Часть вторая 7 страница. — вы хотите получить сорок фунтов?

— Вы хотите получить сорок фунтов?

— И под строжайшим секретом, чтобы не узнал никто… даже ваш хозяин?

— Немножечко побаиваетесь его, да?

— А для чего вам нужны эти деньги?

Их многоопытные взгляды, изобличавшие полную осведомленность, совсем уничтожили миссис Броуди. Они шевелили пальцами, выставляя напоказ сверкающие перстни и как бы подчеркивая, что деньги имеют они, что нуждается в них миссис Броуди, и следовательно, она у них в руках.

Когда они выпытали у нее всю подноготную относительно дома, мужа, ее самой, ее семьи, они кивнули друг другу и встали оба, как один. Они сделали рейс по гостиной, потом громко и бесцеремонно протопали по всему дому, перетрогав, перещупав, повертев, погладив и взвесив в руках все вещи, сунув нос в каждый уголок, исследовав и высмотрев все решительно, а мама ходила за ними по пятам, как смиренная послушная собака.

После того, как они обозрели все вплоть до самых интимных деталей жизни в доме, скрытых внутри буфета, шкафов, в содержимом ящиков, и заставили миссис Броуди мучительно покраснеть, проникнув в ее спальню и, заглянув даже под кровать, — они, наконец, спустились вниз, глядя на все, только не на хозяйку. Она уже читала в их лицах отказ.

— Боюсь, что ничего не выйдет, леди. Мебель ваша немногого стоит — громоздкая, старомодная, неходкая! — сказал один с противным напускным чистосердечием. — Мы могли бы ссудить вам под нее две десятки или, ну, скажем, даже двадцать четыре фунта. Самое крайнее — двадцать пять, за вычетом нашего обычного процента, — продолжал он, вынув из жилетного кармана зубочистку и действуя ею так энергично, точно это способствовало вычислениям. — Ну как, согласны?

— Да, леди, — вмешался второй, — времена теперь плохие, и вы, что называется, ненадежная залогодательница. Мы всегда идем навстречу дамам — просто удивительно, сколько дам мы обслуживаем! — но у вас нет солидного обеспечения.

— Ведь у меня все вещи хорошие, фамильные, — возразила мама слабым, дрожащим голосом. — Они переходили по наследству из поколения в поколение.

— Теперь вы бы не могли их продать, мэм, — уверил ее джентльмен с зубочисткой, соболезнующе качая головой. — Нет, и даже в наследство они не годятся. Больше, чем мы, никто не даст. Так как же, согласны получить двадцать пять фунтов чистоганом?

— Мне необходимо сорок, — тихо сказала мама. — Меньше никак нельзя.

— А больше у вас ничего не найдется предложить нам, леди — спросил первый поощрительно. — Дамы всегда что-нибудь да вытряхнут из рукава, когда нужда прижмет. Может, и у вас имеется еще что-нибудь, чего мы не видели.

— Только кухня, — ответила смиренно миссис Броуди и открыла дверь в кухню, боясь, как бы они не ушли, страстно желая удержать их в этом скромном месте в надежде, что, авось, они пересмотрят свое решение.

Они неохотно, с пренебрежительным видом последовали за ней на кухню, но здесь внимание их сразу привлекла висевшая на видном месте картина в раме из светлого пятнистого ореха, Это была гравюра «Жнецы» с пометкой «первый оттиск» и подписью «Д.Бэлл».

— Это — ваша собственность, леди? — спросил один из посетителей после значительной паузы.

— Да, моя. Она мне досталась от матери.

Молодые люди заговорили между собой вполголоса, стоя перед картиной. Они смотрели на нее через лупу, терли ее, трогали бесцеремонно, как будто она уже была их собственностью.

— А вы не хотите продать ее, леди? Это не бог весть что, — о, конечно, нет! Но мы могли бы предложить вам за нее… ну, скажем, пять фунтов, — начал один из них уже другим, заискивающим тоном.

— Продать я ничего не могу, — прошептала мама. — Мистер Броуди сразу бы это заметил.

