Вторая книга 4 страница

2) Это произошло в шестнадцатый день месяца Артемизия. На сле­дующий день народ в глубоком трауре собрался на верхнем рынке и с громкими воплями оплакивал убитых; но тут стали также раз­даваться враждебные голоса против Флора. Сильно опасаясь за исход дела, знатные лица и первосвященники разорвали на себе одежду, пали к ногам некоторых из толпы и умоляли их сдержать себя и не вызывать Флора на новые злодейства. Народ сейчас же дал себя уговорить, отчасти из благоговения пред просящими, отчасти в на­дежде, что Флор ничего враждебного против них больше не пред­примет.

3) Успокоение умов пришлось, однако, Флору не по сердцу. Он придумывал поэтому новые средства, чтобы возбудить их вновь. С этими мыслями он призвал к себе первосвященников и почетных граждан и объявил им: если они желают представить ему истинное доказательство в том, что иудеи не помышляют о мятеже, то пусть последние устроят торжественную встречу придвигающимся отрядам из Кесареи. (Две когорты были на пути к Иерусалиму). Но в то время, когда те были заняты в народном собрании, Флор отправил вестового с инструкцией к начальникам когорт, чтобы они приказали своим людям ничего не ответить на приветствия иудеев; в случае же, если последние позволять себе какое-либо слово против его личности, тогда они должны пустить в ход свое оружие. Между тем первосвященники созвали народ в храм и побуждали его выйти навстречу римским когортам и радостно их приветствовать, дабы избегнуть худших последствий. Жаждавшие мятежа отказались от этого предложения и народ, помня убитых, склонялся на сторону более решительных.

4) Тогда появились все коганы и все священнослужители, неся перед собою священные сосуды и одетые в облачение, которое они обыкновенно носили при богослужении; дальше шли игравшие на цитрах и храмовые певцы с их инструментами—все пали ниц перед народом и молили его сохранить им священное облачение и не довести до того, чтобы рим­ляне разграбили посвященные Богу драгоценности. Самих первосвященников можно было видеть с пеплом на голове и с обнаженной грудью, так как они разорвали на себе одежду. Они обратились к некоторым знатным особам поименно и ко всему народу в целом и заклинали их не подвергать опасности родного города из-за упуще­ния незначительной формальности и не отдать его на произвол тем, которые хотят погубить его. «Что же выиграют солдаты от приветствия иудеев, а с другой стороны, если они откажутся выйти им навстречу— поправится ли совершившееся уже несчастье? Если они по установившемуся обычаю дружелюбно примут приближающиеся отряды, тогда они отнимусь у Флора всякий повод к войне, сохранят отечественный город и в будущем не будут больше обеспокоены. Помимо того, было бы непро­стительной необдуманностью с их стороны дать руководить собою немногим беспокойным умам, вместо того, чтобы своим подавляющим большинством заставить тех присоединиться к ним».

5) Этими словами они не только смягчили народ, но—одних угрозами и других внушавшим уважение повелительным тоном—заставили умолкнуть даже коноводов. Спокойно и в праздничных нарядах народ подвигался навстречу солдатам и приветствовал их, когда те приблизились. Видя же, что солдаты оставляют приветствие без всякого ответа, не­которые из беспокойных стали поносить имя Флора. Это послужило ло­зунгом к нападению на иудеев. Солдаты их немедленно оцепили и начали бить кнутами; бежавших преследовали всадники и растап­тывали их. Огромное число пало под кнутами римлян, но еще больше погибло в натиске своих же. Страшна была давка в воротах: каждый хотел опередить другого и вследствие этого замедлилось общее бегство; те, которые падали на землю, погибали самым жалким образом. За­душенные и раздавленные наступавшей на их тела толпой, они до того были изуродованы, что никто не мог отыскать трупа родных для по­гребения. Вместе с ними втеснились в город также и солдаты, не переставая бить всех, кого только застигали. Они старались загнать народ в Бецету^[342] для того, чтобы, оттолкнув его в сторону, завла­деть храмом и замком Антонией. В этом же расчете и Флор с своим войском прискакал из дворца и старался достигнуть цитадели. Но этот план ему уже не удался. Народ повернулся лицом, выдержал натиск римлян и, взобравшись на крыши, стал стрелять в римлян сверху вниз. Затрагиваемые этими выстрелами сверху и слишком слабые для того, чтобы пробиться чрез толпу, запрудившую тесные улицы, римляне потянулись назад в свои квартиры, близ царского дворца.

