Вкус любви 1 страница

Эмма А. Беккер

Откровенная исповедь взрослеющей Лолиты… Между Элли и ее возлюбленным — почти тридцать лет разницы. Но любовь не знает границ! Все началось с откровенной переписки по Интернету. Вскоре они сближаются и Месье — мужчина, отвергающий какие-либо табу в сексе, — погружает Элли в мир собственных эротических фантазий. Эта болезненная страсть стала для Элли пронзительным счастьем и мучительным наслаждением…

Худшие тираны — те, кто знает, как заставить себя любить.

Я столкнулась со старшим сыном Месье на линии номер 1, в районе станции Шарль-де-Голль-Этуаль. В это время в лицеях закончились занятия и в вагоны ворвались шумные ватаги студентов. Я вынуждена была встать, чтобы очередная партия смогла втиснуться в мой и без того уже переполненный вагон. Именно в этот момент почувствовала, как чей-то острый локоть уперся мне в спину, подняла взгляд от книги, чтобы приступить к традиционному обмену равнодушными извинениями, не предполагающему отключения iPod. Как обычно, извиняться я сочла бессмысленным. За что? За то, что живу? Или за то, что у меня есть спина?

Его голос, к тому же еле слышный, вряд ли что-то вызвал во мне. Но по какой-то причине я взглянула на него и уже через долю секунды наверняка знала: это его сын. Никакой магии, лишь неприличное сходство между оригиналом и копией, которое поразило меня словно гром. Мне потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы отвести взгляд от его больших глаз с тяжелыми веками, наполненных нестерпимой чувственностью, унаследованной от Месье, которую он, конечно, еще не осознавал. В моей голове словно заела пластинка: это он, это он, это он… Я чувствовала: парень вот-вот удивится моему настойчивому взгляду, поэтому сделала вид, что вернулась к Андре Бретону[1]. На самом деле даже не надеялась, что смогу думать о чем-либо другом.

Я и представить себе не могла, как мучительно больно ощущать его рядом с собой, вдыхать этот молодой запах, который не перебивает даже сильный аромат парфюма. Не заметила, как доехала до своей станции, — думаю, вполне могла проследовать за ним.

Шарль. Первенец. Помню, как во вторник утром, в голубой комнате отеля пятнадцатого округа, я ошеломила Месье, перечислив его сыновей по именам: Шарль, Самюэль, Адам, Луи и Саша. Все пятеро — из жизни, о которой я могла только догадываться. Я знала о старшем сыне подробности, о них он сам, наверное, давно забыл. Например, разгоревшийся за ужином спор по поводу каких-то исторических сражений, когда Шарль в порыве подростковой ярости стукнул кулаком по столу, едва не заработав отцовский подзатыльник. В тот день он вернулся из лицея под легким кайфом, и от его густых темных волос предательски пахло травкой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как сильно Месье его любит. В сравнении с этой любовью смутная нежность, которую он однажды испытал ко мне, выглядела безгранично нелепой.

Поезд сделал поворот, и Шарль снова прижался ко мне всем своим телом, незнакомым, но вместе с тем таким родным.

— Извините, — произнес он на этот раз с несколько смущенной улыбкой, показав отцовские ямочки на щеках и такие же белые зубы.

Передо мной стоял Месье и смотрел на меня впервые за последние полгода, Месье, которого я увидела словно через лупу, открывающую и объясняющую мне всё: дети, жена, всё, что он создал, всё, ради чего трудился не покладая рук, все эти цепи, сковывающие его ноги, все его удачи и границы его собственного царства. И я могла бы испытать сочувствие и даже умиление, но Шарль снова и снова отодвигался от меня, улыбаясь и извиняясь (и каждая улыбка напоминала мне Месье, лежащего подо мной после секса), и вся моя энергия была направлена на то, чтобы не закричать: «Прекрати улыбаться этими губами, ставшими для меня родными, убери с моей руки пальцы твоего отца, которыми он судорожно сжимал мои бедра во время оргазма, отвернись сейчас же, я не хочу — не могу — видеть эти серые глаза, которые даже не твои! В твоем лице нет ничего твоего, и даже этот минный нос, подарок твоей матери — возможно, единственное, что сделало из тебя отдельную Алчность, появившуюся на свет в результате любви Месье к другой женщине, поэтому умоляю тебя, прекрати». Я кусала изнутри щеки, чтобы не дай бог мои губы не разжались и не вымолвили ему причину, почему незнакомая молодая женщина в метро не сводит с него глаз, поскольку уже читала этот вопрос в его настойчивых взглядах.