— Ну, пускай будет десять фунтов! — воскликнул первый, усиленно изображая великодушие.

— Нет, нет! Но если она чего-нибудь стоит, ссудите мне остальные пятнадцать фунтов под залог этой картины. Если вы ее хотите купить, так она уж наверное годится в заклад.

Миссис Броуди ждала ответа в лихорадочном нетерпении, жадно следя за каждым изменением голоса, за быстрой и выразительной жестикуляцией, за каждым поднятием бровей, пока они совещались насчет картины. Наконец, после долгих дебатов, они пришли к какому-то соглашению.

— Будь по-вашему, леди, — сказал один. — Вы получите от нас сорок фунтов, но вам придется подписать обязательство насчет картины и всего остального.

— Мы даем деньги только из сочувствия к вам, — добавил его товарищ. — Мы видим, что вам они очень нужны. Но имейте в виду, что если вы не заплатите долг вовремя, и эта картина, и вся ваша мебель перейдут к нам.

Она безмолвно кивнула головой, дрожа, как в лихорадке, задыхаясь от нестерпимо-острого сознания победы, так трудно ей доставшейся. Молодые люди вернулись в гостиную, сели к столу, и она подписала бесконечное количество бумаг, заготовленных ими, ставя свое имя там, где они ей указывали, с слепой, равнодушной беспечностью. Она поняла, что ей в течение двух лет придется платить по три фунта в месяц, но сейчас ни о чем не хотела думать, и когда ей отсчитали деньги хрустящими банковыми билетами, она взяла их, как во сне, и, как лунатик, проводила посетителей. Будь, что будет, а у нее есть деньги для Мэта!

В тот же день она отослала ему деньги по телеграфу. Разыгравшаяся фантазия уже рисовала ей, как эти чистенькие кредитки несутся в воздушной синеве на помощь ее сыну, и когда она отослала их, то в первый раз за три дня успокоилась и вздохнула свободно.

На другое утро Броуди сидел за завтраком угрюмый, рассеянный, и две резкие поперечные морщины (которые в последнее время сильно углубились) обозначались у него на лбу между запавших глаз, как рубцы от ран, придавая и без того мрачному лицу выражение постоянной озабоченности. В неумолимо резком свете раннего утра его лицо — лицо человека, который, зная, что за ним никто не наблюдает, сбросил маску, — казалось, подтверждало брошенное в доме Пакстона досужее замечание. Видно было, что он потерял почву под ногами. Его хмурое лицо было словно низкая стена, из-за которой так и рвалось наружу смятение души, даже сейчас, когда он спокойно и тихо сидел за столом. Он напоминал пронзенного гарпуном, бессильно бьющегося кита. Слабо развитый интеллект, столь не пропорциональный громадному телу, не способен был указать ему верный путь, и в своих усилиях спастись от окончательной гибели он кидался совсем не туда, куда нужно, и видел, как катастрофа надвигается все ближе и ближе.

Он, разумеется, ничего не знал ни о телеграмме, ни о том, что сделала вчера его жена. К счастью, он и не подозревал, что по всем его владениям с такой наглой бесцеремонностью ступали вчера ноги незваных гостей. Но и его собственных забот и неудач было более чем достаточно, чтобы он, как сухой трут, готов был каждую минуту вспыхнуть и буйно запылать от первой же искры.

Доев кашу, он с плохо скрытым нетерпением ожидал кофе, который миссис Броуди наливала для него в посудной.

Эта утренняя чашка кофе была одной из постоянных мелких невзгод, омрачавших беспокойное существование мамы: чай она готовила превосходно, кофе же ей редко удавалось подать так, чтобы угодить требовательному вкусу Броуди, то есть свежезаваренным, только что налитым и страшно горячим. Этот невинный напиток стал удобным поводом для утренних скандалов, и не проходило дня, чтобы Броуди за завтраком не разражался злобными жалобами. Кофе оказывался то слишком сладким, то недостаточно крепким, то плохо процеженным. Он то обжигал язык, то в нем плавало слишком много «пенок» от горячего молока. Как ни старалась миссис Броуди, результат никогда не удовлетворял ее супруга. Самый процесс подавания ему этой чашки стал для нее своего рода епитимьей, так как, отлично зная, что у нее трясутся руки, он требовал, чтобы чашка была полна до краев и чтобы ни единая капля не пролилась на блюдце. Этот последний грех считался самым непростительным, и когда он случался, Броуди нарочно делал так, чтобы капля с блюдца упала ему на пиджак, и начинал ворчать:

— Неряха, смотри, что ты наделала! Я не могу иметь ни одного чистого костюма из-за твоей небрежности и неосторожности.

