Небесная Россия. 7 страница

ЮРИЙ ИВАСК
Добрый византийский самодур

Достаточно хотя бы однажды увидеть православное архиерейское бого­служение, чтобы иметь представление о византийском императорском дворе. Василевсы (цари) шествовали в золотых парчовых ризах, напо­минающих епископские саккосы. Изображали их на мозаиках в кон­стантинопольской св. Софии или в храмах, часовнях Равенны. Но у мозаичных василевсов не лица, а лики почти одинаковые: варьируются преимущественно бороды. А глаза – очи, и не те же ли самые у царей, цариц. Православное духовенство продолжает носить византийские об­лачения, но главные герои второго Рима не похожи на современных да и греческих царей Церкви, и они не индивидуализированы на изобра­жениях, так что мы знаем их только по одеянию. Но они оживлены в замечательной "Хронографии" Михаила Пселла[70]. Он родился в 1018 году, умер в 1078 году и, может быть, даже в 1097 году. Был свидетелем пятнадцати царствований василевсов и василисс. Состоял секретарем и был близким советником многих царей. Его августейшие и высокопо­ставленные византийцы не менее портретны и драматичны, чем герои Шекспира или Достоевского. Переводчик этой летописи Я. Н. Любар­ский сравнивает ее с "Войной и миром"...

Михаил Пселл учился от пяти до восемнадцати лет и постиг всю книжную премудрость своей эпохи. Он, прежде всего, страстный книж­ник. Твердя стихи Поэта (Гомера) или читая Платона, он блаженство­вал и, может быть, даже забывал обо всем на свете. Но любил он не только поэзию, философию, а и политику и был одним из самых ловких и каверзных интриганов византийского XI века. Василевсов свергали, ослепляли, убивали, летели головы военноначальников и сановников, а ему удавалось уцелеть: он умел притворяться, льстить, участвовал во многих придворных интригах. По-видимому, Пселл был ответственен за ослепление царя Романа VI Диогена и вдобавок написал ему будто бы утешительное лицемерное послание: сулил ему Царствие Небес­ное взамен Земного... Именно о таких византийцах, как Пселл, наш Летописец писал: греки льстивы суть...

По-видимому, в философских рассуждениях Пселла нет ориги­нальных мыслей, но есть некоторая новизна в его мировоззрении. Его иногда называют предшественником гуманистов. Он явно с восхищени­ем, хотя и с некоторыми оговорками, отзывался об античном культур­ном наследии и в этом отчасти совпадал с позднейшими византийскими гуманистами и их учениками – "ренессансными" итальянцами.

Пселл – политик, человек симпатии не вызывает. Но он был несомненно художественно одарен. В другую эпоху он мог бы стать выдающимся романистом. Он усвоил языческое и христианское уче­ние о добродетелях и пороках, но "характеры" его героев и героинь не делятся на черных и белых козлищ, не вмещаются в схемы, и каждый из них своеобразен, неповторим. Они все не отвлеченные проповедники, а живые люди.

Пселл хорошо знал "Логику" Аристотеля, но нет последователь­ности изложения в его "Хронографии". Он часто отступает от глав­ной темы, как впоследствии Лоренс Стерн в "Тристраме Шенди", Байрон в "Дон Жуане", Пушкин в "Евгении Онегине". С ним мы входим в великолепные царские палаты и видим, слышим их парчо­вых обитателей. Историки без труда уличают его во лжи, лицемерии: он умел, смотря по обстоятельствам, хвалить, а потом хулить тех же власть имущих, но, может быть, сам того не сознавая, художественно убедительно живописал как своих покровителей, так и недоброжела­телей.

