Вкус любви 12 страница

— Ты должен мне поверить. Ты не старый.

— Не могу. Знаешь, это неотвратимо.

— А как же я? Что будет со мной?

— Я тебя понимаю, детка.

Он употреблял это слово вместо «милая», когда ему казалось, что я капризничаю.

— Просто сейчас мне ничего не хочется.

— Даже меня?

Месье рассмеялся, и в его голосе прозвучали те растроганные интонации, так хорошо знакомые мне.

— Как только я тебя вижу, сразу хочу заняться с тобой любовью. Кстати, фотографии твоей попы чуть не свели меня с ума.

Я улыбаюсь: вот до чего дошла. Как последняя потаскуха, попыталась зацепить его снимками в нижнем белье и без него, и даже мои ягодицы выглядят отвратительно грустными, — но Месье увидел только мою розовую кожу, и я улыбаюсь.

— Ты хочешь, чтобы мы прекратили встречаться?

— Я такого никогда не говорил.

— И что же мы тогда будем делать?

— Не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

Идущая впереди парочка оборачивается, услышав мое хныканье. Я чувствую себя такой одинокой, поэтому и говорю слишком громко, не замечая, что всего в нескольких метрах от меня, за домом, образующим угол и служащим мне укрытием, возле своей машины меня ждет Андреа. Он машет рукой, чтобы сообщить о своем присутствии, и на какую-то долю секунды у меня перехватывает дыхание, словно кто-то душит меня: кажется, на этот раз он все понял.

— Ты же не один в этих отношениях. Меня это тоже касается. Если ты больше не хочешь видеться, я предпочитаю знать об этом, чем жить как наркоманка в ожидании очередной дозы, — говорю я, понизив голос.

Я медленно иду к Андреа, не в силах даже подумать: мне нужно закончить разговор. Я пребываю в таком нервном напряжении, что продолжаю говорить, даже сев рядом с ним в крошечный салон его пятисотого «Фиата». Я надеюсь, он не услышит бархатного и ласкающего голоса Месье.

— Не очень-то это любезно так говорить. Что ты наркоманка.

— Не очень любезно для кого?

— Для меня. Ты же знаешь, мне сейчас нелегко живется.

(А мне, по-твоему, легко? Чувствовать себя устрицей, постоянно открытой в ожидании твоих сообщений и звонков и ловящей их на лету? Быть похожей на течную кошку, которая выгибается возле стены твоего дома, отчаянно мяукая, невольно привлекая своей влажной щелкой всех самцов в округе. И что я могу сделать в своей болезненной одержимости тобой? Думаешь, легко мне отдаваться другим ради того, чтобы просто убить время, умирая от желания расцарапать им лицо? Думаешь, мне нравится заставлять себя не вспоминать о тебе целыми днями в смехотворной надежде, что мое молчание победит твое? Это никогда не срабатывало.

Вот как я растворилась в твоей тени: я набираю в Google твое имя и, проведя два часа за чтением информации, которую знаю наизусть, на несколько секунд прихожу в себя: «Какого черта я этим занимаюсь?». В последнее время я только ем и сплю и не делаю ничего, чем могла бы гордиться, ничего, не имеющего отношения к тебе. А сейчас мой друг везет меня в ресторан, где мы проведем вечер, который я без колебаний поменяла бы на пять лишних минут разговора с тобой, слушая, как ты даешь мне обещания пьяницы. Мне двадцать лет, у моих ног может оказаться весь мир, но это невозможно, потому что я сама у твоих ног. И кому из нас легче живется? Богатому хирургу, окруженному любящей семьей и восхищенными друзьями, или мне?)

— Поверь, мне тоже нелегко.

— Я знаю, детка. Но почему ты чувствуешь себя наркоманкой?

— Ты прекрасно понимаешь почему. Просто хочешь услышать это из моих уст.

Андреа спокойно смотрит на меня, терпеливо ожидая, пока его подружка закончит разговор. Эта безмятежность в его красивых темных глазах убивает меня и одновременно раздражает.