Так кто же я? Меня зовут Элли (это имя ни о чем тебе не скажет, однако было время, когда оно значило для него всё: питье, еду, сон и всё, что было в промежутках между ними). Я почти твоего возраста, старше от силы на пару лет, но они не имеют значения, поскольку я не очень изменилась с тех пор, как таскала тетради по математике в старом дырявом рюкзаке. А смотрю я на тебя так, потому что ты до боли напомнил мне своего отца. И дело не только во внешнем сходстве — в твоих глазах я вижу ту же неосознанную истому, гипнотизировавшую меня, то же ненасытное влечение к женщинам, возбуждавшее меня, словно в этой толпе я вновь увидела его взгляд из-под хирургической маски, как во время операций в клинике. Конечно, Шарль, мне этого недостаточно, но только посмотри на меня — я закрыла свою книгу и, опустив руки, украдкой разглядываю тебя из-под челки, почти забыв о том, что ты всего лишь первый и талантливый набросок с него, только на тридцать лет моложе.

Тридцать лет — примерно такая же пропасть отделяет меня от него, и все же я была его любовницей, сгорая в пламени любви, где полыхали все мое восхищение и благодарность, и, разумеется, ослепление. Мне не составляет труда представить, как я могла бы встретиться с тобой на вечеринке общих друзей, раскурить вместе косячок с травкой и увидеть, как твои глаза затуманятся, как когда-то затуманивался его взор, узнать, что может тебя рассмешить, и прервать твой хохот, прикоснувшись губами к знакомым до боли устам.

Это было бы так просто и естественно — стать твоей подружкой, встречать тебя каждый вечер у лицея, ведь я старше тебя ровно настолько, чтобы многому научить и навсегда оставить след в твоей душе, но с некоторых пор к моим двадцати годам словно прибавилось еще двадцать. Вряд ли тебе покажется это логичным, однако твой отец столько рассказывал о тебе, что в моих глазах ты превратился в почти бесполого ребенка. Если бы я тебя сейчас поцеловала так, как мечтаю, сгорая от желания, то сделала бы это со всей силой отчаяния, потому что ты — сын мужчины, которого я никак не могу забыть, а твои поцелуи наверняка произвели бы на меня эффект, подобный фенадону[2], выписанному в качестве крайнего средства раскаявшимся наркоманам.

Если бы ты только знал, сколько я искала этих «почти», «не совсем», «да, но нет». Представь, какую ценность ты имеешь для меня, до отвращения пресытившейся несовершенными копиями твоего отца. Ты стоишь напротив, всего в нескольких сантиметрах, мимолетный и молчаливый, спокойный, как и подобает подростку, взгляд которого еще не запятнан грязью необузданных желаний и лишь неуверенно ощупывает меня, — и я вспоминаю Его глаза. Конечно же, этого мне будет недостаточно.

Привет, Шарль, меня зовут Элли, ты никогда со мной не разговаривал и вряд ли увидишь меня снова, но мне известно имя каждого члена твоей семьи и, хотя мы с тобой незнакомы, но, поскольку я видела твоего отца, на которого ты поразительно похож, поскольку я сжимала его в объятиях, тебя я знаю очень хорошо…

