Рим Тита Ливия — образ, миф и история 1 страница

Текст приведен по изданию: Тит Ливий. История Рима от основания Города. В 3 т. Т. 3. Кн. XXXIV—XLV. М.: «Ладомир», 2002. С. 647—708.

с. 647 При чтении книги древнеримского историка Тита Ливия, которая по традиции называется «История Рима от основания Города», а тем более после чтения, при обдумывании прочитанного, неизбежно возникает множество вопросов. Прежде всего на каком основании мы можем рассматривать как историческое сочинение — и к тому же как великое историческое сочинение, сохранившее свою славу на протяжении долгих столетий, — книгу, явно не удовлетворяющую требованиям, предъявляемым к любому серьезному исследованию в области истории? Смысл любого серьезного исследования в области истории, как известно, состоит в том, чтобы, сопоставляя и анализируя факты и события прошлого, обнаружить закономерности, их объединяющие, — экономические, социальные, политические, и на этом основании в конечном счете установить то особое место, которое данное общество в данную эпоху занимает в общем развитии человечества. Вполне естественно, что обнаруживаемые таким образом закономерности будут тем лучше характеризовать общество, чем полнее они отражают исходный, глубинный пласт человеческого бытия — самовоспроизводство в процессе труда, отношения, из него возникающие, и условия, в которых оно реализуется. Ничего этого в книге Ливия нет — ни условий жизни народа, ни труда, которым он живет, ни эволюции социальной структуры под влиянием изменений в этих условиях и в этом труде; нет вообще стремления увидеть в описываемых событиях отражение объективных закономерностей, выявить специфику Рима путем сопоставления его истории с историей окружавших его народов и государств.

Объяснить такое положение привычной ссылкой на донаучный характер исторического мышления той отдаленной эпохи не удается. Именно в ту отдаленную эпоху Марк Порций Катон (или, как часто называли его в Риме, Катон Цензорий) написал исторический труд, где развитие Рима рассматривалось на фоне развития других народностей Италии и в связи с ним; Полибий прослеживал, как в судьбе Рима проявлялись самые общие закономерности общественного развития, — труд его, посвященный прежде всего Риму, не случайно назывался «Всемирная история»; Варрон и Плиний Старший создали энциклопедии римской жизни, где существование народа описывалось на всех уровнях и со всех сторон, от приемов повседневного труда до сохранившихся с незапамятных времен и пронизывавших быт архаических обычаев и верований; Тацит считал главной целью своих исторических сочинений «узнать не только внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины» с. 648 (История, I, 4, 1). Ничего этого Ливий не стал делать не потому, что не мог, а потому, что ни к чему подобному не стремился; он написал такую книгу, которую хотел написать, и рассказал такую историю Рима, которая была, по его убеждению, историей в самом прямом и значительном, в единственно подлинном смысле слова. Можно ли оправдать его понимание истории с точки зрения современного научного на нее взгляда, которому это понимание столь явно противоречит?

Пусть труд Ливия несовершенен в методологическом и научно-исследовательском отношении, можно ли по крайней мере опираться на него в том, что касается достоверности излагаемых фактов, полноты в освещении исторических обстоятельств, компетентности в их трактовке? Может ли, другими словами, сочинение Ливия играть роль надежного исторического источника? Ответ на этот вопрос неоднозначен. «Основным нашим источником по истории Рима республиканского периода являются фундаментальные анналы Тита Ливия, условно называемые “Историей Рима от основания Города”», — пишет советский историк¹, и правота этого суждения бесспорна. Общий ход и основные события римской истории от легендарных начал Города до середины II в. до н. э. известны нам главным образом из Тита Ливия, и сведения, им сообщаемые, чаще всего находят себе подтверждение в других источниках. Труд Ливия дошел до нас не полностью; утрачены все его части, относившиеся к событиям второй половины II в. до н. э., к предсмертному кризису Республики, гражданским войнам и становлению принципата. Представим себе на минуту, что сохранившиеся части разделили судьбу последующих, трудно даже вообразить, какой скудной и отрывочной предстала бы перед нашими глазами история Рима эпохи Ранней и Средней республики. Нет, Ливий — важный источник. Но источник совсем особого рода.