— Тебе-то как раз легче. У тебя и волки сыты, и овцы целы.

— Нет, это тебе легче. Сколько, по-твоему, мужчин отдали бы все, чтобы оказаться на моем месте?

— Мне плевать на других.

— Ты ничем не связана, ты свободна. А я должен продолжать жить, словно ничего не было.

Месье, насколько я помню, всегда недооценивал реакционную способность такого молодого сердца, как мое.

— Ты прекрасно понимаешь, что это не так. Что мне очень трудно это дается. Ты прекрасно понимаешь, какая я. Не зная, что происходит, могу я тебе чем-то помочь или нет, я схожу с ума.

— Ты не можешь мне помочь. Дело только во мне, само пройдет.

— Значит, ты не забыл обо мне?

— Я не забыл о тебе, — улыбается Месье.

— Поклянись.

— Как я могу тебя забыть?

Я закрываю глаза в экстазе: знаю, через несколько минут эта нездоровая радость будет мне омерзительна до слез, но, Господи, как же это хорошо — именно то, что мне нужно…

— В какой ресторан поедем? — шепчет мне Андреа, и я выхожу из своего сладостного оцепенения, чтобы пожать плечами: «Как хочешь».

— Книга продвигается? — спрашивает Месье, но теперь Андреа ломает себе голову над выбором ресторана, и я больше не могу нормально разговаривать.

— Именно сейчас не очень хорошо, — отвечаю я, изо всех сил надеясь, что он поймет мой намек.

— Тебе не очень удобно разговаривать?

— Да, не очень. Скажем так, ограниченно.

Месье смеется, и это уносит меня на несколько недель раньше, когда нашей любимой игрой было вести самые непристойные беседы в двух шагах от моих родителей. Впрочем, с тех пор правила не сильно изменились.

— Я перезвоню тебе завтра. Ты будешь одна?

— Да, буду, — вру я, решив уйти от Андреа, словно воровка, как можно раньше.

— Целую тебя, — бросает он и отсоединяется.

Никогда еще атмосфера в машине не была такой тяжелой, как в этот вечер. Я в своем плаще обливаюсь потом. Бросаю из-под волос молниеносный взгляд, оценивая настроение Андреа. Что мы здесь делаем, милый?

— Как насчет японской кухни?

— Годится.

Затем, поскольку между нами повисла странная тишина, похожая на ту, которая предвещает бурные выяснения отношений, я с головой окунаюсь в очередную ложь:

— Я говорила тебе, что готовлю праздник на день рождения своей сестры?

— Нет.

— Мы хотим пригласить джазовый оркестр. Я переговорила с одним приятелем, и он пообещал мне попробовать найти хорошую группу и перезвонить мне.

— Тот, с кем ты сейчас разговаривала?

— Да. Надеюсь, что все получится.

— Хорошая идея с джазом, — комментирует он, паркуясь на улице Месье-ле-Пренс.

— Я обожаю джазовую импровизацию, — отвечаю я, когда под руку с ним вхожу в ресторан, достаточно маленький для того, чтобы в течение двух часов кряду тридцать посетителей присутствовали при шумных проявлениях распирающей меня нежности.

Мысли о Месье делают меня забавной и искрящейся остроумием, и Андреа — замечательный слушатель, смеющийся над всем, что я говорю, поглаживает под столом мои колени. Мы очень эстетичная фальшивая пара.

На следующее утро ровно в восемь часов я открываю глаза и вижу над собой Андреа, который в своей мягкой манере неловко занимается со мной любовью, еще толком не проснувшись. Его руки меня волнуют. Особенно когда они касаются моей груди.

— Ты так приятно это делаешь, — вздыхаю я. — Была бы еще у меня грудь побольше, чтобы лучше чувствовать твои руки.

