Д русско-японская война

Война 1904–1905 гг. оказала значительное и сложное влияние на дальнейшие судьбы Российского государства. В политическом отношении она умалила международный престиж нашей Родины и вызвала революцию 1905 г. В свою очередь, эта последняя была использована левыми партиями и либеральной русской интеллигенцией как фактор, питавший дальнейшие революционные настроения.

В экономическом отношении война эта резко изменила хозяйственный ход страны и оказала мощное воздействие на экономическое развитие государства.

В военном — маньчжурская эпопея, по существу колониального типа, является прообразом» будущей Великой войны. Еще за 10 лет до начала мирового столкновения, на дальневосточных полях сражения уже проявились (конечно, в соответствующем масштабе!) характерные черты современной тактики и стратегии.

Русско-японской войне были присвоены, почти официально, названия — «роковой» и «несчастной». Теперь, когда последующие этапы российской истории уже нами пройдены, мы имеем все осно—

Б. Штейфон

вания утверждать, что Маньчжурская война была действительно роковой. И ее рок сказался, главным образом, в том, что она велась в период заката русского государства. В тот период национальные импульсы крайне ослабели, а инстинкт здоровой государственности переживал полосу тяжелого кризиса.

Тогда, 25 лет назад, Русско-японская война расценивалась как война авантюристическая и ненужная. Теперь, когда о прошлом можно рассуждать с историческим беспристрастием, надо признать, что начиная Дальневосточную борьбу, Императорская Россия выполняла свою очередную великодержавную задачу. Невозможно отрицать законность стремления каждого здорового народа следовать путями своих насущных, имперских интересов. Выход к Великому океану, как и прочное закрепление этого выхода, являлись одними из основных проблем российской политики. Иною русская национальная политика быть не могла, как не может она измениться и в дальнейшем. Даже большевики, которые настойчиво и систематически стремятся прервать все исторические связи с прошлой Россией, не в силах изменить это тяготение к морям, и их борьба за Кит.-Вост. ж. д. доказывает это.

Таким образом, основные цели, вдохновлявшие Японскую войну, цели, выполнявшие древнерусское задание — выход к морям, — были жизненны и государственно мудры.

•■»*■ Иной вопрос, насколько эта война являлась своевременной и в какой степени соответствовало ей внутреннее и международное положение тогдашней России. На эти вопросы должно ответить отрицательно: война была несвоевременная, ибо к ней не были

готовы.

Прежде всего к ней не был подготовлен дух нации, каковое обстоятельство и предопределило, почти полностью, несчастный исход войны. Нация начала войну без воодушевления, вела ее равнодушно и закончила не вовремя. Теперь ясно, что, начиная 25 лет назад войну, Россия была уже больна, серьезно больна...

Совокупностью условий, анализ которых не входит в задачи настоящего очерка, народ упорно и планомерно развращался в течение многих десятилетий, предшествовавших войне. Религия и национальные идеалы подвергались жестокому натиску рационализма. В лице своей интеллигенции страна переживала длинный период пагубной переоценки решительно всех духовных ценностей. В итоге народ выступил на войну с выцветшею душою и с приниженным государственным инстинктом, а потому равнодушный к судьбам своей Родины. «Мы — калужские», — эта трагическая форму—

Русско-японская война

ла, которая так ярко проявилась в 1917 году и которая привела к развалу государства, впервые определилась уже в Маньчжурскую войну. Будет несправедливо приписывать эту формулу народной темноте и объяснять ее происхождение политическим невежеством масс. Теперь ясно, что ее породила и привила народу наша ради-кальствовавшая и либеральствовавшая интеллигенция, формировавшая свои духовные идеалы в исповедании социализма и интернационала.

Военные неудачи не вызывали траура нации. Наоборот, широкие общественные круги открыто радовались неудачам, создав в те годы позорную, пораженческую формулу — г «чем хуже, тем лучше». Только больная нация могла жить подобными идеалами в период грозных испытаний!..

Немалую роль в нашей неподготовленности к Маньчжурской войне сыграл тот разрыв между политикой и стратегией, какой проявился в разбираемый период русской жизни. Два этих серьезнейших государственных начала действовали вполне самостоятельно. Ряд воспоминаний наших дипломатов и руководителей армии, воспоминаний, вышедших уже в эмиграции, свидетельствуют, как наше министерство иностранных дел было мало знакомо с руководящими идеями военного ведомства и наоборот, как последнее не всегда считалось с направлением и заданиями нашей внешней политики.