Уже более ста лет византинисты изучают Пселла и очень по-раз­ному его оценивают. Я. Н. Лобарский заново перевел "Хронографию" Пселла и написал о нем книгу. Он отмечает: Пселл обнаружи­вал в человеке миксис – смешение противоречий. Но едва ли эю особый литературный прием или канон. Художественные наблюде­ния Пселла – непредвзятые. Он видел мир глазами художника

Из героев Михаила Пселла выделим василевса Константина IX Мономаха. Ему он уделил куда больше места, чем другим царям. Он был третьим мужем василиссы Зои. Вместе с сестрой Феодорой, она - последний отпрыск Македонской династии, более двухсот лет пра­вившей империей Ромеев, т.е. римлян, как называли себя византий­цы. Но эти новые римляне очень плохо знали латынь. Ромейская элита, включая македонских царей, была зачастую армянского про­исхождения, но культивировала классический язык Гомера и Плато­на, а многие из их подданных были эллинизированные славяне, го­ворившие на диалектах. Варяги (или россы), как и другие варвары, составляли гвардию, охранявшую василевсов. Туземных, неэллинизированных славян (например, болгар) полуармянская элита прези­рала, но еще лет за двести до Пселла аристократические братья из Салоник (Солуни) – Кирилл и Месродий, вероятно, еще в детстве усвоили уличный или кухонный болгарско-македонский диалект и для перевода Священного писания создали так называемый церковно-славянский язык, на котором, кажется, никогда не говорили, а только писали книги, читали Евангелие и пели гимны. Но в XI веке миссионерский пыл уже ослабел в империи Ромеев. К этому я еще вернусь.

Константин Мономах способствовал карьере Пселла, присвоил ему звание проэдра – это пожизненный титул, приблизительно рав­ный графскому, а также щедро награждал деньгами, имениями. Но из-за разных придворных интриг, а, может быть, и по своей вине Пселл лишился милостей Мономаха и именно тогда, желая спасти себя от неприятностей (ссылки или ослепления), постригся и некото­рое время жил в монастыре, где очень скучал, а позднее опять вер­нулся ко двору. Со свойственным ему хвастовством Пселл писал: Мономах, лишившись его добрых советов, предался разным безобра­зиям. Но, вопреки литературным канонам и личным обидам, Пселлу удалось создать монументальный портрет этого василевса. В его "Хронографии" Константин Мономах не только историческое лицо, но и настоящий герой мировой литературы, что едва ли поняли зна­токи сочинений Пселла.

Огненную рыжую голову Мономаха Пселл уподобил сияющему солнцу, а тело его было ослепительно белое; и не только лицо, руки. Пселл дивился и белизне его живота: вероятно, он иногда с ним купался в византийских термах. Вообще, византийцы в противопо­ложность современным им западным европейцам любили чистоту, а французы и немцы той эпохи плохо мылись и были грязнее русских, живших в курных избах, но раз в неделю парившихся в бане.

До своей болезни Мономах был настоящим атлетом, равным Ахиллесу, и так пожимал руки, что удостоившимся его пожатия придворным приходилось их лечить "много дней" (сообщает Пселл).

