я записываю свои чувства. Я — не твой отец, и я — не ты, Итан! Мы не настолько похожи, насколько тебе кажется!

Мы давно не обменивались такими взглядами, возможно, вообще никогда. Это было поразительно: я вдруг понял, что с того момента, как я вошел в комнату, мы все время говорили вслух, ни разу не воспользовавшись кельтингом. Впервые я не знал, о чем думает Лена, а она не понимала, что чувствую я.

Но вскоре она поняла, сделала шаг мне навстречу и обняла меня, потому что я впервые заплакал при ней.

Вернувшись домой, я увидел, что свет не горит, но заходить все равно не стал. Я присел на крыльцо; в темноте метались светлячки. Мне хотелось побыть одному, никого не видеть. Откуда-то я точно знал, что Лена не услышит мои мысли. Когда сидишь один в темноте, сразу понятно, как огромен мир и как мы все далеки друг от друга. Кажется, что звезды так близко, будто можно протянуть руку и дотронуться до них, но это невозможно. Иногда кажется, что многое гораздо ближе, чем на самом деле. Я долго вглядывался в темноту и вдруг увидел, как что-то мелькнуло рядом со старым дубом во дворе перед домом. Пульс сразу участился: большинство жителей Гэтлина не запирают дверь на ночь, но я знаю множество существ, которых замок не остановит. Воздух едва заметно задрожал, как от волны жара. И тут я понял, что никто не пытается проникнуть в мой дом — просто кто-то решил сменить один дом на другой.

Люсиль, кошка Сестер, подошла к крыльцу, и в темноте загорелись голубые огоньки глаз.

— Я же говорил, что рано или поздно ты найдешь дорогу домой. Вот только ты домом ошиблась.

Люсиль склонила голову набок, словно прислушивалась.

— Знаешь, после этой выходки Сестры тебя навсегда посадят на поводок.

Люсиль посмотрела на меня таким взглядом, будто поняла каждое слово. Как будто она прекрасно осознавала последствия своего побега, но почему-то ей было необходимо уйти. Передо мной замельтешил светлячок, Люсиль спрыгнула со ступеньки, светлячок поднялся выше, но глупая кошка все равно попыталась достать его. Она отказывалась понимать, что он гораздо дальше, чем кажется. Как звезды. Как многое в этом мире.

6.12

Дата добавления: 2015-09-04