Духовная жизнь Америки 4 страница

Разумеется, есть и на американских художественных выставках что-нибудь хорошее среди всей этой посредственности, особенно, если выставка охватывает весь Союз. Лучший род в американской живописи это пейзаж; в нём страна действительно обладает крупными установившимися именами, людьми, достигшими истинной рутины в изображении дуба... На истинно американском пейзаже постоянно видишь следующее: девица доит корову на зелёном лугу, возле крупного леса, у голубой скалы под чистым небом. Снова под иной личиной является лунный свет, царящий в поэзии. Этот пейзаж американские художники создают по памяти, при чём всё у них идёт гладко, без сучка и задоринки. Краски у коровы словно у колибри, лес состоит из отборнейших деревьев, а скалы выстроились в таком порядке, что либо подножием своим попирают землю, либо вершиной продырявливают небо.

— Ах, так и хочется схватиться за верхушки этих скал и вытянуть их посмелее к небу! А в небо так и хочется пустить облачко!

Жалкое и робкое искусство, полёт в лазурь, в безмятежность мира, а главное, искусство, по духу и содержанию совершенно подобное литературе. Если изображена пастушеская сцена, то в этой пастушеской сцене все безукоризненно одеты; на воздухе может быть хоть 100 градусов Фаренгейта, трава может высохнуть от жары, но ни пастушок, ни пастушка не расстёгнуты ни на одну пуговку. Если изображена внутренность комнаты, то на стене непременно висит «Кроткий утешитель» и Джордж Вашингтон, на рояле стоит открытый «Yankee Doodle», а стенной календарь под зеркалом показывает 23 августа, воскресенье. В этом помещении сидят на мягких креслах двое и любят друг друга!.. Долой пуговицы! Поставьте календарь на понедельник, на свободный, голубой[29] понедельник, выпустите на сцену борьбу и радость жизни! Я не требую каких-то безумств или тяжких грехов, — это всё вопросы морали, вещи, решаемые каждым по-своему, — я прошу жизни, живого тела под платьем, а это уже вопрос искусства. Пусть эти влюблённые покажут нам, что пульс их бьётся, а грудь трепещет; пусть они покажут нам, что жизнь струится у них под кожей, что плоть их сжигает пламя человека!

Один лунный свет. То, о чём в американской литературе говорится многоточием, в американской живописи говорится одеждой; дальше этого дело не идёт, да и не пойдёт, пока не получит новой руководящей нити.

В скульптуре Америка сильнее всего в изображении животных; кошка и собака — вот первое и последнее их дерзновение; идя дальше, они дойдут и до негра. Индеец в военной одежде, распятый Христос, бюст Вашингтона — вот в наше время всё снова и снова повторяемые в американской скульптуре типы из жизни. Время от времени попадается вам на глаза гипсовая фигура, на которую невольно обратишь внимание, потому что на пьедестале её начертано несколько слов, в роде стишка. Фигура представляет собою образ женщины, аккуратно прикрытой, невыразимой красоты, — американскую Венеру, с талией не толще детской шейки, а стишок даёт вам понять, что каждая женщина может сделаться столь же прекрасной, если выпьет столько-то бутылок Sarsaparilla Айера. Гипсовая фигура — реклама патентованного медицинского препарата... Далее видим мы ещё группу: женщина умывает лицо мальчику-подростку, а стишок оповещает нас о том, что каждый может сделаться таким же белым, как этот мальчик, если станет употреблять известный сорт мыла. Произведение искусства рекламирует мыльный завод Пэра в Бруклине.