Василисса Зоя унаследовала свой престол от отца Константина VIII, когда ей было около 50 лет. И до нее Византией фактически управляли женщины, но ромеи предпочитали царей, да и не было у нее ни большого ума, ни политического Опыта. Первого мужа Зои – уже пожилого Романа III, может быть, даже не без ее ведома, утопили в бассейне. Второй – красавец, но и эпилептик Михаил IV ею пре­небрегал. По проискам его влиятельного брата и правителя евнуха Иоанна Орфанотрофа, Зоя усыновила их племянника, который и был провозглашен царем после смерти Михаила IV и именовался Миха­илом V. Он сослал приемную мать на остров Принкипо, что вызвало бунт константинопольской черни. Михаила V свергли с престола и ослепили. Тогда Зоя вспомнила о сосланном красавце Константине Мономахе и вышла за него замуж в третий раз, и он был провозгла­шен василевсом. Мономах тоже не считался с женой и уговорил ее дать своей возлюбленной титул севасты (царевны или княжны). Пселл живо описал Зою. Была она небольшого роста, полная, горбо­носая, и до самой своей смерти в возрасте семидесяти лет не было у ней ни одной морщинки. В покоях Зои целый день смешивали, варили драгоценные масла, из которых изготовлялись духи и косметические мази. Душно было в ее натопленных палатах. Зоя была, скорее, добра, щедро одаряла константинопольскую чернь, именовавшую ее нашей матушкой, но иногда хотелось ей казаться строгой, как ее отец Константин VIII и долго царствовавший энергичный дядя Василий II Болгаробойца. Тогда она приказывала "тушить" пламя очей у нелов­ких придворных и даже у тех царедворцев, которые надоедали ей длинными нудно-риторическими похвальными речами. Правда, по заступничеству доброго Мономаха, эти ее жестокие приказы не вы­полнялись. Но Зоя жаловала более сообразительных льстецов: они делали вид, что в присутствии прекрасной августы теряют дар речи и – восхищенно вскрикивали, падали навзничь. А вот пример самого тонкого византийского комплимента, адресованного возлюбленной Мономаха – севасте Склирене. Во время торжественного шествия, возглавляемого царицами Зоей и Феодорой, один усердный льстец тихо произнес слова Поэта: "Осуждать невозможно..." и сразу обор­вал цитату. Это стих из "Илиады" Гомера – слова троянских стар­цев: "Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят." Так этот ловкий льстец приравнял Склирену к Елене Прекрасной – виновнице Троянской войны. Но в православной Руси стихов из гомеровского эпоса не твердили. Поэтому так сетовал философ Густав Шпет: Солунские братья сыграли в России фатальную роль. Они навязали Руси язык полуварварского племени – болгар (т.е. церковно-славянский) и тем самым отлучили нас от греческого языка ("Очерки развития русской философии", 1917 г.). Правда, Климент Смолятич, Авраамий Смо­ленский или Евфросинья Полоцкая читали языческих классиков, а в московском Благовещенском соборе нашли изображение Омира (Го­мера), Диогена, Плутарха и сивилл-пророчиц[71]. Все же, не было у нас греческого средневековья, параллельного латинскому. Славянская Библия была доступна народу, и в этом смысле – демократична.

На Руси, начиная с XI века, писали замечательные летописи, жития, были свои придворные певцы. А на Западе латинская Библия была понятна немногим, но схоласты творчески усвоили Аристотеля хотя бы в "Сумме теологии" Фомы Аквинского, и Вергилий водил Данте по "Аду".

Константин Мономах умел соблюдать царское достоинство. Жес­токо страдая от болезни суставов, расстройства желудка и водянки, он благосклонно улыбался на высочайших выходах и выездах. А во дворце, по словам Пселла, поражал "недостойным поведением": и не только "любострастием", а более всего скандальной привязанностью к какому-то проходимцу – заике Роману Воилу. Он до упаду хохо­тал, выслушивая нелепые разглагольствования косноязычного плу­та. Шутов жаловали и многие западные монархи. А Мономах души не чаял в полюбившейся ему "полунемой твари". Целовал его, ми­ловал, укладывал на свое ложе, а тот будил василевса по ночам. Уверял, что у него украли лошадь, и привел конокрада, который на самом деле вором не был. Эта ночная сцена закончилась смехом, и царь подарил Воиле лучшего коня. Ведь чем нелепее, тем веселее: шутовствовали оба: и царь, и заика. В присутствии обеих цариц Воила уверял, что его родила старшая – Зоя. Будто бы разреши­лась от бремени младшая – старая дева Феодора, и он непристойно разыгрывал "сцены" родовых схваток и кормления грудью. Обе августейшие сестры сыздетства привыкли соблюдать византий­ский церемониал, но и они изволили смеяться: видно, им обеим уж очень скучно было в мраморных палатах!

Воиле вздумалось убить своего царственного покровителя, и он уже оттачивал меч. Но его уличили и связали. На допросе заика признался: ему захотелось поцарствовать! Мономах его простил и готов был посадить на престол. Трагедия кончилась комедией. Сме­ялся царь, и смеялись судьи.

Пселл порицает Константина IX за шутовство, мотовство, легкомыс­лие. Он не любил крайностей и отдавал предпочтение классической "золотой середине", брезговал всяким юродством и все-таки не без увлечения набрасывал яркий портрет этого чудачливого автократа.

Мономах уже был готов утвердить приговор сановнику, присвоив­шему казенные деньги, но вдруг расплакался и простил ему две трети его долга, а потом и первую треть! Жалея осужденных, он часто возвращал их из темницы и ссылки. Вообще, трудно найти более жалостливого монарха.