Сегодня, когда мама вошла с чашкой, он метнул на нее гневный взгляд за то, что она заставила его ждать ровно девять секунд. Взгляд этот стал насмешливым и не отрывался от нее, пока она, напряженным усилием слегка дрожавшей руки держа чашку на блюдце совершенно неподвижно, медленно двигалась от двери к столу. Она уже почти достигла цели, но вдруг, дико вскрикнув, уронила все на пол и обеими руками схватилась за левый бок. Броуди, окаменев от гнева, посмотрел на разбитую посуду, пролитый кофе и уже потом только на жену, корчившуюся на полу среди всего этого беспорядка. Он заорал на нее. Но она ничего не слышала, обезумев от внезапной судороги, пронзившей ей живот как будто добела раскаленным вертелом, от которого расходились по телу волны жгучей боли.

В первые минуты она страдала ужасно, потом приступы боли постепенно стали ослабевать, как будто остывало раскаленное железо, которым ее припекали; она поднялась и без кровинки в лице стояла перед мужем, не помня в этот миг о том преступлении, которое совершила, пролив его кофе. Облегчение, испытываемое оттого, что боль прошла, развязало ей язык.

— Ох, Джемс! — сказала она, тяжело переводя дух. — Такой сильной схватки у меня еще ни разу не было. Она меня чуть не доконала. Пожалуй, надо будет сходить к доктору. У меня теперь так часто бывают боли, и иногда я нащупываю внизу живота какую-то твердую опухоль.

Она замолчала, заметив вдруг его мину оскорбленного достоинства.

— Начинается? — прошипел он. — Теперь ты будешь бегать к доктору каждый раз, когда у тебя немного заболит живот! По-твоему, мы для этого достаточно богаты! И мы можем себе позволить поливать пол дорогим кофе и бить посуду! Наплевать на такой расход, наплевать на то, что испорчен мой завтрак! Ломай, бей еще, сколько душе угодно! — С каждым словом он кричал все громче. Затем внезапно перешел опять на глумливый тон: — Может быть, тебе угодно созвать консилиум из всех докторов в городе? Они, пожалуй, сумеют найти у тебя какую-нибудь болезнь, если притащат свои ученые книги и поломают все вместе свои пустые головы! А к кому же из них ты собиралась пойти?

— Говорят, Ренвик — хороший врач, — сказала неосторожно миссис Броуди.

— Что?! — загремел Броуди. — Ты смеешь говорить об этом олухе, который так нагрубил мне в прошлом году? Попробуй только к нему пойти!

— Я ни к кому из них не хочу идти, отец, — примирительным тоном оправдывалась миссис Броуди, — я сказала это только из-за ужасной боли, которая так давно меня мучает. Но сейчас все прошло, и я больше об этом не думаю.

Но Броуди разбушевался не на шутку.

— Не думаешь! Как же! Ты воображаешь, что я не вижу твоей постоянной возни с грязными тряпками! Человеку жизнь может опротиветь из-за такой жены. Нет, я больше терпеть это не намерен. Можешь перебираться в другую комнату. С сегодняшней ночи ты в моей кровати больше спать не будешь. Можешь убираться с моей дороги, ты, вонючая старая развалина!

