Глава III Джилл и незнакомец спасаются бегством

В наши дни, когда власти, следящие за благополучием об­щества, взяли на себя хлопоты повторять неоднократно в напечатанных уведомлениях, что весь театр можно освобо­дить в три минуты, и в экстремальной ситуации от публики требуется одно — идти, а не бежать к ближайшему выходу, пожар в театре утратил былой ужас. И все-таки, было бы подтасовкой истинных фактов, возьмись мы утверждать, будто публика, собравшаяся на премьеру новой пьесы, пре­бывала в таком уж спокойствии. Опустился асбестовый за­навес, что должно бы подействовать успокаивающе, но вид у асбестовых занавесов всегда какой-то ненадежный. Взгля­ду непрофессионала так и кажется, что именно он-то и вспыхнет. Более того, человек у пульта не сообразил вклю­чить в зале свет, и темнота увеличивала суматоху.

Одна часть публики отнеслась к происшествию разумнее другой. На галерке поднялась большая суматоха. Топот ног почти заглушал крики. Минуту назад представлялось неве­роятным, что хоть что-то заставит зрителей галерки ожи­виться, но инстинкт самосохранения оживил их дальше не­куда.

Кресла контроль над собой растеряли не до конца. Трево­га висела в воздухе, но еще минутку эти зрители балансиро­вали на самом краешке между паникой и достоинством. Па­ника подталкивала их шевелиться побыстрее, действовать поэнергичнее; достоинство же советовало терпеливо ждать. Им, как и обитателям галерки, страстно хотелось поскорее оказаться на улице, но было бы дурным тоном бежать опро­метью и толкаться. Мужчины помогали женщинам надеть манто, заверяя их, что «все в порядке, пугаться нечего». Но как раз перед тем, как асбестовый занавес опустился до кон­ца, выполз новый клуб дыма, и словам их недоставало убеж­денности. Движение к выходу еще не обернулось паниче­ским бегством, но те, у кого места были ближе к сцене, на­чали подумывать, что индивидуумы, сидевшие ближе к вы­ходу, как-то медленно двигаются.

И вдруг, точно бы по общему наитию, самообладание партера стало рассыпаться. Глядящий сверху наблюдатель уловил бы, как по толпе пробежало нечто вроде дрожи, отто­го, что каждый в толпе начал двигаться быстрее.

Чья-то рука ухватила Джилл под локоть. Рука надежная, рука человека, не потерявшего головы. Приятный голос подкрепил это чувство:

— Втискиваться в толпу — бесполезно. Да и больно. Опас­ности нет никакой, пьесу уже не играют.

Джилл, конечно же, нервничала, но дух у нее был боевой. Она терпеть не могла показывать, что нервничает. Паника стучалась в дверь ее души, но достоинство отказывалось вы­селяться оттуда.

— Все-таки,— с натянутой улыбкой возразила она,— не­плохо бы выбраться.

— Как раз хотел предложить. Мы можем уйти вполне спо­койно, своим собственным маршрутом. Пошли.

Джилл оглянулась через плечо. Дэрек и леди Андерхилл затерялись в толпе беглецов. Она их нигде не видела. На ми­нутку ее уколола легкая обида — как же это Дэрек бросил ее? Она ощупью двинулась за своим спутником, и вскоре они через нижнюю ложу вышли к железной двери на сцену.

Когда дверь открылась, вырвался дым, и запах гари стал грозным. Джилл невольно отпрянула.

— Все в порядке,— успокоил ее спутник.— Пахнет всегда хуже, чем надо. И в любом случае отсюда выйти на улицу быстрее всего.

Они прошли на сцену и очутились среда такой шумихи и суматохи, в сравнении с которыми зал казался весьма мир­ным местом. Дым клубился всюду. Мимо с воплями пробе­жал рабочий сцены, тащивший, кренясь, ведерко. Откуда-то, с другой, невидимой стороны донесся стук топора. Спут­ник Джилл быстро подбежал к пульту, нашарил рубильник и дернул его. В узкой щели между углом просцениума и краем асбестового занавеса вспыхнул свет и одновременно — вне­запно — упал шум в зале. Партер, выхваченный из путающей темноты, увидевший лица друг друга, обнаружил, что ведет себя некрасиво, и сдержал свой напор, немножко устыдясь. Облегчение было всего лишь минутным, но и этого хватило, чтобы усмирить панику.