6. Опасаясь, чтобы Флор при вторичном нападении не овладел хра­мом со стороны замка Антонии мятежники поспешили вверх и сломали колоннады, соединявшие храм с последней^[343]. Это немного охладило жад­ность Флора: его страстным вожделением были священные сокровища и потому-то он так старался добраться до Антонии; но раз галереи были сорваны, он отказался от своего намерения. Он потребовал к себе первосвященников и совет и объявил им, что он сам уда­лится^[344], но оставит в их распоряжении войска, сколько им угодно. Они обещали ему полную безопасность и спокойствие города, если он оставит им одну единственную когорту, только не ту, которая только что сражалась, так как ожесточение народа против нее очень велико. Согласно этому выраженному ими желанно, он дал им когорту и возвратился вместе с остальным войском в Кесарею.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Цестий посылает трибуна Неаполитана для расследования положения дел в Иудее. — Речь царя Агриппы к иудеям, в которой он им советует не начинать войны против римлян.

1) Чтобы дать новую пищу войне, Флор отправил Цестию донесе­ние, в котором ложно обвинял иудеев в отпадении, приписал им начало борьбы и винил их во всем том, что они перетерпели. Но и городские власти в Иерусалиме не молчали: сообща с Вере­никой они в письме, обращенном к Цестию, изложили все престу­пления Флора против города. Получив эти противоречивые сообщения, Цестий в кругу своих офицеров держал совет, что делать. Одни высказывались в том смысле, что Цестий во главе войска лично должен идти в Иерусалим и наказать за отпадение, если последнее дей­ствительно имело место, или же укрепить иудеев в их настроении, если они остались верными римлянам. Но он сам счел за лучшее на первых порах отправить одного из своих друзей для расследования дела на месте и представления точного отчета о состоянии умов в Иудее. Эту миссию он возложил на одного из своих трибунов, Неаполитана, который на своем пути в Иерусалим сошелся возле Иамнии с возвра­тившимся из Александрии царем Агриппой и сообщил ему кем и зачем он послан.

2. Там же находились первосвященники, влиятельнейшие иудеи и со­веть, прибывшие встречать царя. Отдавши ему должные почести, они поведали ему свое горе и описали в частностях зверские поступки Флора. Как ни велик был гнев царя и как он ни сочувствовал внутренне иудеям, он все-таки из благоразумия выместил свою злобу на последних же, желая умерить их самонадеянность и отклонить их от всякой мысли о мщении, для которого будто никакого повода не имеется. Они же, как люди, стоявшие выше толпы, которые вместе с тем для сохранения своих богатств сами тоже желали мира, поняли, что укоры царя вытекают из доброжелательства к народу. Но на расстоянии шестидесяти стадий от Иерусалима прибыла масса простого иерусалимского народа для приветствования Агриппы и Неаполитана. Впереди шли жены убитых, потрясая воздух громкими рыданиями; народ присоединился к этому воплю и просил Агриппу о заступниче­стве; Неаполитану они горько жаловались на многочисленные насилия Флора и по прибытии в город показали ему и царю опустошенный рынок и разрушенные дома. Затем они уговорили чрез Агриппу Неаполитана в сопровождении одного лишь слуги обойти весь город до Силоама^[345] для того, чтобы убедиться, с какой покорностью иудеи относятся к римлянам и что ненавидят они одного только Флора за его неслыханные зверства. Когда он при своем объезде по городу получил достаточные доказательства мирного настроения его обитателей, он взошел в храм, созвал туда народное собрание, высказал ему много похвал за его вер­ность к римлянам, напомнил серьезно о сохранении спокойствия на бу­дущее время и, почтив, на сколько ему приличествовало, Божий храм, уехал обратно к Цестию.