— У тебя замечательная грудь, — шепчет он мне в волосы, распространяя вокруг аромат кофе и поджаренного хлеба, и его пальцы ласкают мои твердые соски. — У них тоже эрекция, — добавляет он, и эта последняя фраза так меня подстегивает, что я невольно ускоряю ритм.

— Ты меня возбуждаешь, — отвечаю я, усевшись на него, и принимаюсь ласкать себя гораздо увереннее, чем он.

Андреа внутри меня невероятно твердый. В бледном утреннем свете я завороженно смотрю, как его член медленно входит и выходит из моей пока сонной киски. Когда я еще не встречалась с Андреа, я не могла спать по ночам при одной только мысли о том, что увижу его голым. И если все-таки засыпала, мне снился член Андреа Левинжера. А теперь я разрываюсь между удовольствием и призраком моего мобильного, спрятанного под трусиками.

Месье. Догадывается ли он, чем я сейчас занимаюсь? И особенно о том, насколько я могу быть разной снаружи и внутри? Было бы неплохо, если бы он оказался сейчас здесь, просто для того, чтобы я могла смотреть на него, машинально двигаясь на Андреа с мертвым взглядом и ликующим телом. Я полна чудовищных противоречий. В конечном итоге практически невозможно понять, насколько велика доля притворства в этой порочной чувственности.

— Сейчас, — выдыхает Андреа. Его красивая спина выгибается, ногти впиваются в мои ягодицы, и я кричу и ненавижу себя, ненавижу.

Я ненавижу себя, потому что единственное, о чем сейчас думаю, пока сперма Андреа стекает по моим ногам, — это о разговоре с Месье.

— Созвонимся, милый? — шепчу я ему в шею.

— Ты что, уже уходишь?

— Я забыла свои ключи, поэтому нужно вернуться домой, пока мать не ушла на работу.

Бабетта назовет меня сволочью, когда узнает. Но, может, и не узнает. Ведь это касается только меня, а я уже привыкла чувствовать себя жалким дерьмом.

Несколько минут спустя я мчусь по переходам метро с мобильным в руке.

Вот это и есть, Месье, жить как наркоманка. Мало того что я, словно глоток кислорода, жду твоих звонков и сообщений, этим утром я достигла апогея: до половины десятого лихорадочно ждала тебя в своей комнате с герметично закрытыми ставнями. И чуть не умерла, поняв, что ты забыл обо мне, несмотря на вчерашнее обещание. Наблюдала, как проходит день, испытывая дрожь всякий раз, когда ты мог бы позвонить, зная, когда ты возвращаешься домой, — но все напрасно. Потому что ты в очередной раз, сама не понимаю как, выскользнул из моих рук.

Милый, надеюсь, тебе стало лучше и твоя хандра прошла.

Моя самая большая проблема в данный момент в следующем: меня не покидает чувство, что я выклянчиваю у тебя общение, и мне это невыносимо, поскольку, хотя я не отличаюсь особой гордостью, все же ненавижу так поступать. Ты знаешь, что я заслуживаю лучшего обращения. И больше всего меня удручает неожиданное завершение нашей истории (если это можно назвать историей), пусть я никогда и не была столь наивной, чтобы связывать наши встречи с безумной любовью. Я знаю, кто мы, какая у нас жизнь. Думаю, всегда реально оценивала усилия, которые мы оба могли приложить.

Именно поэтому я ничего не понимаю. Жалеть меня не нужно — для меня даже лучше, если ты меня возненавидишь. Дело в том, что я окончательно запуталась. Насколько поняла, тебе сейчас плохо… и в этом доля моей вины, однако не могу тебе ничем помочь. Положим, тебе не очень-то и нужна моя помощь — было бы глупо на это надеяться. Но я не хочу, чтобы ты забывал меня, и мне необходимо знать, как твои дела, потому что я узнала тебя, и отныне для меня это важно.