— Идите прямо через сцену,— услышала Джилл голос спутника,— в коридор. Потом повернете направо и окаже­тесь у служебного выхода. А я, поскольку никто не собирает­ся этого делать, выйду и скажу несколько слов зрителям. А то еще перекусают друг дружку.

И он протиснулся сквозь узкую щель.

— Леди и джентльмены!

Джилл не двинулась с места, опершись одной рукой на пульт, не делая ни малейшей попытки последовать указани­ям. Рядом с таким человеком, в таком приключении, она чувствовала дух товарищества. Если остался он, значит, нужно остаться и ей. Уйти сейчас в безопасность через слу­жебную дверь — чудовищное дезертирство. Она прислуша­лась и ясно услышала его голос, несмотря на шум.

Дым стал еще гуще, он ел глаза, теперь фигуры театраль­ных пожарных, мечущихся туда-сюда, казались ей брокенскими призраками[9]. Джилл приложила ко рту уголок шарфа, и дышать стало легче.

— Леди и джентльмены! Заверяю вас, опасности нет. Вы меня не знаете, а значит, и причин верить мне — нет, но, к счастью, я могу дать вам веское доказательство. Ведь суще­ствуй опасность на самом деле, я не стоял бы здесь. Про­изошло вот что: пыл, с каким вы принимали спектакль, воспламенил декорацию...

Раскрасневшийся рабочий сцены, тащивший в почернев­ших руках топор, заорал ей на ухо:

— Чеши скорей отсюда! — И с грохотом швырнул топор.— Что, не вишь, театр горит?!

— Я... я жду...— Джилл указала туда, где ее союзник все еще обращался к публике, которая никак не желала задер­живаться и слушать его. Рабочий заглянул за край занавеса:

— Коли он ваш друг, мисс, уж, пожалуйста, уговорите его закругляться да драпать скорее. Мы все сматываемся. Тут уж ничем не поможешь. Слишком много повсюду хлама. Еще пара минут, и крыша рухнет!

— Эй! — Новый друг Джилл протиснулся обратно на сце­ну.— Вы еще тут? — Он одобрительно покивал сквозь дым.— Да вы стойкий маленький солдатик! Ну, так что, Огастес, у тебя на уме?

От этого простого вопроса рабочий сцены вроде как рас­терялся.

— Чо на уме? Ладно, скажу. Правда, он у меня сполз на­бекрень.

— Не говори. Давай, я сам догадаюсь. О, есть! В театре — пожар!

Рабочий сцены с отвращением откашлялся. Легкомыслие в такой момент задевало его.

— Мы сматываемся! — бросил он.

— Великие умы и мыслят в лад. Мы — тоже.

— Да уж, оно лучше! Пошевеливайтесь.

— Сейчас, сейчас. И обо всем-то ты думаешь!

Джилл поспешила через сцену. Сердце у нее бешено ко­лотилось. Было уже не только дымно, но и жарко. По сцене промелькивали красные язычки пламени. Рухнуло что-то большое и тяжелое, невидимое в дыму. В воздухе резко пах­ло горящей краской.

— Где сэр Честер? — окликнул ее спутник рабочего сце­ны, бегущего рядом.

— Смылся,— коротко бросил тот и залаял, глотнув дыма.

— Странно! — бросил новый знакомец на ухо Джилл, таща ее за собой.— Вот сюда! Не отставайте! Странно, как драма предвосхищает жизнь! В конце второго акта есть сцена, где сэру Честеру приходится таинственно и мрачно исчезать в ночи. Вот он и в самом деле исчез.

Спотыкаясь, они перешагнули порог и очутились в узком коридоре, где хотя и пахло дымом, но все-таки воздух был сравнительно чист. Джилл вдохнула поглубже. Ее провожа­тый, повернувшись к рабочему, стал шарить у себя в кармане.

— Вот! — Монетка перешла из рук в руки.— Ступай, купи себе выпить. Сейчас не помешает.

— Спасибо, сэр.

— Не за что. Ты спас нам жизнь! Что, если б ты не подско­чил и не сообщил про пожар? Пожалуй, мы ничего и не за­метили бы! — Он повернулся к Джилл.— Вот служебный вы­ход. Ну, как? Таинственно и мрачно исчезнем в ночи?