Похоже на шутку, правда? Или на фильм Трюффо[3]. Незнакомка среди тысяч других людей садится в тот же поезд метро, что и сын ее любовника. Она узнает его сразу: его лицо прекрасно дополняет все семейные фотографии. На месте этой незнакомки мог быть кто угодно, но оказалась я. Именно ко мне ваш отец мчался во вторник утром, когда вы все отправлялись на занятия, и, любовно поглаживая вас по голове, он уже думал обо мне. Обо мне, ничтожной девице в джинсах «Бенсимон» с невзрачным хвостиком на голове. Об этом лице. Об этих руках, которые сейчас сжимают книгу в душной парижской подземке, но несколькими месяцами раньше, Шарль, всего шесть месяцев назад, я впивалась ногтями в кожу других рук, властных и сильных — тех, которые ты ощущал на своей спине во время твоих первых прогулок на велосипеде по аллеям Люксембургского сада. Ты ничего об этом не знаешь и смотришь на меня так, как наверняка глядишь на других девушек, тогда как я несомненно единственный человек в мире, вызвавший бы у тебя наибольшее презрение за то, что мне ужасно хочется пробраться к тебе в карман и провести вечер за столом рядом, даже если ничего между нами не будет. Просто понять. Просто увидеть его. Хотя бы совсем ненадолго приобщиться к тем драгоценным мгновениям, которые ты проводишь с отцом, не придавая им никакого значения, к вашим спорам за столом, к аромату поцелуя, что он дарит вам, когда вы идете спать, к таким обыденным вещам, как первые слова, которые произносит, возвращаясь вечерами домой. Эти ощущения, составляющие основу вашей повседневной жизни, для меня полны сказочной тайны, сродни непозволительной роскоши, поскольку все золото мира, все мыслимые и немыслимые уловки не позволят мне провести с вами вместе и пяти минут. Пять минут вашей уютной и спокойной маленькой жизни, ежедневных ужинов, где ты противостоишь своему отцу, который в пылу спора забывает о еде, а твоя красавица мать устало наблюдает за этими стычками самцов, в то время как четверо младших братьев не знают, на чью сторону встать. А я в углу пожираю вас глазами, как лучший фильм на свете, впитывая в себя образы и запахи, и, оставшись одна, буду их вспоминать. Я думаю об этом подобно ласкающему себя подростку, который не может избавиться от чувства вины.

В Шателе он бросил на меня последний взгляд из-под своих длинных черных ресниц и принялся пробираться к выходу.

Я следила за его высоким силуэтом, пока он не скрылся из виду среди сотен незнакомых людей, но я знала, что он переходит на линию номер 4 и чуть позже выйдет из метро на острове Сен-Луи. Подъезд, цифры домофона, ключ, открывающий дверь в большую семейную квартиру, где его мать слушает рассказ о проведенном дне шестиклассника Адама. Месье вернется домой к девяти вечера, дети уже поужинают. Но они будут соприкасаться с ним тысячами других способов — когда отправятся чистить зубы или зайдут пожелать ему доброй ночи. И Шарль уснет, даже не вспомнив обо мне, я же ощутила дикое одиночество после того, как он вышел из вагона.

Плачь. Кричи. Смейся. Возвращайся к своей книге.

Мой подбородок начал дрожать, как у маленькой девочки, которую шлепнули по рукам. Я высоко, по самый нос, подняла воротник и до площади Нации жалобно всхлипывала под «Дивную ночь» Оффенбаха[4], звучащую как нельзя кстати. Ничего лучше я придумать не могла.

КНИГА I

Боже, как ты была красива этим вечером по телефону!

«Лолита» Набокова. Именно эта книга подтолкнула меня к краю пропасти. Поразмыслив, я не нашла других виновников в своей библиотеке. Конечно, я читала и Сада, и Серпиери, и Манара, и Мандьярга, и Полин Реаж, но вовсе не из них я впитала эту порочность, бросившую меня в объятия Месье. Теперь я понимаю это со всей ясностью. Мне следовало держаться подальше от того старого пожелтевшего издания, лежавшего в гостиной. Из него я узнала все об определенном типе мужчины с поседевшими висками, который, умирая со скуки в светском обществе, устремляет свои взгляды на девочек, о том, как в нем растет вожделение к юному, уже не детскому, но еще и не женскому телу. Я все поняла про его крест, про то, сколько сил требуется, чтобы нести это пристрастие по опасным тропам нимфеток. Под благородными бровями ответственных мужей я научилась считывать непреодолимую тягу к пороку, поклонение этим божествам с маленькой острой грудью и распущенными волосами, тем, что они прозвали Лолитами.

Лолита. Требовательная не по годам, ревнивая собственница, ведущая бесконечный бой (выигранный заранее) против всех остальных женщин, над которыми доминирует своим ростом метр сорок, единственным носком, длинными хрупкими конечностями. Заметим, что переход от вымысла к реальности дает нам конкретный возраст нимфетки, в котором она «умирает» для Набокова (даже хуже, чем «умирает», — поступает в лицей). Это пятнадцать лет.