Солнцеголовый Мономах по английской поговорке был: every inch a king. Но это только одна его маска. А в дворцовых покоях он обнаруживал самодурство распоясавшегося замоскворецкого купца, неожиданно ставшего царем-батюшкой, а его открытость, жалостли­вость, может быть, роднит его с князем Мышкиным!

Мономах был ленив и мало занимался государственными делами. Но ему часто везло. Так, неожиданно был поражен копьем восстав­ший против него полководец Георгий Маниак, и его войско разбежа­лось. Без особого труда воины Мономаха сожгли греческим огнем многочисленные ладьи заморских россов (русских). Труднее было справиться с македонским войском мятежного Торника. Его армия подошла к самым стенам Царь града. Уже больной Мономах вместе с обеими царицами смотрел на осаждавших с дворцовой террасы. При­сутствовал и Пселл. Солдаты Торника, имитируя царя, разыгрывали комические сцены из его жизни, кривлялись, плясали, но в этой ситуации Мономаху уже было не до смеха! Пселл, вероятно, трусил, но явно с увлечением описал это трагикомическое зрелище. Без раз­работанного плана военных действий, а благодаря счастливому сте­чению обстоятельств, воинам Мономаха удалось разгромить мятеж­ников. В виде исключения он проявил жестокость и приказал осле­пить Торника и его соратника Иоанна Ватаца. Торник молило поща­де, а Ватац проявил мужество. Распростерся перед палачом на земле и сказал: "Какого доблестного бойца теряет Ромейская держава!" Но таких героев уже мало было в Византии.

Сознательно Мономах редко творил зло подданным. Но это не мешало его чиновникам обирать крестьян, ремесленников, присваи­вать казенное добро. А деньги были нужны Мономаху для дорогосто­ящих предприятий, например, для постройки и перестройки велико­лепного храма Св. Георгия. Пселл с восхищением описывает эту церковь: на белом мраморе сияли драгоценные зеленые каменья.

Храмостроительство одобрялось большинством населения, но не другие нелепые затеи. По принципу "чего моя левая нога захочет" Мономах приказывал рассыпать и опять насыпать холмы или же уничтожал виноградники, а на их месте насаждались сады.

Историки резко критикуют Мономаха-правителя, хотя при нем Ви­зантия, укрепленная в начале XI столетия Василием II Болгаробойцей, еще оставалась великой державой: простиралась от Южной Италии до персидской границы и включала многие земли Балканского полуостро­ва.

По материалу " Хронографии" можно было бы написать повесть или поставить фильм, но не лучше ли читателю воссоздать образ Мономаха по немногим, но ярким страницам Пселла. Пселл обогатил мировую литературу сложным, неповторимым "характером". Его Мономах: ве­личественный царь и слабый правитель, атлетический Ахиллес и сла­бовольный деспот, смиренный христианин и жалкий самодур, жалост­ливый добряк и праздный повеса. Привлекает к нему его открытость, бесхитростность, незлобие: не был он задним умом крепок, как многие "льстивые" византийцы, подобные его советнику и хроникеру Пселлу.

Мономах, по-видимому, искренне оплакивал старую, надоевшую ему василиссу Зою. Его поразил грибок плесени в щелке ее золоче­ного гроба. Ему показалось: это небесное знамение, свидетельствую­щее о том, что покойная царица уже причислена к ангельскому сонму. Кое-кто скажет: это какая-то византийская истерика суевер­ного идиота. Но здесь драгоценна запечатленная Пселлом реалисти­ческая деталь. Этот грибок в художественном плане аналогичен крас­ному паучку, запомнившемуся преступному Ставрогину. Ведь в эпо­ху Пселла еще мало кому приоткрывался пастернаковский "всемир­ный бог деталей".

Уже совсем больной опухший Мономах все еще купался в бассей­не, и (пишет Пселл) его вдруг пронзила неизвестно кем пущенная ядовитая стрела. Любарский усматривает здесь метафору: Мономаха просто продуло, он заболел воспалением легких и вскоре скончался (в 1055 году). Вообще же, украшающих тропов в "Хронографии" мало. Пселл писал просто, но бессвязно и всегда живо.