3. Теперь народная толпа обратилась к царю и первосвященникам с требованием отправить к Нерону посольство для обжалования Флора, дабы их молчание о таком страшном кровопролитии не навлекло еще на них же подозрения в отпадении: «если они не поспешат указать на лицо, впервые поднявшее оружие, то подумают, что они были те, которые первые это сделали». Судя по настроению народа, можно было видеть ясно, что если ему будет отказано в отправлении депутации, он не останется в покое. Но Агриппа рассчитал, что назначение послов для обжалования Флора создаст ему врагов; с другой же стороны, он отлично понимал, как невыгодно будет для него, если он допус­тит, чтоб военная вспышка, охватившая иудеев, разгорелась в пламя. Он решился поэтому созвать народ на окруженную колоннами площадь (Ксист, большая площадь перед дворцом Асмонеев), поставил свою сестру Веренику рядом с собою таким образом, чтоб всякий мог ее видеть, и пред дворцом Асмонеев, возвышавшимся над пло­щадью на окраине верхнего города (эта площадь была посредством моста соединена также и с храмом), произнес следующую речь:

4) «Если б я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот,—что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, то я бы не выступил теперь пред вами и не взял бы себе смелости предложить вам свой совет. Ибо всякое слово о том, что следовало бы делать, бесполезно, когда гибель­ное решение принято заранее единогласно. Но так как войны домогается одна лишь партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще на опыте бедствий войны, отчасти—неразумной надеждой на свободу, отчасти также—личной корыстью и расчетом, что когда все пойдет вверх дном, они сумеют эксплуатировать слабых—то я счел своим долгом собрать вас всех сюда и сказать, что именно я считаю за лучшее, дабы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных. Пусть никто не перебивает меня, если он услышит что-нибудь такое, что ему не понравится. Те, которые какой бы то ни было ценой доби­ваются мятежа, и после моей речи могут остаться при своем мнении, если же не все будут спокойно вести себя, то мои слова пропадут даром и для тех, которые охотно желали бы слушать меня.