Мужчины, о которых идет речь, с важным видом расхаживают в своих строгих костюмах, но в отчаянии падают на колени перед милыми крошками — по причинам, необязательно ужасным, однако кажущимся грязными простому народу. Нежная кожа. Попка и груди, крепкие как яблочки, брызнувшие соком в физиономию Ньютона. Коварная невинность. Наивные бесстыдные пальчики, маленькие волнующие ручки, бог весть каким чудом умудряющиеся сдерживать смятение, это их совершенно не трогает. А они орудуют ими с почти детской дерзостью — только представьте, что они еще не держали ничего крупнее орехового батончика (есть нечто чувственное в том, как подносят ко рту такое лакомство). Взгляды, брошенные наугад словно гарпуны. Решение, которое принимают при встрече с мужчинами, выдерживая их влюбленный взгляд на улице, семейных обедах, среди родительских нотаций — везде, поскольку любопытство заставляет их забыть о всяком стыде и даже учтивости.

Теперь мне известно все об интересе мужчин к этим созданиям, но что мы знаем о мыслях самих нимфеток? Что уводит их от длинноволосых юношей в объятия скандальных оригиналов — их отцов?

Набоков так и не поведал нам, что же творилось в голове Ло, когда она уселась на Гумберта в то тусклое летнее утро. Ни зачем, несколькими страницами раньше, она прыгала на его коленях, почти теряя трусики, без умолку чирикая, в то время как ее преступный обожатель незаметно пытался сдержать почти подростковое излияние чувств. Мне очень не хватало этого параллельного рассказа, будоражила невозможность узнать, во что превратилась бы та история, если бы слово дали Лолите.

Нет, я не ищу себе никаких оправданий — в любом случае я чувствую, что они бесполезны, — но мне все же кажется: именно в познавательных целях я впервые попала в постель сорокалетнего мужчины. Это произошло в октябре. (Я не беру в расчет невинные шалости с молодым начальником предприятия, когда мне было пятнадцать лет: лишь мужчины после сорока. Те, кто считает, что это легко, ничего в том не смыслит, — если только нимфетки не обладают ультрапроницательным умом, который, видимо, утрачивают впоследствии, поскольку ни одна из моих знакомых девчонок никогда не смешивала эти две расы.

У нимфеток и сорокалетних мужчин всегда были свои тотемы.).

Этот мужчина, имени которого я уже не помню, хотя и не оставил меня поутру обессиленной от удовольствия, все же не отбил охоту к встречам с ему подобными. Скажу даже больше: именно его душевная черствость и полное отсутствие всякой чувственности толкнули меня на дальнейшие поиски. Возможно, я была слишком требовательной, а может, просто старалась полностью воплотить в жизнь свои детские фантазии — о том, как целиком подчинюсь рукам и словам какого-нибудь идеального профессора, открытая для любых манипуляций, которые может предоставить ему мое тело.

Я не хотела иметь права голоса — и по правде говоря, никто не произнес ни слова до четырех часов утра, когда мне надоело ощущать жалкий фантом его члена, что совершенно не соответствовало ярким сценам возбуждения, населяющим мое воображение. Лишь помогая ему твердой рукой, я осознала, что, слава богу, список тех, кто в состоянии доставить мне ожидаемое удовольствие, гораздо длиннее, чем у Санта-Клауса. Я широко улыбнулась, когда он кончил, уже думая о том количестве мужчин, которые, хотя и не были мне предназначены, неосознанно ждали меня во всеоружии.

На следующий день, ковыляя к метро после бессонной ночи, я поняла: из этой встречи не вынесла ничего нового. То, что у мужчин в возрасте бывают проблемы с потенцией, я всегда знала. Но это не имело ничего общего с психологическим возбуждением, которого я ожидала, с теми словами, о которых мечтала, и я не увидела в том теле признаков сексуальной зрелости — она показалась мне еще совсем зеленой, зеленее, чем в двадцать лет.

Я малодушно перестала отвечать на его телефонные звонки и через несколько дней виноватого, а затем раздраженного молчания, получила лаконичное сообщение: «Я устал за тобой бегать, Элли. Мы не играем в Лолиту, — в любом случае ты слишком стара для этой игры, а у меня нет ни малейшего желания быть Гумбертом».

Я и не претендовала на эту роль.

Тогда я еще не знала Месье. Я не желала ему ни добра, ни зла, — мне было на него плевать. Я слышала его имя тысячу раз, во время обедов с моим дядей Филиппом, поскольку прежде чем стать друзьями, они были коллегами, и от этого слова за версту несло больницей. Я не знала Месье. Если быть до конца честной, в случившемся есть и вина моей матери.