Для каждого историка аксиома, что в основе его работы должны лежать факты, что соответственно первая его обязанность — сличить сочинения предшественников и объяснить противоречия между ними; восходя от них все дальше к свидетельствам современников анализируемых событий, очертить круг первичных источников, обнаружить максимум объективных данных, сопоставить их, отобрать наиболее надежные и затем выявить связь между ними без предвзятости и произвола, ибо, как писал один из патриархов исторической науки нового времени, «когда серьезно, с искренней преданностью истине, по возможности полно обследованы первичные источники, позднейший анализ может уточнить отдельные частности, но исходные данные неизменно найдут в нем свое подтверждение, поскольку истина всегда одна»².

Вся эта система аксиом для Ливия как бы не существует. В сохранившейся части«Истории Рима от основания Города» названы двенадцать авторов, чьими сочинениями он пользовался, но задачу свою наш историк видит не в сопоставительном анализе этих сочинений с целью реконструкции подлинного или во всяком случае самого вероятного хода событий, а в изложении разного рода мнений самом по себе. Сказав, например, что с. 649 сенат в 204 г.³ решил направить для встречи доставленного в Рим изображения богини Кибелы самого добродетельного гражданина и избрал для этой цели Публия Сципиона, Ливий считает необходимым добавить: «Какие его достоинства побудили сенат принять это решение? Я охотно бы передал потомству мнение писателей, близких по времени тем событиям, но не хочу прерывать повествование собственными догадками о том, что осталось скрытым в глубине древности» (XXIX, 14, 9). В другом месте (IV, 23, 1) Ливий говорит о едином первичном источнике, которым пользовались два его предшественника, сформулировавших на этой общей основе две разные версии одного и того же события; первичный источник этот Ливию известен, но самостоятельно интерпретировать его для определения более вероятной версии он отказывается. Мысль о том, что «истина всегда одна», ему явно чужда.

Подобная установка определяет и метод работы Ливия. Он состоит в компилировании сочинений предшественников подчас даже без стремления зачистить швы между ними и расположить свои выписки в продуманном порядке. Так, рассказывая в XXXVI кн. о войне, которую римляне вели в Малой Азии и Греции против царя Антиоха в 191 г., Ливий следует Полибию. В гл. 21 он отступает от Полибия и вводит другой источник — по всему судя, римского историка Валерия Антиата, на которого вскоре ссылается (гл. 36, 38 и др.), — заимствуя из его сочинения впечатляющее описание маршрута, который Катон, будущий консул, цензор и один из главных героев римской истории, проделал из Греции в Рим, дабы рассказать сенату о римских победах над Антиохом. Но, начав пересказывать Антиата, Ливий не останавливается после нужного ему эпизода, а продолжает еще некоторое время следовать этому источнику. Так, в текст той же гл. 21 попадают упоминания о Луции Корнелии Сципионе, который в эти же дни вернулся из Испании и явился в сенат, когда Катон уже выступал, а потом вместе с Катоном отчитывался на сходке, — упоминание, весьма косвенно связанное с основной линией повествования, и тут же — фраза, не имеющая ни к Антиоховой войне, ни к Катону, ни даже к Сципиону уж никакого отношения, об «овации» бывшего претора Марка Фульвия Нобилиора, который двумя годами раньше захватил множество трофеев в Испании и теперь торжественно вступал с ними в Рим. Кончив выписку, Ливий возвращается к основной линии своего повествования и… через несколько страниц (в гл. 39) снова рассказывает теми же словами об «овации» Фульвия Нобилиора, теперь только оказавшейся на своем месте.