Я долго ломала голову над этой ситуацией, но, понимаешь, еще не совсем хорошо разбираюсь в мужских недомолвках и не знаю, что означает ваше «я хандрю». Для тебя, быть может, все ясно, но, если бы ты снизошел до моего уровня и назвал вещи собственными именами, это позволило бы не тратить попусту время и принесло бы невероятное облегчение.

Мне казалось, у нас все так хорошо, и мы так много общались, что твое внезапное молчание меня убивает. Я знаю: ты не всегда свободен, по многим причинам, но это другое. Ты совсем перестал со мной разговаривать. И я не могу не думать, что в том есть моя вина.

Знаешь, я ведь относительно простой человек, в некоторых вопросах. Встретив тебя, я знала, что не нужно слишком увлекаться, наши отношения будут сведены к минимуму, — надо сказать, приятному минимуму. Я никогда не была столь глупа, чтобы надеяться, что смогу что-то изменить, впрочем, и не имела подобного желания. Я начала эту историю с намерением быть с тобой честной и запретила себе испытывать больше боли, чем это необходимо. Поэтому считаю справедливым свою просьбу сообщить мне, в самых простых словах, об изменении твоих желаний.

Я также сказала себе: мои письма, возможно, навели тебя на мысль, что я начинаю слишком привязываться к тебе. Да, я привязана, это правда, но не могу по-другому, пусть даже в таких отношениях, как наши. Я нуждаюсь в более значимом переживании, чем простое удовольствие, каким бы острым оно ни было.

Вспоминая самое начало, мне хочется сказать себе: «Нет, это невозможно, наверняка ему просто что-то мешает ответить, ведь он выглядел таким довольным, когда мы общались!». Единственное проявление моей наивности — это, наверное, то, что я закрывала глаза на твое малодушие. Мне известно: все мужчины малодушны. Настолько же малодушны, насколько сложны женщины. В общем, всем этим я хочу сказать: не могу поверить, что ты мне все время лгал или просто ломал комедию, только для того, чтобы заняться со мной сексом. К тому же я сама пришла к тебе.

Я также сделала вывод, что, поскольку ты женат, тебе не хотелось поддерживать более-менее постоянные отношения. Если причина в этом, я прекрасно тебя понимаю. На самом деле я в состоянии понять все, только бы мне объяснили.

Я прошу о немногом. Можно сказать, о сущей ерунде. Не собираюсь умолять тебя вернуться, просто хочу, чтобы ты объяснил мне. Это займет от силы десять минут твоего времени. У меня нет никакого желания страдать, мне хочется понять и расставить все по местам, раз и навсегда. И если ты думаешь, что я собираюсь неотступно следовать за тобой тенью, пытаясь вернуть назад, то ты ошибаешься. Иногда мне доводилось унижаться перед мужчинами, но никогда я не заходила так далеко и не собираюсь начинать в двадцать лет, теперь, когда знаю, какое это жалкое зрелище. Меня раздражает, как я веду себя последние несколько дней, поэтому прошу: не оставляй меня в таком состоянии.

То, что я предлагаю тебе, что предлагала с самого начала, до неприличия просто. Я никогда не говорила про обязательства. Либо о любви. Или о чем-то еще, что могло бы стать обузой для одного из нас. То, что ты мне очень интересен и возбуждаешь меня, является для меня достаточной причиной, чтобы встречаться с тобой. И если я тебе нужна, я многое еще могу тебе рассказать, показать и сделать. Мне очень нравится проводить с тобой время. Все просто. Но если я не нужна тебе, у меня нет ни малейшего намерения выглядеть нелепо, домогаясь тебя.

Несколько часов назад я отправила тебе сообщение с просьбой дать мне ясный ответ. Поскольку я до сих пор его не получила, прошу тебя: позвони мне, когда у тебя будет возможность. Если ты не хочешь делать этого ради меня, сделай хотя бы ради себя, чтобы я раз и навсегда перестала отправлять тебе послания. Наверное, это рано или поздно начинает раздражать.