Несколько лет тому назад один американский скульптор напал на мысль оказать своей стране услугу; он был республиканцем в политике и патриотом по натуре, — а потому многие стали думать, что не может быть ему равного в искусстве. Он высек пьедестал, человека, вытянувшегося во весь рост, и коленопреклоненного негра; эти три вещи соединил он посредством железных брусьев в одну группу. Человек, стоящий во весь рост, рабовладелец, в руках у него плеть, а когда человек держит плеть в руках, то он в высшей степени рабовладелец. Негр — раб, он стоит на коленях, он молит, а уж если негр молит, то это, конечно, диво. И вся Америка нашла, что эта работа — диво. Художник оказался человеком со светлой головой, у него был налицо великий талант изобретательности, свойственный его соотечественникам: он высек чёрного негра из белого мрамора, а белого рабовладельца — из чёрного. Снова «Хижина дяди Тома», ни дать ни взять — «Хижина дяди Тома»! Госпожа Бичер-Стоу не могла яснее выразить словами, чем эта группа выражала камнем, какими чёрными варварами были обитатели южных штатов, раз они могли заставлять этих белых созданий трудиться на хлопчатобумажных плантациях ради пищи, одежды и вознаграждения. А вся группа указывала на пример свободолюбия и человеколюбия северных штатов, освободивших этот народ от рабства. Художник был патриотом, а с этого времени стал он весьма влиятельным человеком, получил имя, почёт, хорошие средства и положение в свете. Но эта группа не сообщала о том, что эта самая страна, освободившая тогда несколько тысяч негров, изо дня в день держит 1 миллион 119 тысяч своих собственных детей на положении рабов в своих собственных шахтах, — об этом группа умалчивала, потому что она вовсе не должна была служить проповедью против рабства вообще; это отнюдь не входило в планы скульптора; она, во-первых, должна была служить политической рекламой для республиканской партии, к которой он принадлежал, и, во-вторых, должна была явиться предметом патриотического благоговения всего его отечества. И этого она вполне достигла: она произвела сенсацию, сделалась известнейшим произведением искусства всей страны.

Само собою разумеется, что американская скульптура — в высшей степени стыдливая скульптура. И не думайте искать здесь человека без фигового листа! Даже маленький ребёнок, играющий своим башмачком, не может играть башмачком без фигового листа, а стой в Америке Ева Дюбуа (Eve nouveau-nee), то недолго простояла бы она там без набрюшника. Во всех изобразительных искусствах Америки — так же, как и в её литературе — царствует величайшая щепетильность во всём, что касается обнажённого тела. Художники рассказывали мне, что они никогда не рисуют с натурщиков, что они даже не могут найти натурщиков, потому что это совершенно против бостонских правил — стоять на натуре голым, что им всё равно не разрешили бы писать голую натуру, даже если бы им и удалось подыскать натурщика. Можно себе представить, что значит угадывать, а не видеть не только поры, всевозможные оттенки кожи, но и мускулы, и всё тело. Что же после этого мудрёного, если Венера Милосская кажется янки верхом возможной дерзости! Возьмём Эрштедский парк в Копенгагене. Скульптурные фигуры такой наготы, как там, парк, разукрашенный таким образом и без фиговых листков, ни в каком случае не потерпели бы нигде в Америке, хотя бы какому-нибудь городу дважды отдавали его даром. Бостон со своей крикливой моралью заражает всю Америку влиянием своей грубой щепетильности, которая окрашивает и искажает воззрения как художника, так и публики. Обнаруживая величайшую стыдливость перед рукой без рукава или ногой без чулка, американцы в то же время поразительно нечувствительны к тому художественному, духовному бесстыдству, которое проявляется в их искусстве. Я подразумеваю как их криминальные рассказы, так и живопись для столовых, да и добрую половину их патриотической скульптуры вдобавок. Они, не задумываясь, принимают на выставку невозможных петухов только потому, что их написал калека, и все находят это в порядке вещей, и зрители собираются перед этой картиной.

До известной степени щепетильность американского искусства объясняется тем, что им преимущественно занимаются женщины. Это явление знаменательное, оно даёт нам понять взгляд всего этого народа на искусство. Женщины в Америке руководят искусством, подобно тому как в Германии женщины руководят своей литературой — опустошая её своей плодовитостью. Это либо дочери богатых людей, обучившихся в одной из 88 академий, либо замужние дамы, которые по собственному почину, в силу скуки или хорошего тона, предались искусству у себя дома. Живопись в Америке превратилась просто в женское рукоделие; чтобы убедиться в этом, достаточно посетить всего несколько семейств. Похоже на то, что американские женщины считают себя обязанными во что бы то ни стало произвести на свет пару цыплят. Женское влияние, порождённое в свою очередь влиянием Бостона, сильнейшим образом отражается на всём искусстве страны. И не только на изобразительных искусствах, — оно сказывается и в поэзии и на сцене. В Америке женщина указывает, где должен стоять шкаф[30].