Ливия, как видим, не слишком заботит ни надежность используемых сочинений, ни логическая стройность повествования. Но и этого мало — он, как ни странно, игнорирует подчас факты и документы, казалось бы, вполне ему доступные и для его повествования необходимые. Древний договор Рима с Карфагеном открывает целую эпоху в неизменно важной для обоих государств борьбе за господство в Западном Средиземноморье; Полибий, прекрасно известный Ливию и широко им используемый, приводит текст этого документа (III, 22) — наш историк его как бы не замечает. Краеугольное значение для истории отношений римлян с италийцами, для выработки принципов римского гражданства, а тем самым для с. 650 понимания всего механизма романизации имел договор с латинскими городами, заключенный консулом Спурием Кассием в 493 г. Ливий его знает, знает даже, что он выбит на медной колонне (II, 33, 9), но не только не передает его текст, а и вообще упоминает о нем между прочим, явно не придавая ему никакой важности. Такие примеры можно умножить.

Подобное отношение исторических писателей Древнего Рима к фактическому материалу давно уже было отмечено учеными. Один из них хорошо сформулировал его причины: «Подход римских историков к материалу направлен не на изображение фактов, с тем чтобы основать на них познание общих и частных процессов, а, напротив того, на выведение фактов из господствующей идеи, которая определит их подбор и форму… Факт сам по себе лишен доказательного смысла. Современное требование верности фактам было бы римским писателям совершенно непонятным»⁴. Это в общем вполне правильное объяснение не устраняет тем не менее многих вопросов. Как согласовать описанное отношение к фактам с той ролью важнейшего исторического источника, которую сочинение Ливия бесспорно играет? И если все дело состояло в том, чтобы подбирать факты без критической их проверки, лишь для подтверждения априорной идеи, то чем же были заполнены десятилетия упорного повседневного труда Ливия, чем вызывалось чувство изнеможения, почти отчаяния, от непосильности взятого на себя бремени, о котором Ливий пишет порой с такой искренностью (XXXI, 1), на что оказалась потраченной вся его долгая жизнь — жизнь единственного в Риме классической поры профессионального историка?

Наконец, ряд вопросов возникает в связи с противоречиями в оценке Ливия последующими поколениями. Большинство римских писателей первого столетия принципата оценивали его исторический труд очень высоко, особенно отмечая присущие автору яркость изложения и непредвзятость оценок⁵. В рецепциях эпохи Возрождения и классицизма, вплоть до начала прошлого столетия, царит тот же тон. Данте был убежден, что Ливий вообще никогда и ни в чем не ошибался⁶, а Петрарка и Макиавелли, Корнель и Жак-Луи Давид, якобинцы и декабристы⁷ видели в егос. 651 труде историческое сочинение высшего порядка, поскольку оно характеризовало не частности и отдельные события истории Рима, а ее общий дух и нравственно-патриотический смысл. Парадоксальным на первый взгляд образом именно этот характер рассказанной Ливием эпопеи, вызывавший в течение нескольких веков восторг поэтов, мыслителей и революционеров, обусловил прямо противоположную ее оценку учеными-исследователями прошлого века.«Историческим сочинением в подлинном смысле слова, — писал Теодор Моммзен, — летопись Тита Ливия не является»⁸. Такой проникновенный знаток римской литературы, как В. И. Модестов, во многих отношениях бывший принципиальным противником Моммзена, в оценке Тита Ливия оказался полностью солидарен со своим антагонистом⁹. Мысль своих предшественников подтверждает исследователь следующего поколения: «Ливий не исторический исследователь, а исторический писатель»¹⁰. Подобное восприятие Тита Ливия и его сочинения преобладает и в наши дни.

Вряд ли разумно пытаться решить обнаруживающееся таким образом противоречие альтернативно: выбрать одну из этих точек зрения в качестве верной и отбросить другую как неверную. Возрождение, классицизм, Просвещение глубоко укоренены в античной культуре, пронизаны ее духом, и основы подлинного понимания истории Греции и Рима заложили люди этих эпох — им можно и нужно верить. Но не меньшего доверия заслуживают и выводы, добытые положительной наукой последних полутора столетий, опирающиеся на данные археологии, эпиграфики, ономастики, исторической статистики и демографии, истории религии, сравнительного языкознания, — выводы, без всякого сомнения заставившие по-новому взглянуть на события, описанные Ливием, и на общий характер рассказанной им эпопеи. Единственно плодотворный путь в этих условиях может состоять лишь в том, чтобы рассматривать описанное противоречие не как контраст правильного и неправильного, а как свидетельство существования двух разных типов познания истории — дискурсивно-аналитического, основанного на реконструкции отдельных компонентов исторической действительности и на объективной, т. е. идущей извне, критике максимально разнородных источников, и художественно-целостного, направленного на воссоздание единого образа исторического бытия народа и эпохи — образа, который жил в их самосознании и сохранился в памяти столетий. Если так, то как соотносятся эти два типа познания между собой? Если в творчестве Ливия представлен второй из них, то как это характеризует его труд с точки зрения исторической истины? Является ли она действительно монополией аналитической дискурсии и открыта лишь объективному стороннему взгляду или от такой дискурсии и от такого взгляда ускользает какое-то важное слагаемое исторической жизни, без которого неполным остается и все познание нашего прошлого?