Это произошло, кажется, в феврале. Я ни о чем никого не спрашивала, поднимаясь из своей комнаты, расположенной на полуподвальном этаже, с собственной «библией» под мышкой — «Механика женщины» Луи Калаферта. «Чем бы полезным заняться в этот период студенческой забастовки?» — думала я. Не знаю, о чем размышляла мама, когда назвала мне имя хирурга, который, по ее словам, был единственным человеком, помимо меня, кто любит подобную литературную похабщину, поскольку в буквальном смысле сексуально озабочен. Поначалу я продемонстрировала вполне искреннее равнодушие: коллега Филиппа в любом случае являл собой абсолютно недостижимый мир для девушки моего возраста и происхождения, будь он озабочен или нет. Я плохо представляла себя вваливающейся в клинику с книгой под мышкой, чтобы поболтать об эротике с мужчиной сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Через несколько месяцев развращающей скуки в моей голове созрела смутная идея увидеть этого мужчину. Я, словно играясь, повторяла его имя, с удивлением находя в нем новое, крайне скандальное звучание.

Рискнув обратиться к Facebook, я смотрела на единственный результат, который мне выдали по запросу этого элегантного имени, и понимала: мне необходимо найти какой-то повод, чтобы добавить его в друзья. Я собиралась незаметно проникнуть в его мир, вооружившись беспроигрышным предлогом — литературой, подобно очаровательному троянскому коню, скрывающему в своих предательских недрах мою версию Лолиты, возможно, уже перезрелой, но в полной боевой готовности.

Потребность все узнать о нем зудела в моем мозгу как укус комара; пара-тройка наводящих вопросов Филиппу позволили понять: еще в детстве я встречала его в коридорах клиники, когда он обходил своих больных. Мучительно пытаясь вытащить из себя хоть какое-нибудь воспоминание, я внезапно увидела день рождения моего дяди двухлетней давности: целый вечер я слонялась среди стариков, даже не замечая мужчину, которого мне описали как сексуально озабоченного, увлеченного теми же книгами, что и я, только опередившего меня во всем на двадцать пять лет. Двадцать пять лет — это много. Он уже вовсю ласкал женщин, когда я, еще невинное дитя, ручонками цеплялась за грудь своей матери.

Должна ли я говорить о той связи, что соединяла Месье с моей семьей, тонкой, но крепкой, как нейлоновая нить, и такой же острой? Девичьи головы в двадцать лет забиты нереальными штампами, романтикой и неслыханным сумасбродством: жили-были студентка и хирург, она ничего не знала о жизни, он знал все, и между ними стоял дядя, даже не подозревавший о надвигающейся драме (нет сомнений — узнай он об этом, эротический рассказ неизбежно превратился бы в трагедию Расина!).

Итак, сама не понимаю как, я причалила к этому берегу в марте сего года. Я даже не пыталась представить себе лицо Месье по одной простой причине: с некоторых пор он стал одним из персонажей моих эротических фантазий. Тот факт, что он был хирургом, отличался теми же наклонностями, что и я, а также имел жену и пятерых детей, выделял его из общей массы, поскольку все эти атрибуты ставили его почти в параллельный мир, называемый Миром Взрослых (настоящих — данный статус неприменим к моим сверстникам). «Один из персонажей» — не совсем верное выражение, скажем, одно только общее представление о Месье уже превзошло все мои ожидания, и мне не нужны были для того никакие физические параметры. Сейчас, когда я это пишу, я так и слышу, как он возмущается в своей театральной манере: «Получается, ты могла бы выбрать любого другого влиятельного любовника!» На что я бы ответила: вполне возможно. Но пусть Месье успокоится: продолжение истории ясно демонстрирует, что его ловушка была расставлена с высочайшим профессионализмом.

Однажды мне надоело кружить вокруг него, тогда как он о том даже не догадывался, — это было в апреле. Волнующем месяце апреле. Цвели каштаны, а я вся извелась от скуки. Забастовка продолжалась, я ни с кем не виделась — с приходом весны все мои друзья разъехались кто куда. А я целыми днями сидела на террасе, греясь на солнышке и умирая от желания видеть людей, встречаться с мужчинами, испытать — я не знаю — возбуждение, экстаз, страсть, все равно что, лишь бы вырваться из этого убийственного оцепенения. Я столько раз обдумывала ситуацию со всех сторон, что постепенно забыла о страхе: теперь я лишь поджидала благоприятного момента, когда смогу выйти из тени и показаться Месье.

Добрый вечер!