Я опять замечу, что бесполезно было бы оправдывать американское искусство тем соображением, что, мол, от него и ждать нечего, что так ему и нет возможности двинуться вперёд. Это будет принято за оскорбление, и вас попросят сунуться, сунуться только! Потому что в этой стране нет сомнений; на американском небе нет ни облачка. Никакому смертному здесь не приходит в голову, чтобы искусство страны нуждалось в примерах или каком-либо импульсе извне; за то, чтобы их же научили, они требуют 2,4 миллиона в год. На этот счёт мне замечали, что ведь и в Европе наверно есть пошлина на произведения искусства. Это возражение делалось без всякой иронии, совершенно чистосердечно; дальше этого мысль янки не идёт. Но ведь нет ни одной страны в Европе, которой менее приходилось бы страдать от наплыва чужого искусства, и — тем более — нет ни одной страны в Европе, которая обладала бы настолько хорошими материальными средствами, чтобы избежать пошлины. В государственной казне лежит в бездействии такой огромный капитал, что, если бы пустить его в оборот, он перевернул бы всю финансовую жизнь страны кверху дном. Он так велик, что сами американцы становятся перед ним в тупик и не знают, что делать с ним. Как известно, этот капитал явился даже предметом раздора во внутренней политике страны.

Надо признаться, что за последнее время замечается в Америке склонность к значительному понижению пошлины на предметы искусства.

Но всё дело в том, что Америка не интересуется искусством; это страна, в которой искусство служит только для украшения столовых. Если мне напомнят, что европейское искусство всё же имеет сбыт в Америке, так это объясняется той же слабостью, которую американцы обнаруживают и к европейским орденам или титулам; этот демократический народ далеко не равнодушен к таким вещам. В Вашингтоне, Бостоне и Нью-Йорке страсть к рангам — такая же распространённая болезнь, как зубная боль или нервность; просмотрите только альбом автографов у любой современной вашингтонской леди, и вы увидите, сколько местных титулованных особ насчитывает она в числе своих знакомых: тут найдутся имена с самыми необыкновенными титулами. В последний раз я ехал из Америки вместе с одною нью-йоркской дамой, которая предприняла путешествие в Европу с единственной целью откопать там хоть какой-нибудь титул своим прапрадедам, чтобы получить доступ в аристократические круги нью-йоркского общества. Без новой визитной карточки это для неё невозможно, потому что она недостаточно богата. Так же обстоит дело со сбытом европейского искусства в Америке. Американец только тогда может назвать себя богатым, когда в гостиной у него есть швейцарские горы или итальянский пастух, это придаёт дому вес, как и титул. Только такой титул не облагораживает никого. Такие американцы, покупатели предметов искусства, достаточно богаты, чтобы совершить путешествие в Европу со всей своей семьёй, пожить в отелях Парижа и на пароходах Рейна для завершения своего образования, которое в действительности и не начиналось. С собой привозят они на память о путешествии столько картин, сколько того требует текущая мода. На следующий год та же семья совершит турне внутрь страны и привезёт золотой слиток из Калифорнии и индейскую трубку из Вайоминга, — опять-таки в качестве сувенира, который в моде. Одно стоит другого. У американца есть деньги на приобретение предметов искусства, и он приобретает предметы искусства, но у него нет художественного образования, никаких художественных стремлений. В печати обсуждается в Америке вопрос, как бы оградить американскую жизнь от европейского искусства, об этом толкует вся руководящая пресса. А уж если подобные вещи возможны в стране с таким искусством, каково американское, то это только доказывает, что духовное развитие народа стоит ниже, чем сам народ может себе это представить.

Сцена

I. Драматическое искусство и актёры

Искусство, в котором Америка достигла наивысшего совершенства, — без сомнения, сцена. Актёры, и притом весьма талантливые, встречаются там и в фарсах, и в грубых, топорных комедиях. У американцев — кроме литературы и некоторых изящных искусств — сказывается сильно развитое чутьё к реализму; на сцене у них жизнь так и кипит. Катят локомотивы, плывут пароходы, бешено скачут верхом на лошадях, стреляют из пушек и стреляют из револьверов, — о-о! как там стреляют! От порохового дыма иной раз нестерпимо становится бедному зрителю. Весь тот шум, которым полны американские газеты, является и на сцене. Но, конечно, в этом шуме слишком мало искусства, слишком много вносится в него грубой силы, чтобы произвести впечатление. Едва уносящийся локомотив увезёт с собою одно впечатление, а на смену ему уже стреляют пушки.