с. 652

В литературоведческих работах принято рассматривать прологи к сочинениям древних историков как дань риторической традиции и считать, что они не столько выражают намерения и мысли автора, сколько комбинируют некоторое число общераспространенных устойчивых мотивов. В случае Тита Ливия дело обстоит сложнее. Формулируя в прологе задачи задуманного труда, он писал: «Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарожденьем и ростом; пусть он, далее, последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и наконец стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах». Сформулированное здесь представление, согласно которому расширение владений и накопление богатств привели римлян к моральной деградации, все это в совокупности вызвало гражданские распри и войны и, наконец, предсмертный кризис республики, действительно может рассматриваться как общее место римской историографии¹¹. Оно было известно задолго до Ливия, десятилетием раньше него на подобной«теории упадка нравов» основывал свои сочинения Саллюстий, полустолетием позже — Плиний Старший, еще полустолетие спустя — Тацит. Однако, если перевести рассуждение Ливия, его предшественников и преемников с языка древней риторики на язык научного анализа, перед нами окажется отнюдь не набор риторических фигур, а предельно обобщенное, но вполне объективное описание реального исторического процесса — возникновения и развития кризиса римской гражданской общины во II—I вв. до н. э., и Ливий в своем труде стремился — пусть на риторический лад — этот процесс отразить.

Кроме такой задачи, однако, Ливий формулирует в том же прологе и сверхзадачу:«отвлечься от зрелища бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение» и «увековечить подвиги главенствующего на земле народа». Бедствия и деградация должны предстать «в обрамлении величественного целого»; каков бы ни был моральный упадок, и сегодня «военная слава римского народа такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима», и «не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и высоко чтили бы бедность и бережливость». Речь поэтому идет не о том, вернее, не только о том, чтобы отразить реальный процесс — противопоставить былой расцвет нынешнему упадку; речь идет, кроме того, о создании мажорной общей, совокупной характеристики, о том, с чем Рим вправе достойно предстать перед судом истории. Противоречие между задачей и сверхзадачей было очевидно, и если решение задачи требовало освоения хроники государственной жизни на протяжении ряда столетий — с. 653 дело грандиозное само по себе даже при самом выборочном подходе к фактам, то решение сверхзадачи предполагало иной подход, связанный с первым, но ему не тождественный, — создание единого монументального образа римского народа, его государства и его истории предполагало, помимо хроникального, эпический регистр повествования. Белинский был прав, видя в Ливии «истинного и оригинального Гомера» римлян¹².

Сосуществование в «Истории Рима от основания Города» двух регистров повествования — хроникального и образного — и ориентация автора на второй из них ощущается при первом же чтении. Читатель, если он не специалист по древней истории, невольно отвлекается от бесконечных перечней консулов и преторов, от монотонно повторяющихся сообщений об очистительных или благодарственных молебствиях и объявленных войнах, от риторически трафаретных описаний сражений и осад. Но ведь наряду с ними книга изобилует и теми страницами, которые навсегда вошли в культуру Европы и которые и сегодня берут за душу: крупные, резко очерченные фигуры — первый консул Брут, Камилл, Сципион Старший, Фабий Максим; исполненные глубокого драматизма сцены — самоубийство Лукреции, разгром и позор римлян в Кавдинском ущелье, казнь консулом Манлием своего нарушившего воинскую дисциплину сына; надолго запоминающиеся речи — трибуна Канулея к народу, консулярия (так называли в Риме человека, однажды уже бывшего консулом) Фламинина к эллинам, полководца Сципиона к легионам.