Милый… мне не верится, что тебе не нравились наши вторники. И все, чем мы занимались. Но я могу ошибаться, подобное часто со мной случается. Сделай над собой усилие, ответь мне. Я уверена: такой мужчина, как ты, не может не знать, насколько мучительно молчание дорогих людей.

К тому же меня огорчает твоя хандра. Если я скажу тебе, что немного понимаю твои чувства касательно страха старости, ты вряд ли мне поверишь, однако это правда. Я считаю, что для женщины это еще более трагично — видеть, как постепенно исчезает ее магическая власть. Ты еще молод, полон сил, посмотри, ты многим молодым фору дашь.

Кроме шуток: я бы очень хотела тебе помочь. Поскольку, хотя я и не претендую на роль главной любовницы и не особенно нуждаюсь в любви, меня все же трогает твоя печаль. Именно поэтому я говорила: «Пользуйся мной». Я пока только черновой набросок и в этом качестве впитываю все, что ты можешь мне сказать, сделать, чему можешь научить. Мы нечасто обсуждали эти совместные занятия, но, поверь мне, я умею слушать. А если ты этого не хочешь, знаю другие вещи, слова, жесты, техники, чтобы помочь тебе забыть твою хандру. На первый взгляд это, наверное, покажется ничтожным, но, я считаю, это уже немало — уметь дарить забвение. Ты можешь пользоваться мною, потому что я сильная, я знаю, что сильная. Иногда кажется, сгибаюсь, но в итоге никогда не ломаюсь. И я вполне могу справиться с твоими страданиями, если ты мне о них расскажешь.

Послушай, одним словом, я могу дарить тебе восхитительное начало недели в маленьких спальнях кокотки, где все мое тело будет в твоем распоряжении.

(Ладно, я знаю, что это, возможно, не самый подходящий момент, но я подумала: если ты сейчас хандришь, фотка моей попы станет для тебя крошечной дозой героина. Мне гораздо больше нравится представлять себя сильнодействующим наркотиком в шприце.). S. К тому же книга продвигается! Как мне ее закончить, если я никак не могу поставить точку?

Главное — не бросай писать «Месье».

И что же мне, по-твоему, писать? «Месье прошел через мою жизнь яркой вспышкой, какой, собственно, была и я для него, если верить его словам? Месье был превосходным любовником, приоткрыл мне новые стороны секса, но лишь приоткрыл, поскольку в итоге бросил меня, как сделал бы тринадцатилетний парень, ничего не сказав, он просто перестал мне отвечать? Месье оставил меня, как идиотку, не имея смелости мне в этом признаться?» Что стоящего я могу написать с таким жалким финалом?

Я оскорблена до глубины души. Во время нашего последнего телефонного разговора я задавала тебе конкретные вопросы, и ты вполне мог сказать тогда, что продолжения не будет, в тот момент я была готова это услышать. Не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной. Я сделала все, чтобы ты был счастливым, ничего не требуя взамен, даже слов благодарности. Единственное, чего хотела, — это честности. Ты даже не смог позвонить мне, чтобы объясниться. Ты растоптал все, что я могла тебе дать, все, что могла предложить.

Знаешь, есть множество других способов чувствовать себя моложе, чем поступать, как подросток. Я могла бы дать тебе все это: возрождение, страсть. И никаких обязательств. Боже мой, я совершенно не понимаю, в какой момент могла тебя потерять. Я была склонна думать, что слишком мила с тобой, но на самом деле — нет. Я никогда не стану упрекать себя ни за это, ни за то, что влюбилась в тебя.

Поэтому единственное, о чем я сегодня прошу, — набраться смелости и позвонить мне завтра. И давай уже объяснимся раз и навсегда. Поскольку у меня нет ни малейшего желания считать тебя ничтожеством, и, как я тебе уже говорила, меня возбуждает лишь тот Месье, которого я знала. Так будь этим Месье, обаятельным, элегантным, ласковым, блистательным, но только не трусом. Это худшая вещь в мире. Мне не нужен трусливый мужчина в моей книге, и я надеюсь, что ты поступил так лишь по неведомым мне обстоятельствам. Видишь, насколько я добра, — думаю, что ты не виноват в своем малодушии.