Если работа и творческие замыслы обоих ведомств были бы координированы, а деятельность военной агентуры более систематизирована, то, несомненно, война была бы подготовлена более основательно, а потому и ее исход был бы иным.

Русско-японская война явилась лишь очередным этапом нашей дальневосточной политики, и ей предшествовали постройка Великого Сибирского пути, оккупация нами Квантуна и Маньчжурии. Государственное предвидение должно было подсказать, что в своем стремлении к Великому океану мы неминуемо столкнемся с какой-то силою, которая будет противодействовать этому продвижению. Политика должна была угадать эту силу, а стратегия — подготовить средства ее сокрушения. К сожалению, как было уже сказано, равновесия между политикой и стратегией не было, и наши военные мероприятия на Дальнем Востоке отнюдь не соответствовали обширным замыслам политики.

В 1904 г. были повторены ошибки турецкой войны, ошибки, основанные на недооценке сил и средств противника. Как и в период первых Плевн, наши первоначальные силы в Маньчжурии были Недостаточны, и мы начали боевые действия, имея лишь около 130 тысяч войск, из коих 30 тысяч находились в оторванном от главного

66 Б. Штейфон

Русско-японская война

67

театра Владивостокском районе и около 30 тысяч в Порт-Артуре. Удаленный от всех жизненных, питающих центров страны, Маньчжурский театр был связан с этими центрами единственной железной дорогой, провозоспособность которой в начале войны определялась в 5 пар поездов в сутки, из коих собственно воинских было только три. Лишь в середине лета 1904 г. удалось поднять пропускную способность дороги до 12 пар, а к августу 1905 г., т.е. к концу

войны, — до 20 пар.

Столь тяжелые условия подвоза и эвакуации естественно побуждали Главнокомандующих обращать особое внимание на охрану своей единственной связи со страною. А это обстоятельство вызывало, в свою очередь, чрезмерный расход силы на охрану магистрали и ослабило Действующую армию, в период Мукденского сражения, почти на 50 тысяч человек. Одной из внутренних трагедий Маньчжурской войны, трагедией не осознанной 25 лет назад и почти не отмеченной ее позднейшими историками, являлось то, что эта война, не только хронологически, но и идейно оказалась на, рубеже двух различных эпох. С военным мировоззрением XIX века мы начали и вели борьбу, сущность и формы которой уже явно вырисовывали контуры будущей Великой войны. В Маньчжурии, впервые, воевали не армии, а вооруженные народы. Только при уяснении этого нового фактора станет понятным, по — чему столь отдаленная и без особой натяжки могущая быть названной колониальная война, так потрясала весь организм государства и так серьезно поколебала все его психологические, экономические и

социальные устои.

Для дальнейших судеб русской армии, как, впрочем, и для всей России, Японская война имела столь же обширные и глубокие последствия, какие имел 50 лет назад перед тем Севастополь. Исторические параллели, привлекающие зачастую своим внешним сходством, в данном случае уместны и по внутренним, т.е. более серьезным причинам. Как перед Севастополем, так и перед Маньчжурской войною наша армия переживала длительный период вредного самообольщения, вдохновлялась пагубной формулой — «шапками закидаем». В итоге, ни в вопросах обучения, ни в вопросах снабжения, ни в вопросах военно-философских основ мы не были надлежаще подготовлены к ведению большой войны. В армии крепко укоренились псевдо-суворовские навыки с их уже отжившими испбведаниями — пуля дура, штык молодец!..

И если отдельные мыслители, как М.И. Драгомиров, придавали этой формуле духовное значение и в их представлении «штык» яв—

лялся лишь активным началом, порождающим стремление вперед, маневр, то массы воспринимали подобное учение непосредственно.

'Старший командный состав русской армии, воспитанный по заветам турецкой войны 1877–1878 гг., крепко усвоил и крепко использовал уже устаревшие уроки той войны.