Во всей Америке всего два, много три театра с постоянной труппой; обыкновенно театры сдаются странствующей труппе на один или несколько вечеров, большей частью на неделю. Эти труппы странствуют круглый год всё с тою же пьесой; объехав в течение года все американские сцены, они на следующий год начинают свой объезд снова от берегов Атлантического до берегов Тихого океана. Весьма мало возможности развивать свой врождённый талант в этих странствующих труппах; приходится, подобно поэтам, раз навсегда усвоить своё дело, и баста. Тем более удивительно, что при подобных условиях в Америке всё же появляются действительно значительные сценические таланты. Помимо нескольких оперных певиц, правда, получивших своё музыкальное образование в Европе, а потому и развившихся под совершенно чуждыми влияниями, есть три первоклассных трагика, развившихся почти исключительно на собственной американской почве, — это Кин, Бутс[31] и Мёрфи.

Двое последних в высокой степени достигли сходства с европейскими исполнителями Шекспира, а это в особенности ценно и прекрасно в такой стране, как Америка, где так упорно борются со всяким сторонним влиянием в области искусства. Бутсу пришлось к тому же на своём пути преодолеть антипатию всей нации, потому что его брат был убийцей Авраама Линкольна[32], а это обстоятельство, разумеется, немало тормозило успех его таланта у публики. Эдвин Бутс теперь уж редко выступает на сцене. Он нажил большоё состояние, а, кроме того, он и состарился.

О Кине можно заметить, что этот тонкий, симпатичный, длиннокудрый актёр создал совершенно нового и своеобразного Гамлета. У Кина глубоко самостоятельное дарование, в его Гамлете нет, пожалуй, ни единой черты, заимствованной у другого; зато видеть его в этой роли — истинное наслаждение. Поражённый, видишь словно старого знакомого, которого никак не можешь узнать, а в сценах, где он сходит с ума, испытываешь перед мистическим искусством его радостный трепет. Исполнение роли Гамлета уже не один раз стоило Кину потери разума, три или четыре раза сидел он в доме умалишённых; но, по выходе оттуда, снова возвращался он на подмостки и играл Гамлета — пока не повторялось то же. У него, во времена безумия, являлась навязчивая идея, что он — ничто, в лучшем случае — пылинка, точка. Поистине, немного найдётся американцев, у которых подобная idee fixe. В игре Кина — одна ужасающая правда, только глаза его, как два раскалённых угля, прожигают его голову, и благодаря им так ясно видишь, как безумие, крадучись, блуждает у него под черепом. Он играл в Англии, но в Англии его не поняли — в искусстве его было слишком мало бифштекса. Он обратился к своим соотечественникам, из которых лишь лучшие понимают его. Из всех людей, виденных мной в Америке, не встретил я ни в одном такого глубоко художественного гения, как у Кина. Этот человек не только изображает трагедию, трагических личностей, трагическую жизнь, но само его исполнение трагедии является трагическим, потому что в самом искусстве его видишь и слышишь тайный ток подкрадывающегося безумия. В исполнении Гамлета видишь словно две параллельные трагедии: самого Гамлета и исполнителя. И когда Кин появляется на сцене, преображая её своим искусством, то его трагедия не менее интересна, нежели всё же несколько тяжеловесный и крикливый трагизм Шекспира. У Кина его искусство врождённо, он появился на свет вместе с ним — и, несомненно, когда-нибудь умрёт от него же.

К сожалению, немного найдётся в Америке артистов, подобных Кину, хотя в Америке много актёров. Наилучшие из них — странствующие ирландцы. Эти способные, умные, предприимчивые, вороватые ирландские бродяги сделались лучшими актёрами в стране. В фарсе ирландец неизбежен; создалось даже особое амплуа для него в американском фарсе, который так и называется ирландским. В драмах, переделанных из криминальных романов, он бывает слугой-сыщиком, разоблачающим всё и всех: в патриотических военных пьесах он — шпион, проникающий в тайны южных штатов; в драмах он в самый критический момент является ангелом-хранителем, в любовных пьесах он — богач и бывает обыкновенно провидением для влюблённых; безусловно, от хорошего ирландца зависит успех любой пьесы. Быть ирландцем уже само по себе есть роль. А актёр на эти роли должен уметь говорить по-английски на ирландский манер, так что едва можно понять его речь; кроме того, у него должны быть рыжие волосы, он должен быть гладко выбрит и уметь танцевать «джигу». Ирландец на американской сцене вносит с собой оживление, он прерывает объяснение, которое уже добрых четверть часа вяло тянется между двумя влюблёнными. Зато быть ирландцем — очень благодарная роль; весь театр почти всегда встречает его появление шумною радостью.