Вы, должно быть, не совсем понимаете, кто я, хотя и добавили меня вежливо в свои друзья, поэтому я решила представиться: я — племянница Филиппа Кантреля, который еще совсем недавно работал с вами в клинике. От него я узнала, что вы большой любитель Батая[5] и Калаферта, — признаюсь, мне интересны мужчины, прочитавшие и полюбившие «Механику женщины». Это позволяет мне чувствовать себя не столь одинокой!..

Итак, меня зовут Элли, мне двадцать лет, я учусь на филологическом и пишу статьи для одного эротического журнала. Мой профиль на Facebook вам мало о чем скажет, хотя я посчитала нужным немного рассказать о себе.

Полагаю, вы занятой человек, но, если как-нибудь уделите мне время и объясните буквально в нескольких словах, что именно вам понравилось у Калаферта, я буду очень счастлива.

Я сама сейчас редактирую «Механику мужчины», и мне пригодится любая информация.

Доброго вам вечера.

Помню, как, отправив это послание, я испытала эгоистичный страх, порожденный моральными устоями, которым — как я поняла позже — Месье следовать не собирался: я представляла, как Филипп узнаёт от своего бывшего коллеги о моих коварных происках и возмущенно звонит мне по телефону: «Как тебе могло прийти в голову клеить мужика такого возраста? Погоди, вот расскажу все твоей матери, посмотрим, что она скажет!». А я, бледнея и краснея, словно грязная распутница, чувствующая, как на ее шее затягивается петля, бормочу: «При чем здесь „клеить“? Я просто хотела обсудить с ним эротическую литературу!».

Давай, оправдывайся, Элли! Попробуй объяснить своему дяде, менявшему твои пеленки и бросавшему неприязненные взгляды на твоих первых ухажеров, в чем состоит тонкая грань между обсуждением «Истории О»[6] и бесстыдным флиртом с мужчиной. Филипп даже не станет слушать твои жалкие объяснения. Он ответит сухим тоном, которого ты всегда боялась: «Ты что, за дурака меня держишь? Думаешь, хоть один мужик увидит разницу между обсуждением эротической литературы и возможностью заняться сексом?».

Ибо, действительно, грань между ними настолько тонка, что, возможно, и вовсе отсутствует: я никогда не была столь глупа, чтобы поверить: Месье ответит мне лишь из любви к литературе. Но мне хотелось в этом убедиться. Сравнить мои угрызения совести с его собственными. Оценить могущество моих двадцати лет, узнать, имеют ли они хоть какой-то вес против брака и детей. И чтобы избавиться от последних опасений, я пожелала поставить обольстительный постскриптум, заверив его в полнейшей конфиденциальности, лишь бы он согласился показать мне, что такое настоящий мужчина, тот, который заполняет собой и тело и душу.

Элли,

я тоже испытал потрясение, узнав, что двадцатилетняя особа может увлекаться такими авторами. К тому же, насколько я помню, Филипп не разделял моих культурных интересов. Я очень люблю эротическую литературу и владею приличной коллекцией, включая произведения Андре Пьейра де Мандьярга[7]. Это, помимо работы, моя истинная страсть.

Можем встретиться и поговорить, когда тебе будет удобно.

В каком журнале ты печатаешься?

(Я предпочитаю перейти на «ты».)

До скорого.

Вначале я никому ничего не сказала. Хранить этот секрет было все равно что держать в кармане подарок и сдерживать себя изо всех сил. А потом, в тот вечер, когда Месье мне ответил, Бабетта пришла ко мне в гости с ночевкой. Никогда не забуду, как внимательно она читала первые два сообщения, взвешивая каждое слово, а я из-за ее плеча давала свои комментарии, высказывала опасения.

— Нет, серьезно, Бабетта. Серьезно. Полагаешь, он об этом думает?

— Полагаю, да.

Больше утвердившись в своих опасениях, чем успокоившись, я предоставила ей другие аргументы:

— Заметь, я просто предложила ему пообщаться по мейлу. Он первый заговорил о встрече.

— И он «испытал потрясение», — добавила Бабетта тоном детектива.

— «Испытал потрясение» — это не так уж безобидно. Если бы он хотел просто поговорить о литературе, то написал бы «меня это удивило» или «надо же, нечасто встретишь людей, читающих Мандьярга».

— Уверена, он об этом думает.

— И что мне делать?

— Понятия не имею. Чего тебе хочется?