Я знаю, что многие с большою страстностью говорят о притеснениях прокураторов и о прелестях свободы. Но прежде чем разобрать, кто вы такие, и кто те, с которыми вы думаете бороться, я хочу размотать клубок перепутанных между собою предлогов для войны. Если вы только хотите отомстить тем, которые вас обижают, то при чем тут ваши гимны о свободе? Если же рабское положение кажется вам невыносимым, то жалобы на личности правителей становятся излишними: они могут быть очень мягкосердечны, а все-таки зависимое положение остается позорным. Разберите же каждый пункт в отдельности и тогда увидите, сколь мало­важными являются поводы к войне. Рассмотрим прежде жалобы на правителей. Благоговеть надо пред властителями, а не возбуждать их гнев; если же вы на небольшие погрешности отвечаете жестокими оскорблениями, то вы восстановляете против самих себя тех, которых вы поносите: они тогда причиняют вам вред не тайно и робко, а губят вас открыто. Ничто так не противодействует удару, как пере­несение его: терпение обижаемых трогает сердце тех, которые причиняют обиды. Допустим даже, что римские чиновники невыносимо жестоки, но вас же не притесняют все римляне и не притесняет вас император, против которого вы собираетесь начать войну. Ведь не посылают вам правителя, которому предписано быть злодеем, а на Западе не видят, что происходит на Востоке, как вообще даже вести о нас доходят туда только с трудом. Разве не нелепо, из-за одного человека бороться со многими и из-за ничтожных причин — воевать с такой великой державой, которая вдобавок не знает о наших претензиях. Возможно же, что мы вскоре избавимся от наших тягостей; ведь не вечно же будет у нас оставаться один и тот же правитель, а его пре­емники будут, вероятно, люди более милостивые. Но раз война начата, то без несчастий не легко будет ни прекратить, ни продолжать ее. Что же касается свободы, то в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею. Прежде нужно было бороться, чтобы не потерять ее, ибо первое ощущение рабства, действительно, больно, и всякая борьба против него в начале справедлива. Если же кто, будучи раз покорен, опять отпадет, то он не больше, как возмечтавший о себе раб, но не любящий сво­боду человек. Да, тогда нужно было напрягать все усилия, чтобы не впустить римлян,—тогда, когда Помпей впервые вступил в страну. Но и наши предки и их цари, которые далеко превосходили вас и деньгами, и силами, и мужеством, — все-таки не могли устоять против незначительной части римского войска; а вы, которые зависимость от римлян получили уже в наследство, которые во всех отношениях так далеко уступаете вашим предкам, впервые пришедшим в сопри­косновение с римлянами и мало еще знавшим о них,—вы теперь хотите поме­ряться со всем римским государством!^[346] Афиняне, которые однажды за свободу эллинов сами предали свой город огню, которые высокомерного Ксеркса, ехавшего на суше в кораблях и пешком перешагавшего моря— море не могло обнять его флоты, а вся Европа была слишком тесна для его войска—этого Ксеркса они как беглеца преследовали на челноке и у маленького Саламина сломили ту великую азиатскую державу—они теперь подданные римлян, и город, некогда стоявший во главе Эллады, управ­ляется теперь приказаниями, исходящими из Италии. Лакедемоняне, имевшие свои Фермопилы, Платею и Агезилая, открывшего недра Азии, должны были подчиниться тому же господству. Македоняне, которые все еще бредят Филиппом и видят его вместе с Александром, сеющими семена всемирного македонского царства,—мирятся с превратностью судьбы и почитают тех, которым счастье теперь улыбается. И бесчисленные другие народности, воодушевленные еще большим влечением к свободе, смиряются; одни только вы считаете стыдом быть подвластными тому, у ног которого лежит весь мир. Какое войско, какое оружие вселяет в вас такую уверенность? Где ваш флот, который должен занять римские моря? Где те сокровища, которыми вы должны поддержать ваше пред­приятие? Не воображаете ли вы, что подымаете оружие против каких-нибудь египтян или арабов? Не знаете ли вы разве, что значит рим­ское государство? Или вы не имеете масштаба для собственной своей сла­бости? Разве вы не бывали уже часто побеждаемы вашими соседями? А мощь римлян, напротив, на всей обитаемой земле непобедима. Но им всего этого еще мало было и их желания шли дальше; весь Евфрат на востоке, Дунай на севере, на юге Ливия^[347], которую они прорезали до пустынь, и Гадес^[348] на западе — все это их не удовлетворило: они отыскали себе по той стороне океана новый свет и перенесли свое оружие к дотоле никому неизвестным британцам. А вы что? Вы богаче галлов, храбрее германцев, умнее эллинов и много­численнее всех народов на земле? Что вам внушает самоуве­ренность восстать против римлян? Вы говорите, что рабское иго слишком тяжело. На сколько же тяжелее оно должно быть для эллинов, слывущих за самую благородную нацию под солнцем и населяющих такую великую страну! Однако же они сгибаются пред шестью прутьями^[349] римлян; точно также и македоняне, которые бы имели больше прав, чем вы, стремиться к независимости. И, наконец, пятьсот азиатских городов—не покоряются ли они даже без гарнизонов одному властелину и консульским прутьям. Не говоря уже о гениохах^[350], колхи­дянах^[351] и народе тавридском^[352], об обитателях Босфора и племенах на Понте^[353] и Меотийского моря^[354], которые раньше не имели понятия даже о туземной власти, а теперь их обуздывают три тысячи тяжеловооруженных, и сорок военных кораблей удерживают мир на бурном и прежде непроезжем море. Сколь много могли сделать для достижения своей цели Вифиния^[355], Каппадокия^[356], Памфилия^[357], Ликия^[358] и Киликия^[359]! Все же таки они платят дань, не будучи даже принуждены к этому оружием. Взгляните на фракийцев^[360]! Их страна имеет пять дней езды ширины и семь—длины, гораздо более дика и защищена, чем ваша, их жестокие холода служат страшилищем для неприятеля—не пови­нуются ли они, однако, гарнизону из 2000 римлян? А их соседи иллирийцы^[361], владения которых простираются до Далмации и Дуная— не покоряются ли они двум легионам, которые еще помогают им отражать нападения дакийцев^[362]? Дальше, далматы^[363], так часто пы­тавшиеся сбросить с себя иго рабства и после каждой неудачи собирав­шие новые силы для отпадения—как спокойно они теперь живут под охраной одного римского легиона! Если есть нация, которая в действи­тельности имела бы возможность к восстанию, так это именно галлы, которые так прекрасно защищены самой природой; на востоке Альпами, на севере Рейном, на юге—Пиренейскими горами и океанам на западе. Но несмотря на то, что они окружены такими крепостями, считают в своей среде триста пять народностей, владеют внутри своей страны всеми, так сказать, источниками благосостояния и своими продуктами наводнят почти весь мир, тем не менее они мирятся с положением данников города Рима, которому они предоставляют распоряжаться как угодно богатствами своей собственной страны. И это они терпят не из трусости или по врожденному им рабскому чувству — ведь они восемьдесят лет вели войну за свою независимость—а потому, что рядом с могуществом Рима их страшит и его счастье, которому он обязан больше, чем своему оружию. Так их держат в