Сделай это для меня. Оставь мне хотя бы воспоминание о смелом мужчине. Это самое меньшее, на что ты способен, если ждешь от меня книгу. Я считаю, что со своей стороны была очень корректна.

Думаю, в магазине мне в некотором смысле было еще хуже. Мне и так всегда не хватало стимула для подъема в половине восьмого утра в субботу утром, а теперь и вовсе хотелось плакать, стоило подумать об этом долгом-предолгом дне за прилавком, когда единственное, что я могла выдержать, — это одиночество в моей комнате на полуподвальном этаже. И мне совершенно не хотелось ни с кем разговаривать. Как только я открывала рот, мне казалось очевидным, что кто-нибудь обязательно поймет, вспомнит о Месье; я словно всеми порами выделяла из себя этого мужчину, в тысячелетних муках, тогда как прошло всего полторы недели без него. Я думала только об этом, постоянно, воображая самые изощренные способы мести за его молчание. Либо я все стирала из памяти, и Месье возвращался, признаваясь, что сам не знает, почему так поступил. Иногда, составляя букет для энного клиента, посреди груды цветов я поднимала лицо и смотрела в пустоту, в то время как мои руки машинально делали свое дело, и на какую-то долю секунды мне казалось, я видела его высокий силуэт или слышала его голос. Всякий раз, когда мне приходилось пользоваться секатором, я рисковала остаться без пальцев, и все девчонки вокруг меня считали, что я выгляжу ужасно, но не осмеливались о том сказать.

Это было в тот мрачный период, когда Месье перестал мне отвечать, независимо от характера сообщений, посылаемых мной. Я сходила с ума, поступая вопреки всякой логике, позабыв обо всем, что мне было известно о психологии мужчин. Если вдруг решала притвориться, что закончила наше общение, уже через пару дней приходила в ужас при мысли: Месье может подумать, что я его больше не люблю. И тогда начинала лихорадочно набирать сообщение, ненавидя себя всей душой, думая, что смогу обмануть его своими разговорами о сексе, но от моих слов за версту несло печалью и противоречивостью. И пока я безуспешно боролась с историей, о которой по-прежнему никто не должен был узнать, приходилось притворяться перед Андреа (он же становился мне все менее интересным) и перед своей семьей тоже. Объяснять матери, что мое плохое настроение связано с этой нескончаемой студенческой забастовкой. Находить предлоги, чтобы не ехать к моей тете, где меня неотступно преследовали воспоминания о том дне рождения. Осознание того, что мой дядя знает Месье, пятнадцать лет работал с ним бок о бок, мешало мне смотреть на него, не видя Месье.

Я делала вид, что выгляжу расстроенной, когда Андреа отменял наше очередное свидание, и изображала бурный восторг, когда назначал другое. Вымучивала из себя нежные сообщения, чтобы он ни о чем не догадался. Когда мы занимались любовью, я думала только о своем мобильном, лежащем на прикроватном столике. Скрывала свое разбитое сердце от всех этих людей, словно постыдную болезнь.

Иногда, сидя в машине с матерью, я чувствовала, как признание медленно поднимается к горлу огромным комом, который я никак не могла проглотить. Я была готова вынуть из груди этот неимоверный груз, думая, что, в конце концов, мне больше ничего не оставалось, ничего хуже быть уже не могло, даже если она рассердится, даже если пригрозит поговорить с ним или с Филиппом. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь знал. Чтобы кто-то другой убедился, какой он плохой, а я, несмотря на все мои недостатки, этого не заслуживаю.

Я уже представляла, как пошлю все к черту: и это грандиозное издание Мандьярга, которому нечего делать в моей комнате, и ту среду, когда моя мать думала, что я играю в покер у Тимоте, в то время как Месье щупал меня в клинике, и все те дни, когда тайком удирала из дому с сумкой, набитой едой и бельем.