Большие курские маневры, устроенные в 1902 г., т.е. за два года до начала Японской войны, и давшие в широком масштабе сущность подлинной боевой подготовки армии, являли приметы серьезной военно-технической отсталости. Тогда, под Курском, поля маневров «жили» и несомненно радовали сердца участников турецкой войны: густые цепи во весь рост наступающей пехоты, массовые резервы, открыто двигающиеся с музыкой и знаменами, снующие повсюду ординарцы, эффектные выезды артиллерии на пригорки и прочие красочные, батальные навыки времен Плевны.

С выучкой курских маневров держала русская армия свой боевой экзамен. В итоге — Тюренчен, Вафангоу, Дашичао и дальнейший печальный перечень. В итоге новое доказательство истины, что на войне одной храбрости или лихости недостаточно, что необходимы знание, выучка.

По сравнению с обучением мирного времени, первые же Маньчжурские столкновения показали, что поля современных сражений пустынны, что не ложиться в цепи — преступление, а располагать артиллерию на открытых пригорках — это обрекать ее на быструю и бесславную гибель. Короче говоря, первые же бои выявили несостоятельность тактических, а как следствие этого, и организационных основ мирного времени.

Ценою крупных потерь войска сравнительно скоро усвоили новые требования войны, дух, однако, был уже подорван первыми столкновениями.

Старший командный состав, боевое мировоззрение которого было серьезно спутано новыми требованиями войны, тщетно старался усвоить чуждые ему дух и формы. Меньшинство приспосабливалось, большинство переживало трагедию непонимания, и только отдельные, более одаренные натуры постигали новую сущность новой войны.

Драма генерала Куропаткина, конечно, не только в отсутствии у него равновесия между умом и волею. Психологически Куропаткин был на 3/4 в прошлом. В его военном творчестве доминировали воспоминания турецкой войны и среднеазиатских методов. И эти воспоминания делали его нечувствительным к восприятиям нового лика войны. Что это так, что это мое утверждение верно, доказы—

68 Б. Штейфон

вается всею боевою деятельностью, в период Великой войны, этого, несомненно, почтенного генерала.

Среди всех родов войск раньше других наиболее полно и сознательно усвоила новые требования войны наша прекрасная артиллерия. На ее помощи и на ее выручке мы, в сущности, и держались весь первый период войны. На этом обстоятельстве необходимо остановиться, ибо оно не случайно.

К началу XX века развивавшаяся мировая техника ввела в обиход военного дела такие факторы, как скорострельную артиллерию, пулеметы, усовершенствованные средства связи. Другими словами, техника дала мощные средства преодолевать расстояния. Для усвоения, конечно не механического, а идейного, всех этих новшеств требовалась соответствующая психологическая подготовка, требовался соответствующий военный кругозор. Чтобы побеждать, одной храбрости или лихости было недостаточно. Война потребовала не только специальных знаний, но и повышенного общекультурного уровня всей армии. Офицерский состав артиллерии, по сравнению с другими войсками, являлся наиболее однородным. Естественно, что столь благоприятная среда скорее других осмыслила и переварила новые требования войны. Пример того, какое значение в современном военном деле имеют повышенная военная подготовка и повышенный уровень общей интеллигентности.

Выдающуюся роль в деле перевооружения и подготовки нашей артиллерии сыграла и личность ее главного руководителя и вдохновителя Великого Князя Сергея Михайловича. В то время когда остальная армия подготовлялась умами зачастую схоластическими, лишенными дара предвидения, Великий князь являл пример выдающегося военного практика.

Маньчжурская армия была уже армией вооруженного народа. Народ же, призванный под знамена, не приобрел этим фактом добродетелей воина, принес с собою и психологию «миролюбивых

мещан».

Наше военное ведомство приняло печальное решение пополнить действующие части и формировать новые запасными старших возрастов. При том богатстве пополнений, коими располагала Россия, трудно было придумать более неудачную меру. Участникам войны, конечно, памятны толпы пожилых бородатых мужиков, одетых в военную форму, уныло бредущих по маньчжурским дорогам. В их руках оружие казалось таким лишним и ненужным. Они воевали скверно не только потому, что не хотели, но и потому, что не уме—

Русско-японская война

69

ли, ибо надежно забыли ту нехитрую выучку, которой когда-то подвергались.