повиновении 1200 солдат в то время, когда у них почти больше городов, чем эта горсть людей. Иберийцам^[364] в их войне за свободу не по­могло ни золото, добываемое из родной почвы, ни страшная отда­ленность от римлян, как на суше, так и на море, ни воинственные пле­мена лузитанцев^[365] и кантабров^[366], ни близкий океан с его бурным прибрежным течением, страшным даже для коренных жите­лей. Неся свое оружие чрез Геркулесовы столбы^[367] и прокладывая себе дорогу чрез облака по вершинам Пиренеев, римляне покорили также и тех, и гарнизона из одного легиона достаточно для этих столь отдаленных и труднопоборимых народностей. Кто из вас еще не слышал о многочисленной нации германцев? Их телесную силу и гигантский рост вы уже часто имели случай наблюдать, так как римляне повсюду имеют пленников из этой нации. Они обитают огромные страны; выше их роста их гордость; они обладают презирающим смерть мужеством, а нравом своим они свирепее самых диких зверей. И ныне, однако, Рейн составляет предел их наступлений; покоренные восемью легионами римлян, их пленники были обращены в рабство, а народные массы ищут спасения в бегстве. Взгляните на стены британцев, вы, возлага­ющие надежды на стены Иерусалима! Они защищены океаном и населяют остров, не меньший нашей страны: римляне приплыли к ним и покорили их; четыре легиона охраняют весь этот большой остров. Нужно ли еще больше примеров, когда даже парфяне—это сильнейшее воинственное племя, покорители столь многих народов, обладающие такими огромными силами—когда и они посылают римлянам заложников, и в Италии мы видим, как знать Востока, желая показаться миролюбивой, исполняет рабскую службу. В то время, когда почти все народы под солнцем преклоняются пред оружием римлян, вы одни хотите вести с ними войну, не подумав об участи карфагенян, которые могли хвалиться своим великим Ганнибалом и благородным своим происхождением от финикиян и которые, однако, пали под ударами Сцнпиона! Ни кирене­яне^[368], производившие свое происхождение от лакедемонян, ни мармариды^[369], племя которых углубляется в безводные пустыни, ни сиртяне^[370], наса­моны^[371] и мавры^[372], одно имя которых возбуждает уже страх, ни много­численный народ нумидийский^[373],—не могли противостоять храбрости римлян. И всю третью часть света^[374], народности которой не легко даже исчислить, окруженную Атлантическим океаном и Геркулесовыми столбами, достав­ляющую приют бесчисленным эфиопам до Красного моря, подчинили себе римляне. Кроме ежегодной доставки хлеба, которым население Рима пи­тается восемь месяцев, они платят еще разные другие подати, добро­вольно удовлетворяя потребности государства и не считая, подобно вам, ни одного из налогов бесчестием для себя, несмотря на то, что у них содержится один только легион. Но нужно ли мне доказывать могу­щество римлян ссылками на дальние страны, когда на это указывает близкий к нам Египет, простирающийся до Эфиопии и счастливой Ара­вии, граничащий с Индией, имеющий, как показываете подушная подать, кроме жителей Александрии, население в семь с половиной миллионов и не стыдящейся при всем том своего подчиненного положения римлянам. И какую сильную опору для отпадения имел бы Египет в необычайно великой Александрии с ее многочисленным населением и огромными бо­гатствами! Ведь этот город имеет тридцать стадий длины и не меньше десяти стадий ширины; в один месяц он уплачивает римлянам больше дани, чем вы за целый год, и, кроме денег, снабжает Рим хлебом на четыре месяца; защищен же он со всех сторон, частию непроходи­мыми пустынями, частию морями, лишенными гаваней, а частью реками и болотами. Но все это бессильно против счастья римлян: два легиона, расположенные в городе, обуздывают далеко простирающуюся египетскую страну точно также, как и родовую македонскую честь. Где же вы думаете найти союзников против римлян? В необитаемой ли части земли? Ведь на обитаемой земле все принадлежите Риму. Или, быть может, кто-либо из вас перенесется мыслью за Евфрат и будет мечтать о том, что наши соплеменники из Адиабены поспешат к нам на помощь? Но они, во первых, без основательного повода не дадут себя втянуть в такую войну; а если бы даже они и приняли такое безрассудное решение, то их вы­ступлению воспрепятствуют парфяне, потому что в интересах последних лежит охранение мира с римлянами, которые всякую вылазку парфянских подданных против них будут считать нарушением мирного до­говора. Таким образом ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и Он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невоз­можно же воздвигнуть такое государство. Подумайте дальше, как трудно станет вам даже в борьбе с легкопобедимым врагом сохранять чи­стоту вашего богослужения; обязанности, соблюдение которых вам больше всего внушает надежду на помощь Бога, вы будете вынуждены пересту­пать и этим навлечете на себя Его немилость. Если вы захотите строго блюсти запреты субботы и не дадите себя склонять ни на какую работу в этот день, то вы в таком случае легко будете одолены, подобно тому, как пали ваши предки пред Птоломеем, пользовавшимся, главным образом, теми днями, которые праздновали осажденные, для уси­ления и ускорения осады. Если же, наоборот, вы во время войны сами будете нарушать отцовские законы, то я не понимаю, из-за чего вам еще воевать. Это же единственная цель вашего рвения—оставить за собою неприкосновенность отцовских законов. Но как вы можете взывать к помощи Бога, если вы преднамеренно грешите против Него. Войну начинают обыкновенно в надежде или на божество или на человеческую по­мощь; но когда зачинщики войны лишены и того и другого, тогда они идут на явную гибель. Что же вам мешает собственными своими руками убить своих детей и жен и сжечь свою величественную столицу! Вы, правда, поступите, как сумасшедшие, но, по крайней мере, избегнете позора паде­ния. Разумнее, мои друзья, гораздо разумнее сидеть в гавани и выжидать погоды, чем в самую бурную стихию пускаться в открытое море, потому что, если кого неожиданно постигает несчастье, тот, по крайней мере, вызывает сожаления, если же кто сам обрекает себя на гибель, на того вместе с несчастьем сыпятся и укоры. Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они, для застращивания других наций, превратят в пепел свя­щенный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигнет тогда не только здешних, но и иноземных иудеев—ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истре­бит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе, и каж­дый будет иметь возможность безнаказанно так поступать. Если же иудеи будут пощажены, то подумайте, какими недостойными окажетесь вы, что под­няли оружие против такого гуманного народа. Имейте сожаление, если не к своим женам и детям, то по крайней мере к этой столице и святым местам! Пожалейте эти досточтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы отплатите теперь неблагодарностью. Я призываю в свидетели вашу Святая Святых, святых ангелов Господних и нашу общую отчизну, что я ничего не упустил для вашего спасения. Если вы теперь примете правильное решение, то вместе со мною будете пользоваться благами мира, а если вы последуете обуревающим вас страстям, то вы это сделаете без меня, на ваш собствен­ный риск».