За весьма малыми исключениями, в американском театре, при ближайшем знакомстве, замечается удивительная примитивность сценического искусства. В нём слишком много балаганщины. Представления почти одни и те же во всей стране. В «Гранде» в Нью-Йорке видал я вещь, которая позднее давалась на второстепенном театре в Чикаго, и, наоборот, во второстепенных сценах в Чикаго видал я вещи, которые шли в «Гранде» в Бостоне. Даже на лучшей сцене Чикаго зачастую можно видеть произведения такого искусства, которого ни в каком случае нельзя было бы предложить публике наших самых маленьких городков. Вина в этом случае не столько на исполнителях, сколько на пьесах. На американских сценах есть много недюжинных талантов, которым всю жизнь только и приходилось «создавать» какого-нибудь ирландца или негра. Настоящая американская пьеса вовсе не составляет одного целого, от начала до конца, а состоит из нескольких сцен, которые представляют собой отдельную пьеску каждая и не имеют внутренней связи между собою. Вопрос не в том, чтобы произвести общее впечатление, — это могло бы быть только в том случае, если бы локомотив проносился на сцене лишь после последней реплики, — вопрос в таком исполнении каждого данного положения, чтобы оно само по себе производило впечатление и заставило зрителя аплодировать, плакать или смеяться. Вопрос не в цельности пьесы, а скорее в забавном диалоге, в удачно сложившихся обстоятельствах, при которых мог бы показать себя ирландец. Пьесу с началом и концом, с драматическим содержанием, можно очень редко встретить на американской сцене, а потому и черпают они сюжеты для своих пьес из самых невероятных вещей. Не говоря о «Хижине дяди Тома», «Оливере Твисте»[33] и «Битве при Атланте», — американцы пишут драмы даже из жизни чикагских анархистов; они могли бы состряпать пьесу на сюжет из адрес-календаря, двух петухов, Суэцкого канала, наконец, даже таблицу умножения превратили бы в драму. И не перечесть, из чего только могли бы устроить драматическое произведение янки.

Типическим американским представлением является фарс. Фарс у них непременно обстановочный. После хорошего ирландца, прежде всего, требуются безумно-трескучие эффекты вроде пушечной пальбы и кровавой бани: а затем уже — декоративная обстановка. Декорации имеют на американской сцене такое большое значение, что о них печатается наиболее жирным шрифтом в объявлениях и афишах, — это называется «реальная постановка». Когда персонал получает новые костюмы, то это подчёркивается, равно как и цена украшений примадонны. В афишах постоянно оповещается, что никогда ещё в данном городе предстоящая пьеса не была так великолепно обставлена, а потому дирекция надеется, что все обитатели придут взглянуть на этот шедевр. Так как декорации на американской сцене имеют такое большое значение, а также в виду того, что техника достигла наибольшего совершенства у американцев, следовало бы ожидать, что в отношении декораций они могут представить нам какое-нибудь неслыханное чудо. Но это совершенно не так. У них слишком мало художественного чутья, чтобы привести в гармонию внешние эффекты постановки с содержанием пьесы; у них не хватает даже вкуса гармонировать между собой отдельные части декораций.

На лучшей сцене Нью-Йорка видел я обстановочную пьесу, истинное торжество декоративного искусства. Там были скалы, хуже которых я не видывал в Норвегии, картонный лес, картонные звери, картонные птицы, картонный слон — не тяжелее часового ключика. Весь этот картонный мир освещался вечерним солнцем, истинным чудом американской техники. Оно полностью передавало силу света американского солнца и заставляло зрителя забывать о том, где он находится; оно передавало постепенные переходы всех оттенков заката с прямо-таки обольстительной натуральностью: закатный свет, разливающийся всюду, яркий свет заливает ландшафт; солнце всё ниже и ниже, свет тускнеет, ослепительный блеск меди сменяется мягким золотом; солнце всё ниже и ниже, свет становится холодным и красным, он делается кровавым и гаснет за вершинами гор, небо приобретает зеленоватые тона, оно — словно бархатистая ткань, оно делается пушистым. А солнце всё дальше и дальше... И такое-то солнце заставили светить на картонный пейзаж, на горы и реки, дрожавшие и волновавшиеся от малейшего дуновения за кулисами. Это было непримиримым противоречием!