«В XX веке уже невозможно было воевать без знаний, при этом знаний разнообразных и современных. Война требовала воинов-специалистов, идеалу коих отнюдь не соответствовали контин-генты, призванные на основании всеобщей воинской повинности.

Признаки того духовного банкротства, какое проявила мировая военная система комплектования армий в течение Великой войны, впервые и в крупном масштабе определились уже в Маньчжурии. Русскую армию времен Маньчжурской войны, как 10 лет спустя и все армии мировой борьбы, наиболее — точно характеризуют слова Геродота: «В армиях персов было слишком много людей и мало солдат»...

Если теперь, несмотря на жестокие уроки, человечество продолжает исповедовать устаревшие истины и продолжает верить в мудрость принципа всеобщей воинской повинности, то 25 лет назад опыт войны 1904–1905 гг. был просто не понят. Первопричину военных неудач видели не в органических недочетах военной системы, а в длинном перечне второстепенных явлений, из коих многие были крайне существенными, но во всяком случае не решающими. Особенностью упадочной стратегии XX века является то обстоятельство, что эта стратегия стремится победить противную сторону не искусством, а измором. И тенденция измора явно проявлялась уже в Русско-японскую войну, явившись вторым основным фактором, вызванным к жизни современными социальными исповеданиями.

Если в 1914 г. все государства начали войну не учитывая всей важности организованной экономической подготовки страны, если в 1914 году понятие армейского тыла не отождествлялось со всею территорией и со всеми богатствами государства, то за 10 лет перед тем Россия уже испытывала, на собственном опыте, как ненасытна, как разорительна современная затяжная война. Все те нормы, какими в своих расчетах, на основании предшествовавших не только своих, но и европейских войн, пользовалась военная администрация и военная статистика, оказались не соответствующими действительности. Действительность во много раз опередила самые смелые рассчеты. Поэтому Русско-японская война, хотя в ней участвовало не более 1/3 наших вооруженных сил, внесла чрезвычайное расстройство во все области военного снабжения. Почти все запасы, рассчитанные на всю многомиллионную русскую армию, на слу-■ чай ее мобилизации, были поглощены войной. Государство не

70

Б. Штейфон

предвидело столь широкого израсходования всех средств страны, а потому система измора, не достигнув результата, благодаря преждевременному заключению мира, тяжело отразилась на экономическом положении нашей Родины.

Произошло это потому, что «вооруженный народ» стихийно стремился уравновесить недочеты духа воздействиями материального порядка.

25 лет назад было и несвоевременно и непонятно искать объяснения нашим маньчжурским неудачам в кризисе общечеловеческой морали и в отживающей сущности мировой военной системы. В те годы не только умами, но и чувствами русского общества владели Толстой, Ницше и Маркс, а в армии культивировался опыт Русско-турецкой войны...

Близорукий и невежественный русский радикализм, а он почитался тогда выразителем общественного мнения, причину всех неудач видел лишь в существовавшей государственной системе. И те, кто в 1917 году, получив всю полноту власти и богатейшие материальные средства Империи, ухитрились в течение полугода обратить в небытие величайшее государство, те особенно старательно складывали свои и общенародные ошибки к подножию Трона. Партийное ослепление и подпольное изуверство, конечно, не могли понять, что Великую Империю создала Императорская власть, которую они так злобно, так несправедливо осуждали.

Только армия и флот, восчувствовав всю горечь национальной и военной обиды, молчаливо признали свою долю вины, ибо поняли, что в несчастиях Родины повинна вся нация.

Вооруженная борьба в Маньчжурии явилась первой большой войной после войн 1870–1871 и 1877–1878 гг. Поэтому естественно, что действия обеих сторон привлекали напряженное внимание мировой военной мысли, так как являлись поверкой всех военно-идейных и военно-практических достижений, накопившихся к тому времени. Особые условия дальневосточного театра придавали боевым действиям характер колониальной войны и тем как бы принижали абсолютную ценность ее выводов. Несмотря, однако, на это превходящее обстоятельство, опыт был все же обширный, разнообразный и чрезвычайно поучительный. Хронологически война возникла на рубеже двух столетий. Идейно, как уже указывалось, она занимала такое же промежуточное место между двумя так не похожими друг на друга военными мировоззрениями XIX и XX веков.