Сторож у служебной двери, полный недоумения, топтал­ся у входа в свой закуток. Соображал он туго, а жизнь его всегда текла заведенным порядком, и от нынешних событий он совсем растерялся — как же теперь действовать?

— Что там такое с этим пожаром? — спросил он. Друг Джилл приостановился.

— Пожар? — Оглянулся он на Джилл.— Вы что-нибудь слышали?

— Да все бегут, орут, что в театре пожар! — настаивал сто­рож.

— И впрямь! Теперь, когда я покрепче все обмозговал, то понял, что вы правы. Действительно, пожар! Если будете и дальше топтаться, он вам наподдаст пониже спины. Послу­шайте старого приятеля, желающего вам добра, и бегите. На красочном языке нашего нового друга — сматывайтесь, да поскорее!

Сторож глубоко задумался над советом.

— Да как же... Мне ведь положено оставаться тут до поло­вины двенадцатого. Вот оно что мне положено-то делать. Оставаться до полдвенадцатого и запереть! А сейчас без чет­верти одиннадцать!

— Ваши затруднения мне вполне понятны,— раздумчиво откликнулся спутник Джилл.— Н-да, Касабьянка[10], н-да... Как вам помочь, не пойму. Это уж дело вашей совести. Не хочу сманивать с горящей палубы. С другой стороны, если останетесь тут, то, скорее всего, поджаритесь с обоих бо­ков... Однако, объясните мне... Вы твердите, что должны за­переть что-то такое в половине двенадцатого. И что, собст­венно?

— Да театр!

— А-а, ну тогда все в порядке! К половине двенадцатого никакого театра уже не будет. Я б на вашем месте тихонько, незаметно ушел. А завтра, если пожелаете, можете прийти и посидеть на руинах, если к тому времени они поостынут. Доброй вам ночи.

Снаружи воздух был холодный, бодрящий. Джилл плотнее запахнула теплую шубку. Из-за угла доносились шум и крики. Прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

— Желаете остаться и полюбоваться на Большой по­жар?[11] — осведомился он.

Джилл передернуло. Оказывается, она больше испуга­лась, чем думала.

— Нет, спасибо. На пожар я уже насмотрелась.

— Я тоже. Да, волнительный вечерок. Начался, не спорю, вяловато. Но позже здорово разогрелся! Что мне сейчас тре­буется, это неспешная тонизирующая прогулка по набереж­ной. Знаете, сэру Честеру не понравилось название моей пьесы. Он решил, что оно звучит чересчур мелодраматично. Ну, теперь он никак не сможет сказать, что оно не подошло.

Обогнув улицу, полную народа и пожарных машин, они направились к реке. Когда они пересекли Стрэнд, спутник Джилл оглянулся. В небе краснел отблеск пламени.

— Ну и полыхает! Можно сказать — всесожжение! Так его наверняка и назовут газеты. Прекрасное развлечение для масс.

— Вы думаете, его сумеют потушить?

— Ни малейшего шанса. Слишком уж располыхался. Жалко, что при вас не оказалось садового шланга, а?

— Что вы сказали? — Джилл резко остановилась и широ­ко раскрыла глаза.

— А разве вы не помните садовый шланг? Я помню. До сих пор ощущаю, как холодными струйками сбегает вода по спине.

Память, вечно ковыляющая по обочине и лишь в послед­нюю минуту наверстывающая упущенное, домчалась нако­нец до Джилл. Набережная преобразилась в залитый солн­цем сад, январский вечер — в июльский день. Джилл устави­лась на спутника. Тот со странной усмешечкой смотрел на нее. Эта усмешечка, приветливая сегодня, была издевательской и враждебной в тот день, много лет назад. Джилл всегда чудилось, будто мальчишка глумится над ней, а в двенадцать лет она сердилась, если кто забавлялся на ее счет.

— Нет, не может быть! Так вы Уолли Мэйсон!

— Мне было интересно, когда же вы наконец вспомните.

— Но в программке стоит другое имя... Джон какой-то.

— Хитроумная маскировка. Уолли Мэйсон — вот мое подлинное и единственное имя. Ах ты, Господи! Я только что вспомнил вашу фамилию. Маринер! Кстати,— он зап­нулся на почти неощутимую секунду,— она не изменилась?

Дата добавления: 2015-08-27