Ощущение такой как бы двусоставности повествования имеет объективные основания. Труд Тита Ливия возник на скрещении двух историографических традиций — понтификального летописания и младшей анналистики, и каждый из отмеченных тонально-стилистических регистров восходит к одной из этих традиций. Жрецы-понтифики вели в Риме особые календари, в которые кратко записывались основные события, происшедшие в тот или иной день, или тексты государственных документов, в этот день обнародованных. Постепенно эти календарные записи образовали своеобразную хронику официальной — государственной и религиозной — жизни Города, так называемую Великую летопись, которая была опубликована целиком в 80 книгах в 123 г. понтификом Публием Муцием Сцеволой. До наших дней Великая летопись не сохранилась, но многие древние писатели оставили о ней более или менее подробные отзывы, дающие возможность судить о ее содержании и стиле. Главным в ней были списки должностных лиц (магистратов) и хроника памятных событий¹³; особое внимание уделялось природным явлениям с точки зрения их влияния на урожай и исходя из возможности истолковать их как указание на волю богов¹⁴. Свои записи понтифики вели с. 654 строго хронологически и только называли события, не описывая их¹⁵; стиль их был предельно деловым и жестким, без всяких литературных украшений. «Летописи великих понтификов, — писал Цицерон, — самые сухие книги из всех, какие могут быть»¹⁶.

Хроникальный регистр Ливиева рассказа ориентирован на канон Великой летописи. Этого не скрывал сам историк (XLIII, 13, 1—2), к тому же выводу привели многочисленные ученые разыскания нового времени¹⁷. В большинстве сохранившихся книг «Истории Рима от основания Города» описание событий каждого года заканчивается выборами магистратов и ритуальными процедурами жрецов, каждого следующего — открывается сообщением о вступлении магистратов в должность и распределении провинций, о призыве в армию, очистительных обрядах, приеме посольств. По завершении этих дел в столице консулы отправляются в предназначенные им провинции, и повествование обращается к обстоятельствам и событиям вне Рима; в исходе года кратко характеризуется следующий цикл официальных мероприятий. Хорошим образцом подобной хроники могут служить, например, главы 8 и 9 XXXII книги, да и многое, многое другое.

Но хроника жизни Города сама по себе не складывалась в эпический образ«главенствующего на земле народа». Он располагался где-то глубже эмпирии и требовал другого типа повествования. Он также был подготовлен — на этот раз некоторыми предшественниками Ливия, создавшими в Риме историографическую традицию, которая сосуществовала с летописной и постепенно вытесняла ее. Традиция эта получила в истории литературы название «анналистики». В нее входили исторические сочинения, сохранившиеся лишь в отрывках, но известные нам, кроме того, по позднейшим многочисленным отзывам и упоминаниям. Ливий широко использовал эти сочинения и, следуя своему обычному методу, во многом из них компилировал «Историю Рима от основания Города». Семь раз, например, ссылается он на протяжении первой декады на «Анналы» Лициния Макра, который жил в первой половине I в. до н. э. и в своем сочинении, состоявшем не менее чем из 17 книг, рассказывал о событиях римской истории от Ромула до своего времени. Еще более интенсивно использовал Ливий другого анналиста — Валерия Антиата при описании Второй Пунической войны: в посвященной ей третьей декаде содержится 35 ссылок на этого автора, жившего примерно тогда же, когда Макр, и оставившего огромное сочинение, самое малое — в 75 книгах, также называвшееся, скорее всего, «Анналы» и охватывавшее римскую историю от ее легендарных начал до 90 г. Есть у Ливия ссылки и на других анналистов. Ливий с. 655 заимствовал у этих авторов много фактического материала, а сплошь да рядом и его освещение, но нам сейчас важнее другое: анналисты представляли определенный этап в развитии историографии, на котором складывалось новое, при всех внутренних противоречиях относительно целостное понимание характера и смысла исторического сочинения, и, как бы Ливий ни относился к тому или иному из них, работая над их «анналами», он проникался этим новым пониманием, ибо оно полнее соответствовало главной задаче, им перед собой поставленной.