В огне маньчжурской борьбы перегорели многие пережитки прошлых заблуждений и зародились новые. Вместе с тем в этой

Русско-японская война

71

борьбе выявились и упрочились идейные и формальные пути будущей европейской войны.

Боевые действия 1904–1905 гг. прежде всего и больше всего подтвердили вечную истину, что на войне дух главенствует над материей. Если в начале войны численность, выучка и снабжение русской армии уступали японской, то к середине лета перечисленные боевые элементы обеих сторон подравнялись, а в период Ляо-янской операции численный перевес был уже на нашей стороне. В этих боях против 109 батальонов, 33 эскадронов и 484 орудий японцев действовали 183 батальона, 90 сотен и 592 орудия русских.

Несмотря, однако, сперва на равенство, а с августа 1904 года и на хронически увеличивающееся превосходство наших материальных сил, победа все же не далась нам. Не далась потому, что незримо для себя нация уже была больна, а тот духовный разрыв, какой оказался между «миролюбивыми мещанами» и армией, не мог не оказать воздействия на психику войска. Являясь прообразом будущей большой войны и выявив доминирующее значение таких новых факторов, как экономическая подготовка страны и стратегическая роль железных дорог, огонь, техника, современность знаний и т.д., японская война произвела резкий сдвиг в русском военном мировоззрении. Не обладая личным, только что воспринятым опытом, наша армия, несомненно, бережно донесла бы и до начала мировой войны свои недавние заблуждения. Теперь, когда после Великой войны прошло уже 10 лет, мы с полной обоснованностью можем утверждать, что ныне ни одно государство, принимавшее участие в войне, не использовало так полно, мудро и всесторонне своего опыта, как сделала это русская армия после 1905 года. Настоящее утверждение, конечно, не касается Германии, которая в силу особых условий тщательно скрывает свою подготовку и потому судить о ней трудно.

Подобный факт показывает, какими мощными потенциальными силами обладала наша армия. При этом эти силы ей приходилось расходовать на два фронта: на внутреннее творчество и на преодоление равнодушия, а зачастую и враждебности окружавших ее настроений.

Кроме указанного, надо считаться и с тем давлением, какое оказывало на армейское строительство господствовавшее тогда (как впрочем и теперь!) направление европейской военной мысли. После франко-прусской войны 1870–1871 гг. в военной науке появилось сильное увлечение массами. Рационалистические идеалы, все более и более усваиваемые народами, не могли не оказать разлагающего

72

Б. Штейфон

влияния и на военное искусство, нарушив в нем ту гармонию духа и материи, какая одна определяет подлинное искусство.

Настоящий, живой человек, с его сложными эмоциями, стал подменяться отвлеченными представлениями, и солдат — понятие вполне определенное — уступил место надуманному «воину-гражданину». В итоге, духовная сторона войны забывалась, а на первое место выдвигались (как выдвигаются Западом и теперь!) факторы материального порядка. Правда, о духе, о нравственной стороне военного дела упоминалось постоянно, но это упоминание являлось обычно не более как ритуалом. Разум, и только он один, был провозглашен началом, вдохновляющим и направляющим военное искусство.

При том почтении, какое вызывал в русском обществе всякий заграничный товар, вне зависимости от его качества, надо было серьезно считаться с подобным рационалистическим направлением европейской военной науки; считаться и потому, что среди нашего генерального штаба находилось немало сторонников подобных течений, искренно считавших, что русское военное море может питаться только притоками Сены и Шпрее...

К чести русской армии и русской военной науки следует, однако, признать, что они сумели в значительной степени освободиться от гипноза нездоровых увлечений. Только что пережив войну и, таким образом, лишний раз проверив на опыте силу и значение духа, наша военная мысль и военная практика стали искать вдохновения не в модных, сильных увлечениях Запада, а в заветах Петра Великого и Суворова. Эти заветы были той живой водой, глотнув которую, русская армия обрела могучие импульсы для своего дальнейшего творчества.

Высокие устремления русской военной науки, а в частности нашей академии Генерального штаба того периода (белые сборники академии — «Известия» — читались всей армией), выдвигавших, в противовес западным рационалистическим исканиям, духовные начала, дали поразительные результаты. Столь отсталая в военном смысле армия, каковою были русские перед Японскою войною, армия, пережившая длинный ряд хронических неудач, переродилась в течение 9 лет и начала мировую войну не только равноценной армиям союзников, но во многом их превосходящей.