Но всякий раз я в последний момент останавливалась. Я делала над собой еще одно усилие, чтобы проглотить это признание, которое обязательно причинит ей боль, и, когда мать снова смотрела на меня, я старалась принять безразличный либо даже радостный вид. Эти улыбки буквально разрывали мне душу. Я возвращалась в свою маленькую комнату, где простыни, нетронутые с момента встречи с Месье, еще носили следы моей катастрофы, к своему безнадежно молчащему мобильному, по-прежнему пустому почтовому ящику. Я жила в музее славы Месье. А время продолжало идти.

Я также ненавидела моменты одиночества за то, что меня одолевали вопросы без ответов. Я до изнеможения (словно имелся хоть малейший шанс однажды узнать правду) вспоминала факты, которые позволили бы мне понять, почему в один прекрасный день Месье замолчал. Что его к этому побудило. И насколько предоставленные им объяснения были приемлемы, или же он выдумал их от начала до конца. Я буквально рвала на себе волосы, не зная, с какого конца подступиться к Месье, как понять, солгал он мне или нет, и если да, то в каких целях. Когда одна часть меня пыталась поверить в то, что он сбежал, чтобы защититься, другая цеплялась за жалкое предположение: он, возможно, был всего лишь подонком, обожающим испытывать свою слабеющую власть на беззащитной девчонке. Это было одновременно ужасно и досадно — понять, что я попалась в такую грубую ловушку и что ключ к разгадке ясен как день: Месье просто все надоело. А когда ему это надоело, он пропал.

Я без устали повторяла Бабетте: «Я должна была это предвидеть. Я должна была почувствовать, что все будет непросто».

И Бабетта, знавшая это с самого начала, с моих первых хихиканий над фривольными речами Месье, ни разу не осмелилась дополнить словами свои протяжные одобрительные вздохи. Да, собственно, о чем тут было говорить? Надо мной имел право насмехаться целый мир. Смех был бы здесь вполне логичен.

Я вспоминаю еще одно утро, когда возвращалась домой после слишком долгой ночи у Андреа. Толком не проснувшись, машинально брела по грязным коридорам метро, и вдруг меня внезапно пронзил аромат парфюма Месье. Вскинув лицо, как после электрического шока, я застыла на месте, жадно принюхиваясь, минут десять пытаясь понять, откуда исходит этот жесткий запах, от какого мужчины, какого призрака. Мне было так плохо, Господи, так плохо. На какую-то долю секунды показалось, что я взяла след, и вслепую, лихорадочно дрожа, двинулась за толпой людей, без малейшей надежды увидеть там Месье, веря, что мне будет достаточно одного запаха, пусть и мимолетного.

Аромат парфюма так обманчив: тысячи незнакомцев пользуются теми же запахами, что и наши любимые, а мы считаем, он принадлежит только им. Не зная об этом, незнакомцы ходят рядом с вами, касаются вас, извиняются. Вы же замираете на месте, на грани обморока, чувствуя себя опустошенными до слез, под натиском нахлынувших воспоминаний о привычном биении сердца, о такой родной коже. И отныне для вас существует лишь мир обоняния в толпе чужих людей. На несколько секунд непроизвольной толкотни целый период вашей жизни оказывается растоптанным и опошленным. Хотя эти люди совершенно не желают вам зла.

В то субботнее утро все шло не так. Я только что поняла, после нескольких недель раздумий: меня больше нет в планах Месье, равно как и ни в одной из сфер его жизни. Мне удалось свыкнуться с мыслью: он больше не ответит мне. Но я по-прежнему никак не могла понять, что такого могла сделать, какую ошибку совершила, чтобы Месье так внезапно охладел ко мне? Как можно было всего за несколько дней перейти от одной крайности к другой? Как получилось так, что он начал полностью игнорировать человека, которого еще недавно называл «моя любовь», так сильно желал, человека, которого намеренно заставил в себя влюбиться? Почему он даже ничего не пожелал объяснить? Я просто хотела понять. И если Месье решил окончательно покончить с этой историей, независимо от причин, зачем он тогда прислал мне то сообщение в качестве единственного ответа на мой монолог о разрыве отношений: «Главное — не бросай писать „Месье“»?