Понимание это ясно выражено в сохранившемся отрывке из пролога к сочинению младшего анналиста Семпрония Азеллиона: «Основное различие между теми, кто предпочел оставить нам летопись, и теми, кто пытался описать деяния римлян, состоит в следующем: в летописи указывается лишь, что произошло в течение каждого года, так что автор ее пишет как бы дневник или то, что греки называют “эфемериды”. Мне же кажется, что просто сообщать о случившемся недостаточно — надо показать, каким образом оно произошло и какие намерения за этим стояли… Летопись не может побудить людей мужественных и энергичных к защите отечества, а более слабых — толкнуть на какой-то поступок, пусть даже опрометчивый. Писать же, при каком консуле началась война, а при каком кончилась, кто по окончании ее вступил в Город триумфатором и что именно на войне содеяно, не упоминая ни о постановлениях, принятых тем временем сенатом, ни о внесенных законопроектах, ни о замыслах, которыми при всем этом руководствовались, — значит развлекать мальчиков занимательными побасенками, а не писать историю»¹⁸.

Программа, здесь изложенная, сводится, как видим, к нескольким пунктам. Главное в историческом сочинении не перечисление фактов, дат и лиц, а обнаружение смысла событий и замыслов тех людей, которые их вызвали. Этот смысл и эти замыслы обнаруживаются в деятельности государства, рассмотренной как целое, а не только в связи с походами и завоеваниями. Значение возникающей таким образом картины и тем самым исторического труда в целом не столько информативное и прикладное, сколько патриотическое и нравственное. Подобная цель не может быть достигнута посредством летописания и требует исторического повествования иного типа. Важная характеристика последнего должна, по-видимому, состоять в преодолении сухости протокольных записей понтификальной летописи и создании ярких, живых и волнующих литературных описаний — без них нельзя было ни представить, «каким образом оно произошло», ни «побудить людей мужественных и энергичных к защите отечества».

Большинство анналистов не во всем сумели выполнить намеченную здесь программу, особенно в том, что касалось стиля. Одни, как Валерий Антиат, в погоне за эффектом вводили явно выдуманные детали: бессовестно преувеличивали число убитых врагов и преуменьшали потери римлян; другие, как Целий Антипатр, отличались «грубой силой и необработанным языком»; Лициний Макр «при всей своей многоречивости обладал некоторым остроумием, но черпал его не в изысканных сочинениях греков, а в книжицах латинских авторов» (Цицерон. О законах, 1, 6). Ливий видел все эти недостатки и даже о своем излюбленном Антиате писал порой с с. 656 раздражением и насмешкой (XXX, 19, 11; XXXIII, 10, 8). Но видел он и нечто другое: как тщательно они выбирали казалось бы неприметные эпизоды, способные представить душевное величие римлян¹⁹, как разворачивали в небольшие яркие оценки ходившие в народе рассказы о суровых нравах, царивших в древних римских семьях²⁰. Эти-то импульсы, шедшие из традиции анналистики, и обусловили второй регистр в повествовании Ливия — тот, который мы выше назвали образным. Наиболее явственно он реализуется в «Истории Рима от основания Города» в двух формах — в описании сцен народного подъема и в речах.

Сцен единения народа в моменты патриотического подъема или религиозного одушевления, его сплочения перед лицом опасности, нависшей над государством, в сочинении Ливия бесконечное множество. Социальные или политические конфликты отступают в такие дни на задний план и оказываются преодоленными,«снятыми». Такова, например, сцена, когда при приближении к Риму армии вольсков в 395 г. (II, 24) из долговых тюрем были освобождены заключенные — они составили отдельный отряд, который прославился своей особой доблестью. Таково описание празднеств после победоносного завершения Второй Пунической войны в 201 г., когда ветеранам были розданы земельные участки, устроены Римские игры и трехдневные Плебейские игры, а «эдилы распределили среди граждан множество зерна, привезенного из Африки Публием Сципионом, по четыре асса за меру, заслужив честной и справедливой раздачей всеобщую благодарность. Состоялись и Плебейские игры… по случаю этих игр был устроен пир Юпитеру» (XXXI, 4, 6). Особенно выразительна картина избрания Корнелия Сципиона в курульные эдилы в 214 г. (XXV, 2), да и многие другие.