Мы сидели в моей комнате в Ножане[8]. Я закурила сигарету, прежде чем ответить:

— В общих чертах? Встретиться с ним, поговорить.

— Поговорить?

Бабетта подняла бровь, выражая сомнение.

— Ты знаешь, мне нравится эротическая литература, но, думаю, тебе будет сложно сохранить чисто дружеские отношения с мужчиной, если ты выведешь его на эту тему.

— Ты спросила меня, чего я хочу в общих чертах.

— Значит, хочешь посмотреть, на что он способен.

— Он женат, у него пятеро детей, ему сорок шесть лет, и это бывший коллега моего дяди. Если ситуация станет действительно двусмысленной, значит, этот тип не из трусливых.

— Или просто извращенец.

Уже сконцентрировавшись на клавиатуре компьютера, я ответила, не глядя на Бабетту, небрежно листавшую одно из моих жалких изданий Батая:

— Что такое извращение? По мне — это всего-навсего умение находить удовольствие везде, где оно скрывается. Я знаю немногих мужчин, которые пытаются искать его в литературе. Тем более в книгах такого уровня. Так что это стоит определенного риска. По крайней мере, мне так кажется.

Добрый вечер!

Если вы предпочитаете перейти на «ты», я постараюсь это сделать, однако, — не знаю, связано ли это с моим воспитанием или с обычным кокетством, — признаюсь, что питаю некую нежность к старомодному обращению на «вы».

Я не так давно публикуюсь в эротическом литературном журнале под названием «Разврат», основанном одним моим другом. На данный момент вышло всего три номера. Вполне возможно, вы никогда не слышали об этом журнале, поскольку доступ к нему ограничен.

Я бы с удовольствием встретилась с вами в любое время, когда вам позволит работа. Что касается меня, я совершенно свободна, так как мой факультет уже давно протестует и, похоже, не собирается заканчивать забастовку.

Полагаю, у вас не всегда есть возможность подключиться к Интернету, поэтому оставляю свой номер телефона, так будет проще: 06 68…

До скорой встречи, надеюсь,

(обещаю, в следующий раз обращусь к вам на «ты»)

(или нет)

Мне тоже нравится обращение на «вы», выборочно, конечно, это придает отношениям некую церемонность… что мне тоже нравится… «Ты» — это рефлекс, «Вы» — это выбор.

Попытаюсь разыскать ваш журнал… и прочесть ваши статьи прежде, чем мы увидимся… чтобы получить о вас некоторое представление… о вашей чувственности, например…

Мой номер — 06 34…

Я вам позвоню.

До скорого.

— Надеюсь, ты не собираешься с ним спать?

Прочитав нашу переписку, Алиса уставилась на меня круглыми глазами, в которых читалось смятение, — такой реакции я совершенно не ожидала. Хотя нет, немного ожидала. Однажды я, возможно, стану такой же, только пока не знаю когда.

— Об этом не может быть и речи! — осмелилась воскликнуть я, глядя ей в глаза с уверенностью, которая быстро испарилась.

— Я бы так не сказала.

— Ты считаешь, он об этом думает?

Возможно, Алиса прочла надежду в моем ускользающем взгляде. Она издала глубокий вздох девственницы:

— Это ты об этом думаешь.

— Но он тоже! Я не собираюсь спать с ним только потому, что он этого хочет.

— Раз у тебя нет таких намерений, к чему тогда все эти далеко не тонкие намеки?

— Не было никаких намеков. Я просто беседую с ним об эротической литературе, что наводит на определенные мысли, — согласна, но этот тип читает те же книги, которые читаю я. Обсуждение моих вкусов не имеет ничего общего с предложением переспать.

— Разумеется, ты же не можешь любить спорт или животных. Какое-то время, забравшись с ногами на мою кровать, мы молчали. Наши разговоры всегда проходят так, когда сестра возмущена моим поведением. Мы обе разглядываем наши ноги, держа в руках сигареты, слушая музыку, умело заполняющую паузу. Я никогда не боюсь потерять Алису окончательно — мы с ней в целом похожи, к тому же она обладает таким чувством юмора, что, если я найду нечто забавное в этой истории с хирургом, победа будет за мной.

Проблема в том, что я не вижу ничего смешного в подобной ситуации, — во всяком случае, пока. Меня забавляет легкость, с которой я могу соблазнить этого мужчину, но я не исключаю и такую возможность: смеяться над этим буду я одна. Внезапно она открывает рот:

Дата добавления: 2015-08-27