Глава 22. Я помню всё, что тогда было, помню каждый день, каждый час

Я помню всё, что тогда было, помню каждый день, каждый час, каждую минуту. Помню, как она любила бордовый цвет, и как теперь я его ненавижу, потому что именно такого цвета обивка её гроба.

В зале полно народа. В зале тысячи незнакомых мне, и я уверен ей людей. Её мать стоит скромно в углу и ни слова не говорит никому из тех, кто приносит соболезнования. Мы не обмолвились с ней ни единым словом, с того момента, как вышли из палаты. Лицо Патриции я никогда не смогу забыть. Женщина, пережившая смерть мужа, сына, теперь еще и дочери. Ей всего 50, на её лице столько горести и траура, сколько на лицах людей, переживших катастрофу, а может и больше. Самое страшное остаться одной после того, как испытал счастье, будучи частью большой, счастливой семьи. Сейчас, только сейчас я понимаю, как не правы те, кто не относится к своим родителям с должным отношением. Как не правы, дико не правы те, кто отказывается от родителей добровольно, будучи в здравом уме, хотя нет, будучи в здравом уме ты не откажешься от родителей, ведь их не выбирают. Пока я размышлял обо всем этом,Патриция не изменилась в лице. Её глаза были тяжелыми, морщины в уголках глаз, что были когда-то от смеха, сейчас не бросаются в глаза, бросаются морщин на лбу и меж бровей. Словно режущая, делящая лицо на две части морщина от боли и нескончаемого плача. Сухие, костлявые руки напоминали руки старой бабушки, что вот-вот последний раз вздохнет. Она плакала, всё время плакала. Она всё время приоткрывала рот, видимо пыталась глотнуть слюну, но и её не было. Сухость во рту душила её, она кашляла, пила воду, словно пополняя запас слез, и снова плакала.

Общее настроение зала было похоронно-увеселительным. Те, что находились ближе к гробу, были близкими, ну или хотя бы более-менее близкими друзьями или знакомыми. Все остальные: журналисты, светские люди, которые когда-то ругали, или наоборот восхваляли покойную. Все жаждали увидеть гроб, но на оглашении последней воли, адвокат сказал, что гроб должен быть закрыт, чтобы не привлекать лишних людей на церемонию прощания, а так же не открывать крышку для прощания вплоть до двенадцати ночи, чтобы остались те, кто действительно желает попрощаться. Да, в фантазии Энни никто никогда не сомневался.

К полудню все напоминало сплошной цирк. Кто-то играл на рояле веселые песни из сказок, какая-то певичка их горланила, а я и Патриция стояли по углам со стаканами наполненными любимым виски Энни. Мы иногда пересекались взглядами, особенно, когда всё, что творилось вокруг,стало напоминать безумие.

Ближе к закату я вышел из зала на балкон. Я почувствовал, как легко и свободно на воздухе, как прекрасно чувствовать мороз, который ползет даже под одежду, заставляя кожу пробуждать мурашки. Ночь должна была быть волшебная. После Рождества прошло лишь четыре дня, везде еще висят гирлянды, стоят елки, все в ожидании нового года.

Я поставил стакан виски на выступ, схватился за лицо, и представил её. Не знаю почему, не знаю, почему сейчас, но я закричал так, что в зале некоторые обернулись, хотя двери были закрыты. Мне хотелось что-то разбить, хотелось кого-то ударить, я бил руками по перилам балкона, пока стакан виски не упал с выступа прямо мне под ноги. Я вспомнил, как пришел к ней тогда. Прямо возле входа был разбитый стакан с этим виски, была кровь, которая была повсюду. Эта кровь олицетворяла не физическую боль. Это был крик. Крик о помощи, крик души, но я не понял, я просто ушел…

-Ник, успокойся. Её уже не вернуть. Джоанна теперь с семьей, ей там не плохо, поверь мне…

Старая, костлявая рука скользнула по моему плечу. Странно, я почти не почувствовал. Она вся была как дух, как приведение, я даже не мог понять, человек ли передо мной стоит, или чья-то измученная душа.

-Патриция, вы простите… я не хотел, я просто… я мог помочь тогда, но я ушел, она умерла, потому что я мог помочь но не помог,-мой голос затыкался, я путался в мыслях, словах, катились слезы, я был ребенком, тогда, в тот момент, я был ребенком.

-Ты ничего не смог бы сделать. Она все равно бы ушла от нас.

Плавно, так же тихо, она ушла с балкона. Её плечи, худые и выгнутые вперед, немного тряслись. То ли от холода, то ли от трехдневного плача. Я умылся небольшой охапкой снега, что лежала на перилах, оглянулся на зал, и заметил, что часть гостей покидало похороны. Никчемные люди. Моя голова невольно упала, будто потеряла се силы, но я поднял её и посмотрел вверх, чтобы найти звездочку, что засияла три дня назад. И я нашел. Он была яркой, выделяющейся среди остальных. Она мерцала, переливалась, и была прямо надо мной, я не мог оторвать глаз, надо же, это Энни. Я вспомнил её улыбающиеся глаза, безобразно растрепанные светлые волосы, её порой неуклюжие движения и заулыбался. Первый раз, за три дня я улыбнулся.

Ближе к девяти вечера я прошел в зал. На удивление в зале осталось очень мало людей, и на удивление адекватных людей. Я знал почти всех. Все они действительно знали Энни, и многие из них были близки с ней, любили ей. Луи и Жак сидели с маленькой доченькой в углу зала. Она примерно молчала и покорно затихала, если начинала плакать. Луи был убит и возвращен к жизни вновь, с появлением принцессы. Он считает, что Энни оставила ему частичку себя в их девочке. Каждый утешает себя как может.

В полночь, как и написала Энни, осталось человек двадцать. Все расселись по стульям, вышел священник, вынесли фотографию, открыли гроб. Я сидел почти возле гроба, немного вытянув шею, я мог увидеть её, но я пятился, сползал по стулу, я боялся признать, что её нет. Боялся видеть ей не улыбающейся, не смеющейся, вечно болтающей. Патриция схватила меня за руку так крепко, что её кости, как ножи впивались в кожу моей руки. Она не плакала. Слез больше не было. Она часто и глубоко дышала, зажмуривала глаза, открывала, пыталась открыть, но не смотрела на дочь.

Столько добрых и теплых слов было сказано. Столько всего хорошего, но почему то все это не то. Когда настала моя очередь, я не мог встать, меня оковала рука Патриции, и я был даже рад, потому что иначе, я бы не нашел повода не идти. Но она отпустила меня. Отпустила и проводила меня взглядом, который ждет той самой правды, тех самых слов о её чудесной дочери.

Я выпил весь стакан воды, продолжал отводить глаза от гроба, и всё боялся увидеть её такой, боялся, что забуду настоящую Энни. Я развернул листок с речью и уставился в него. Молчал минут пять, а внутри меня все кричало и кричало всюду, в каждом кусочке тела:

«Это как бесконечный сердечный удар, заново переживать всё то, что было. Я сплю с этими воспоминаниями, живу с ними. Но если опустить все это угнетающее, то я скажу, что она умерла счастливой, и сейчас, она не смотрит за нами, она не ведет нас по жизни, сейчас она сияет где-то очень далеко, на небе, а нам, лучше не мешать ей сиять, своими слезами. Мы ничего не изменим».

Дата добавления: 2015-08-27