Это последнее утверждение показалось нашим отечественным самооплевывателям, конечно, преувеличенным. Между тем, оно подсказано не моим армейским патриотизмом, не естественной и понятной любовью к Императорской армии, а беспристрастным анализом. В то время как, по свидетельству Жоффра, для боеспо—

Русска-ялонская война

73

собности французской армии уже ч.ерез месяц после начала войны (период Марны) потребовались «драконовские меры», а в дальнейшем маршал Петэн расстреливал, в полном составе роты (44 и 136 пех. дивизии) с офицерами и унтер-офицерами, наши войска и после 1,5 года войны смогли совершить без «мер» и почти без выстрела свой «великий» отход в 1915 году. Мало того, что совершить этот отход, но после него — явить миру Брусиловский прорыв, давший около полумиллиона пленных и соответствующее количество иных трофеев. Разве это не свидетельствует о величии духа родной нам армии?

Громадная творческая работа, чуждая шумихе, совершавшаяся в армии в период 1906–1913 гг., не встречала должного внимания и сочувствия большинства русского общества и большинства Государственной Думы. Армию представляли или по куприновскому «Поединку» или по тенденциозным книгам определенной группы военных писателей типа Е. Мартынова, Дружинина или «младотурка»¹ А. Свечина, в работах которого не всегда можно было уловить, где кончается младо-турок и начинается баши-бузук...

Столь любезная русскому прогрессивному обществу формула «чем хуже, тем лучше» требовала всегда и во всем «принципиального» осуждения. Вне норм демократического катехизиса ничто не считалось достойным внимания, а тем более одобрения.

Немногие, даже теперь, знают, что «России после войны 1904–1905 гг. пришлось приступить к созданию своей военной мощи заново»². Причем, имея столь грандиозное задание, военное ведомство должно было считаться с требованием законодательных учреждений и «не увеличивать ни на одного человека ежегодный контингент новобранцев и ни на один рубль ежегодные расходы на армию».

Новые кредиты разрешались лишь на единовременные нужды, да и то с постоянными урезками. Между тем только на восстановление неприкосновенных запасов, поглощенных Японской войной, требовалось, по свидетельству ген. Ю. Данилова, «несколько сот миллионов рублей».

В таких неблагоприятных условиях русские вооруженные силы (армия и флот; причем нашему многострадальному флоту приходилось работать еще в более тяжелых условиях, чем армии), травимые своей интеллигенцией-и неизменно критикуемые, возрождались со сказочной быстротой.

Этим именем наш Генеральный штаб называл своих молодых сочленов-Новаторов. Генерал Ю. Данилов.»Россия в мировой войне».

74

Б. Штейфон

В армии не было области, которая не подвергалась бы реформам на основании опыта войны. Это были годы яркого горения армейской души, годы воистину великих реформ. Реформ столь же идейно возвышенных, как военные реформы Императора Александра II, но по творческому масштабу и по результатам значительно их превосходящие.

В течение 9 лет наше военное ведомство выполнило грандиозную работу, и если армия все же оказалась не готовой к мировой войне, то это произошло потому, что, во-первых, к войне не была готова нация, а во^:вторых, теперь не секрет, что к такой войне не было подготовлено ни одно государство. И если другие европейские армии более удачно преодолели свои материальные нужды, то объяснение этому надо искать за пределами армейских возможностей. К тому же не надо забывать, что, требуя от России величайших жертв, союзные усилия были направлены, главным образом, на поддержку французского фронта. Туда направлялись бесчисленные транспорты все новых и новых войск, туда шло снабжение всего мира, туда щедро лилось мировое золото. Там, как в фокусе, были сконцентрированы волевые и умовые усилия ряда держав во главе с богатейшими Англией и Америкой. С такими средствами, с такими возможностями, с такой безотказной индустрией не трудно было иметь и нужную технику, и требуемое обстоятельствами снабжение. Должно лишь удивляться, что такой мощный «капитал» дал такие малые «проценты».

Штейфон Б. Русско-японская война /Военный Сборник. -1930. — Кн. 11. -С. 216–227.

Дата добавления: 2015-08-27