Разумеется, я должна была продолжать: он мог лишь поощрять создание книги, рассказывающей о нем. Ведь это было так приятно: отчаявшаяся молодая женщина бросает свой писательский талант к ногам мужчины, которым не может больше обладать. Какое наслаждение для такого образчика эгоцентризма, как Месье: никто еще так не льстил его самолюбию.

Только получив его сообщение, я начала по-настоящему презирать себя, презирать это полное отсутствие чувства собственного достоинства. Если бы я хотя бы писала из любви к искусству или ради амбиций быть однажды опубликованной! Но Месье уничтожил все цели, оставив только одну: закончить книгу о нем, чтобы снова его увидеть. Он опошлил даже это — благородное призвание писателя, строящего свою жизнь на неуловимой власти слов. Эти страницы, которые я на бешеной скорости покрывала черными буквами, представляли собой лишь жалкую приманку, отдушину, позволяющую восхвалять его и ненавидеть. И в конечном итоге уже не было большой разницы между романисткой, которой я намеревалась стать, и всеми теми людьми, пишущими ради душевной разрядки, не представляя, какой труд и какое искусство принижают, полагая, что служат ему.

Писать для меня — значило вновь увидеть Месье, слишком сильно любившего собственную персону, чтобы устоять перед соблазном прочесть двести-триста страниц о себе.

В это утро субботы, когда я уныло напевала что-то, подрезая стебли красных роз (только в тот момент я чувствовала себя живой, поскольку шипы то и дело вонзались мне в руку), одна из моих коллег подошла ко мне, чтобы положить деньги в кассу, и тихо спросила:

— Ну что, есть новости? Он тебе позвонил?

— Кто? Андреа?

Коллега бросила на меня заговорщический взгляд, и я поняла: она имеет в виду Месье. Разумеется. Звонки Андреа давно перестали быть событием в моих глазах. В лучшие времена нашей истории с Месье я каждый уик-энд трепетала за своим прилавком при мысли, что увижу его во вторник утром, и не могла не делиться с коллегой впечатлениями об этом женатом хирурге сорока шести лет, о его страсти к эротической литературе и наших романтических объятиях в маленьких отелях на площади Пигаль. И, когда ситуация начала вызывать у меня беспокойство, она неизбежно узнала об этом, ведь я уже не ждала воскресенья с прежним возбуждением. По правде говоря, я уже ничего не ждала, только окончания рабочего дня — я хотела лишь спокойно сидеть в своей комнате, курить с подружками травку или притворяться счастливой в объятиях других мужчин.

— Врач! — полушепотом уточнила она, словно Месье представлял собой военную тайну.

Я опустила глаза на свои грязные руки.

— Особых новостей нет, — ответила жалобно.

— Тогда забудь его. Ты достойна лучшего, чем этот тип.

Она относилась к разряду тех людей, которые изъясняются только общепринятыми понятиями, но это не мешает им быть проницательными. «Ты достойна лучшего, чем этот тип» — наверняка было ее глубоким убеждением, и, хотя ей не свойственно демонстрировать свою симпатию или сострадание, я невольно ощутила теплую волну нежности и сопереживания, только из-за этих нескольких слов, в устах кого-нибудь другого вызвавших бы у меня раздражение. На какую-то долю секунды я подумала, что никто не сможет понять меня лучше нее, поскольку она знала о моей истории, была одного возраста с Месье, — а значит, в определенной степени понимала поведение таких мужчин. К тому же она стояла сейчас передо мной, а мне необходимо было выговориться. Иначе я съем себя без остатка. И я бросилась словно в омут:

Дата добавления: 2015-08-27