Той же цели служат речи, которые Ливий вкладывает в уста персонажей. В сохранившихся 35 книгах содержится 407 речей, во всех 142 книгах с. 657 их должно было быть, следовательно, 1650, и занимали они самое малое около 12 процентов текста. Речи образуют непосредственно ощутимый важный элемент повествования не только по месту, которое они в нем занимают, но прежде всего по своему значению, порождая то впечатление возвышенной обобщенно идеализированной исторической реальности, которое Ливий стремился создать. Чтобы пережить это впечатление, достаточно перечитать, например, речи Фурия Камилла к народу о недопустимости переноса столицы в Вейи (V, 51—54) или речь Фабия Максима против плана Сципиона открыть военные действия в Африке (XXVIII, 40—42).

Речи в исторических сочинениях древних авторов не воспроизводили подлинный текст речей, реально произнесенных. Это явствует из признаний самих античных писателей²¹; из сопоставления (там, где сохранилась такая возможность) текста речи, приводимого историком, с эпиграфическим памятником²²; из физической невозможности произнести в обстоятельствах, в которых подчас находятся персонажи, те длинные и сложные монологи, что приписывает им автор²³. Речи, таким образом, относятся к художественно-образной сфере творчества древнего историка. Из этого бесспорного положения постоянно делался и делается вывод, казавшийся абсолютно естественным: представляя собой «свободную композицию самого историка»²⁴, речи должны рассматриваться не как исторический материал, а как своего рода риторическое упражнение: «Все речи в “Истории” Ливия вымышлены. Действительных речей он в свое повествование не вводил, восполняя собственным воображением недостаток документального материала»²⁵.

Рассмотрение речей в римских исторических сочинениях вообще и в «Истории Рима от основания Города» в частности в более широком контексте не подтверждает столь прямолинейной их оценки. Государственные деятели в Риме сами записывали свои речи, которые затем широко распространялись в обществе (Цицерон. Письма к Аттику, IV, 2); так обстояло дело с. 658 и во времена Ливия (там же, VI, 3), и в некоторые более ранние периоды, им описанные (XLV, 25, 3)²⁶. Поэтому никак нельзя допустить, чтобы историк вкладывал в уста своим персонажам речи, выражавшие лишь его, историка, воззрения и трактовавшие события по-иному, нежели в оригинальном тексте, бывшем у всех на руках. В тех случаях, когда речь исторического персонажа дошла до нас и в изображении историка, и в эпиграфическом тексте, сличение обоих вариантов помогает более полно выяснить принципы построения речей в сочинениях римских авторов. Классический случай такого рода — упомянутая выше речь императора Клавдия о допущении галлов в сенат в «Анналах» Тацита (XI, 24). Текст ее принадлежит, разумеется, Тациту, но отличается он от оригинала лишь в двух отношениях: развиты положения исходного материала, Тациту наиболее близкие, и переработан стиль источника в соответствии с литературно-эстетическими установками писателя для придания речи яркости, силы, ораторской убедительности; общая мысль, основная аргументация и (насколько можно судить по сильно поврежденному эпиграфическому тексту) построение сохранены. Переработка такого рода никоим образом не была созданием«фикции» на месте «действительной речи». Противоположность «вымышленного» и«действительного», «воображения» и «документального материала» здесь упразднена. Воссозданы подлинные голоса прошлого, но в том единственном виде, который в глазах римлян придавал смысл самому сохранению памяти о человеке или событии, — в совершенной художественной форме²⁷, ибо только так их образ становился «долговечнее меди»²⁸. О том, что Ливий именно так рассматривал воссоздаваемые им речи своих персонажей, свидетельствуют и его собственные слова, и оценки других римских писателей, говорит и сличение созданных им переложений с другими источниками.

Дата добавления: 2015-09-04