В американских театрах часто даются так называемые «французские» пьесы; само собой разумеется, что пьесы эти никогда и не видывали во Франции; только из газет почерпнули американцы сведение, что в отношении драматического искусства Франция стоит, пожалуй, не безмерно ниже Дакоты, — вот почему американцы играют французские пьесы. В этих пьесах, всегда балаганных и скоморошеских, видишь ту самую декорацию, как в колонии тулонских каторжан, так и в квартире марсельского гражданина в той же пьесе, а в пьесах более американских, нежели французских, та же задняя декорация служит как для турецкого гарема, так и для американской харчевни. Американцы вовсе не придерживаются того мнения, что декорация должна находиться в соответствии с содержанием пьесы. Если у них есть что-нибудь для украшения сцены, они ставят эти украшения, не соображаясь с тем, идёт ли на сцене какое-нибудь приключение в прериях или городская драма.

Познакомившись поближе и изучив немного американское сценическое искусство, не проникаешься к нему уважением; оно так мало обработано, у него нет школы. Если бы американцы могли представить себе такое сценическое искусство, какое создано Людвигом Баварским[34], если бы они могли только вообразить себе такое великолепие, как движущиеся кулисы в «Urvasi»[35], то они, может быть, менее жирным шрифтом стали бы оповещать публику о своём собственном восхитительном картонном лесе. Но янки не знают этого искусства, да и не желают знать его; они отнюдь не желают учиться этому чужому искусству. Их самодовольство до крайности последовательно.

II. Ненависть к иностранному

В наших газетах время от времени попадается известие, что такого-то числа шли на сцене в городе Нью-Йорке ибсеновские «Призраки», а такого-то числа в одном из западных городов Соединённых Штатов играли Сарду[36]. Это лишь наполовину истина. Я говорю отчасти из собранных мной сведений, отчасти из собственного опыта. «Призраки» никогда не ставились в Нью-Йорке, а Сарду никогда не играли ни в одном из американских городов[37].

Из «Призраков» играли в Нью-Йорке только самые незначительные сцены, «просеивали» всё «призрачное» в этой драме, оставляя один лишь остов, так что её едва можно было узнать. Чтобы доказать всю грубость переделки этой пьесы, мне достаточно сообщить, что в искалеченной заключительной сцене вставлено было несколько стихов, которыми фру Альвинг должна позабавить публику перед опусканием занавеса. Итак, постановку «Призраков» на сцене Нью-Йоркского театра, по меньшей мере, можно назвать лишь наполовину истинной. Что касается Сарду, то я неоднократно видел имя его на американских афишах, но было бы весьма ошибочно заключить из этого, что Сарду был действительно представлен на сцене. С ним дело обстояло так же, как и с Ибсеном: его драмы просеивали, дробили их на куски, упраздняли их, делали из них бесчисленное множество отдельных пьесок, вводили в них роль ирландца, в которую входили какие-нибудь стишки или джига. Настоящий Сарду никогда не исполнялся ни на одной американской сцене — по крайней мере, по-английски и американцами.

Если бы история могла доказать, что даже Ибсен, даже Сарду и Дюма[38] исполнялись и исполняются в Америке, то одним этим была бы доказана работа американского театра в духе современности. Вопрос таможенного обложения на предметы иностранного драматического искусства являлся бы тогда лишь экономическим вопросом государственной казны. Но этот вопрос обложения отнюдь не является экономическим вопросом государственной казны. Он является с начала до конца выражением национального самодовольства. На самом деле к современному драматическому искусству также относятся в Америке враждебно. Как, например, ведут себя американцы, когда к ним приезжает Сара Бернар[39]? Они подымают крик и шум из-за высокой цены билетов, из-за того, что она не потрудилась научиться играть на английском языке, из-за того, наконец, что она не более ни менее, как полупомешанная женщина, у которой решительно нечему поучиться разумному народу. Идут ещё дальше. Пресса предостерегает местных матерей от этой «безумной»: она держит змею при себе, говорит пресса, ночью она держит эту змею у себя на груди и способна в любую минуту выпустить эту змею на свободу. Пресса идёт ещё дальше. Из чистейшего патриотизма убеждает она публику не платить таких высоких цен за представление, а лучше приберечь свои денежки до следующего вечера, когда ей будет представлен истинно национальный картонный лес. Неужто и это ещё не всё? Вовсе нет! Пресса увещевает всех порядочных людей не ходить и не смотреть на Сару Бернар, ибо, — что касается частной жизни Сары Бернар, — то да будет известно, что у Сары Бернар есть незаконный ребёнок; следовательно, её нельзя терпеть в своём доме, она всё равно, что публичная женщина... Доказательством того, что я говорю сущую правду, может служить, например, самая распространённая газета в Миннеаполисе — городе, величиной с Копенгаген, — где подобное предостережение встречается в июне 1886 года.