После этих слов царь и его сестра заплакали, и их слезы пода­вили самые бурные порывы народных страстей. Присутствовавшие восклик­нули: «Они не желают бороться с римлянами, но с своим притеснителем, Флором». На это Агриппа возразил: «Судя, однако, по вашим действиям, вы уже вступили в борьбу с римлянами, потому что вы не заплатили налогов императору и сорвали галерею с замка Антонии. Вы можете свалить с себя обвинение в возмущении тем, что вновь восстановите галерею и внесете подать; ведь не Флору принадлежит замок и не Флору вам нужно платить деньги».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Иудеи начинают войну против римлян.—Манаим.

1) Народ дал уговорить себя. Все поспешили вместе с царем и Вереникой вверх в храм и принялись за восстановление галерей. Пред­ставители народа и члены совета разделили между собою деревни и начали со­бирать дань; вскоре были сколочены не достававшие еще к уплате сорок талантов. Таким образом Агриппе удалось задержать еще гро­зившую войну. Но после этого он начал также побуждать народ по­виноваться Флору до тех пор, пока император не пришлет на его место преемника. Это уже ожесточило массу: ропот негодования раздался против царя, и ему велено было сказать, чтоб он оставил город. Некоторые из мятежников осмелились даже бросать в него каменьями. Видя совершенную невозможность обуздать мятежников и раздраженный при­чиненными ему оскорблениями, царь отправил народных представителей и влиятельнейших иудеев к Флору в Кесарею для того, чтобы он из их среды назначил сборщиков податей; сам же он возвратился в свое царство^[375].