Византия не блистала светской литературой. Ее творческое вели­чие в богословии, богослужении, в житиях, гимнах или в "Сказании о хождении Богородицы по мукам", а также в иконописи, зодчестве. Но этот пробел восполняется лучшими хрониками – хотя бы лето­писью Прокопия Кесарийского VI века о царствовании Юстиниана, может быть, и некоторыми другими, а, в особенности, "Хронографией" Пселла XI века. В его эпохе можно найти черты декаданса в политике, экономике, в нравах высшего общества, но были еше и ренессансы в Византии – при Комнинах и Палеологах.

Когда Пселлу было четыре года, умер один из величайших бого­словов-мистиков Византии Симеон Новой Богослов (949 – 1022 г.г.). Этот аскет дерзновенно прозревал: есть божественное не только в духе, но и во плоти. Еще до революции его читал бывший марксист и будущий священник С. Н. Булгаков. Запомнились ему слова Симео­на: моя рука – Христос, и нога тоже. Это православное, но совсем не гуманистическое оправдание плоти. Так возвеличивается преобра­женное тело. Здесь нет отрицающего плоть и всю природу манихей­ства, нет и монофизитства с его умалением человечества Христа, а также и пантеизма (все-везде бог). Но здесь не место раскрывать смелое богословие Симеона Нового Богослова.

Есть и другой монашеский опыт – не вертикальный, ввысь к богу, а горизонтальный – в общении с людьми. Это миссионерство, хотя бы Кирилла и Мефодия с их славянской Библией. Как ни относиться к их переводу Св. Писания, заслуги у них великие: они внесли свет веры во тьму славянского варварства. Все же, по сравнению с Визан­тией, да и крещеной Русью, миссионерская деятельность в католиче­ской Европе была более развита и позднее охватила все континенты.

Симеон создал свою школу духоведения. От него протянуты лучи к исихастам XIV века, к Афону, к Нилу Сорскому и другим русским нестяжателям, а также к оптинским старцам. Но эта вертикальная небесная мистика не сводится к одному отшельничеству. Русские старцы не только молились, созерцали, но и принимали паломников, духовно их просвещали, исцеляли заблудшие души, а иногда и страждущую плоть. К ним ездили Гоголь, Достоевский, Толстой.

В XI веке духовенство часто занималось политикой. Папа Григо­рий VII унизил императора Генриха IV в Каноссе, а константинопольского патриарха Михаила Кирулария называли византийским папой. Он нередко спорил с византийскими василевсами, но был изгнан, и Пселлу было поручено произнести против него обвинитель­ную речь. В эту эпоху – в 1054 году произошло разделение церквей.

Мономах при всем своем благочестии смирялся перед Богом. Но набожность обеих василисс Зои и Феодоры граничила с ханжеством. И можно сомневаться в благочестии каверзного Михаила Пселла. Искренне ли он писал о своем преклонении перед спасающимися в пещерах старцами? Но свою мать – подвижницу Феодоту – Пселл по-настоящему любил и вспоминал о ней с благоговением, а в конце жизни замолк, может быть, уединился в каком-нибудь монастыре. Было ему в чем каяться.

При изучении Византии XI века нужно иметь ввиду оба полюса ее жизни – смелую мистику монахов-духовидцев и ярко драматиче­скую политику многих недостойных патриархов и василевсов, среди которых так выделяется непутевый, но и добрый самодур Константин IX Мономах.

Примечание: В 1046 году шестнадцатилетний сын Ярослава Муд­рого Всеволод Ярославович (позднее тоже великий князь Киевский) женился на дочери императора Константина Мономаха от первого брака Ирине, умершей в 1067 году. Старший их сын Владимир Все­володович, известный своим "Поучением", тоже именовался Моно­махом. Какие-то капли крови византийского Мономаха до сих пор текут в жилах многих русских князей Рюриковичей, да и дворян, которые с ними породнились. Это, например, Лев Толстой и, вероят­но, многие наши писатели из столбового дворянства: Пушкин, Лер­монтов, Тургенев, Бунин или Набоков.

АНРИ ВОЛОХОНСКИЙ
Двенадцать ступеней натурального строя

Дата добавления: 2015-08-26