Итак, великое современное сценическое искусство не имеет свободного входа в Америку, его так же нелюбезно встречают там, как и прочие современные искусства. Оно либо должно подходить под рубрику всеобщей бостонской морали, либо его «просеивают», калечат, американизируют. За последнее время замечается сильное движение в пользу того, чтобы если не чем иным, то хоть неслыханной пошлиной стеснить въезд иностранных актёров в Америку. В декабре собрана была делегация от американских актёров, обратившаяся к иммиграционному комитету в Вашингтоне с просьбой защитить современную сцену от наплыва иностранцев.

То малое количество драматического искусства, которое Европа до сей поры имела честь внушить Америке, стараются свести на нет. И местные актёры торжественными криками «ура» сопровождают это величественное движение вспять. Отстал только один артист, величайший из всех, — Кин.

Единственный драматург, произведения которого — в противоположность Ибсену и Сарду — стараются в Америке представлять полностью, это Шекспир. Несколькими словами можно объяснить, почему именно янки делают исключение ради Шекспира. Шекспир — всемирный гений, великий, старый учитель. Мир страстей, изображаемый им, гораздо грубее и проще нашего, его любовь, гнев, отчаяние и наслаждение потрясают своей несложной силой. Мы понимаем, что эти яркие чувства без оттенков, без переливов, принадлежат отжившим людям прошедших времён, а потому Шекспир не современный психолог. Моё скромное мнение заключается отнюдь не в том, что Шекспир устарел, скромное мнение моё то, что он просто стар. В чувствах его так мало осложнений, они возникают по внешнему поводу и разрешаются, не поддаваясь случайным и противоречивым побуждениям. Психология Гамлета — оазис, но и в этом оазисе есть маленькие пустыни. Построение драмы так же просто и несложно у Шекспира, как и изображаемые им чувства; по сравнению с современными драматургами, он отличается прямо восхитительной наивностью. Так, например, в «Отелло» происходят удивительнейшие вещи только из-за того, что носовой платок упал на пол. Шекспир — не современный драматург, но он драматург вечный.

Шекспира исполняют на американских сценах, во-первых, потому, что он великий старый учитель и исполняется на сценах всего мира, во-вторых, потому, что он — древность, что произведения его написаны до 1700 года, а в-третьих, ещё потому, что на Шекспира смотрят в Америке, как на полуамериканца, как на национальную собственность. Когда узнаёшь, что янки пытались даже Наполеона III сделать американцем, то не особенно удивляешься и тому, что Шекспира постигла та же участь. Он этого достоин, право, кажется, он заслуживает этого. А потому и вешают портрет его над сценой. Да и почему бы не повесить его? Шекспир был таким человеком, какого не постыдилась бы ни одна нация. Тем не менее, и в этом случае поступают с похвальной предупредительностью. Если над сценой вешают портрет иностранца, или, во всяком случае, человека, в подлинности американского происхождения которого всё-таки можно сомневаться, то над сценой же желают видеть и пару портретов других людей, в американском происхождении которых ни одна душа не могла бы усомниться, а потому и вешают пару других. А так как у Америки нет драматических писателей, то можно было бы подумать, что всего более кстати повесить рядом с Шекспиром величайших актёров страны. Но их мы там не увидим, — ни Кина, ни Бутса, ни Мэри Андерсен. Рядом с Шекспиром висят Джордж Вашингтон и Авраам Линкольн. Видя эти лица, сразу чувствуешь, что Шекспир попал в высшей степени художественную компанию!

Дата добавления: 2015-08-26