2) Между тем собралась толпа иудеев, стремившихся к войне с особенной настойчивостью и поспешно выступила против одной крепости по имени Масада^[376]; взяв ее хитростью, они убили находившихся там римлян и поставили туда гарнизон из своих людей. В то же время Элеазар, сын первосвященника Анания,—чрезвычайно смелый юноша, занимавший тогда начальнический пост,—предложил тем, которые заведовали порядком богослужения, не принимать больше никаких даров и жертв от не-иудеев. Это распоряжение и было собственно началом войны с римлянами, потому что в нем заключалось отвержение жертвы за императора и римлян. Как ни упрашивали первосвященник и знатнейшие особы—не отменить обычного жертвоприношения за верховную власть, они все-таки не уступали, полагаясь отчасти на свою многочисленность (их сторону держали наиболее сильные из недовольной партии), отчасти же и преимущественно—на Элеазара, предводителя храмовой стражи.

Ввиду серьезного и опасного характера движения, представители вла­стей, первосвященники и знатнейшие фарисеи, собрались вместе для сове­щания о положении дел. Решено было попытаться урезонить недовольных добрыми словами; с этой целью народ был созван на собрание к медным воротам, находящимся внутри храмового двора, против восточной стороны. Сделав народу много упреков за его смелую попытку к отпа­дению, сопряженному с столь опасной войной для отечества, ораторы ста­рались вместе с тем поколебать основательность поводов к этой войне. «Их предки украшали храм большею частью приношениями, сделанными ино­странцами, и всегда принимали дары от чужих наций. Они не только не от­казывали никому в приношении жертв, что было бы тяжким грехом, но и устанавливали кругом в храме священные дары, которые и поныне, по истечении столь долгого времени, можно еще видеть. Ведь только для того, чтобы раздразнить римлян и заставить их взяться за оружие, они вдруг хотят ввести новые религиозные законы по отношению к инородцам, рискуют, независимо от непосредственной опасности, навлечь еще на город безбожную молву, будто у одних только иудеев иноземец не может ни жертвовать, ни молиться в храме. Если бы подобный закон был направлен только против частного лица, он бы мог уже возбудить негодование как преступление против человеколюбия, они же даже поз­воляют себе лишить императора и римлян такого права. А между тем следует опасаться, как бы отвержение жертв этих последних не имело своим последствием того, что вскоре они сами будут лишены возмож­ности жертвовать и что город будет объявлен вне защиты государства; а потому не лучше ли одуматься скорее, возобновить жертвоприношения и постараться загладить оскорбление, прежде чем оно дошло до сведения тех, кому оно нанесено».

Дата добавления: 2015-08-26