Итак, он прогонял ее с их брачного ложа, с кровати, на которой она в первый раз отдалась ему, на которой родила ему всех детей. Почти тридцать лет эта кровать была местом ее отдыха; в горе и болезни ее усталое тело вытягивалось на ней. Миссис Броуди не думала в эту минуту о том, каким облегчением для нее будет иметь свой отдельный спокойный угол по ночам, избавиться от угнетающего соседства мужа, перебраться в бывшую спаленку Мэри и быть там одной. Она ощущала только острую обиду и унижение оттого, что ее выбрасывают вон, как старую утварь, не годную больше к употреблению. Лицо ее пылало от стыда, как будто она услышала от мужа какое-нибудь грубое, циничное замечание, но, глубоко заглянув ему в глаза, она сказала только:

— Будет так, как ты хочешь, Джемс. Сварить тебе другой кофе?

— Не надо мне твоего поганого кофе! Обойдусь и без завтрака! — крикнул он. Хотя он съел большую тарелку каши с молоком, он убеждал себя, что жена нарочно лишила его завтрака, что снова он страдает из-за ее нерасторопности, которую она хотела скрыть, прикинувшись больной. — Меня не удивит, если ты начнешь морить нас голодом ради твоей проклятой экономии! — прокричал он напоследок и с достоинством вышел.

Злобное возмущение не оставляло его всю дорогу до лавки, и хотя он не думал о происшедшем инциденте, его глодало ощущение обиды, а мысли о предстоящем впереди дне были не такого сорта, чтобы вернуть ему спокойствие. Перри от него ушел, провожаемый, конечно, градом ругани и попреков, — ушел бесповоротно, и Броуди пришлось заменить этого прекрасного и усердного помощника мальчишкой-рассыльным, который годился только на то, чтобы открывать лавку и бегать по поручениям. Не говоря уже о том, что из-за отсутствия опытного приказчика страдала торговля, все бремя работы в лавке легло теперь на широкие, но непривычные к этому плечи хозяина, и даже его туповатому уму было мучительно ясно, что он совсем разучился обслуживать тех, кто еще приходил в лавку. Он ненавидел и презирал это дело, он не знал, где что лежит, он был чересчур раздражителен, чересчур нетерпелив и вообще считал себя слишком крупной личностью для такого занятия.

К тому же он начинал понимать, что те покупатели высшего круга, которыми он так гордился, не могли одни поддержать его предприятие. С все возраставшим неудовольствием он убеждался, что они покровительствовали ему только в отдельных случаях и проявляли крайнюю небрежность (разумеется, держа себя при этом самым светским образом) в уплате своих долгов. В прежние времена он по два, три и даже четыре года не требовал с них уплаты, уверенный, что они когда-нибудь да заплатят. «Пускай знают, — говорил он себе с важностью, — что Джемс Броуди не какой-нибудь мелочный торгаш, которому только бы получить поскорее свои денежки, а такой же джентльмен, как они, и может подождать, пока другой джентльмен найдет для себя удобным заплатить ему». Но теперь, когда доход от его торговли резко уменьшился, Броуди так нуждался в наличных деньгах, что большая задолженность знатных людей графства стала для него источником серьезных затруднений. После тщательной проверки и непривычных трудных подсчетов, он послал всем должникам счета, но немедленно оплачены были только два-три счета, в том числе и счет Лэтта, что же касается остальной разосланной пачки, то он с таким же успехом мог бы выбросить ее в Ливен. Не дождавшись никаких результатов, он решил, что бесполезно посылать счета вторично, что должники уплатят, когда это будет удобно им, а не ему; если он будет настаивать на уплате, чего никогда не делал раньше, то уж одно это может разогнать его старых покупателей.

Его собственные долги тем нескольким консервативным оптовым фирмам, у которых он закупал товар, далеко превысили обычные размеры. Он никогда не был хорошим дельцом, имел обыкновение делать заказы, когда и как вздумается, не проверял никогда накладных, счетов, итогов и ждал, пока к нему в определенные сроки явится почтенный представитель той или иной фирмы, как это принято между двумя солидными и уважаемыми предприятиями. Тогда, после учтивой и дружеской беседы на темы дня, Броуди подходил к маленькому зеленому несгораемому шкафу в стене конторы, торжественно отпирал его в доставал парусиновый мешок.

— Итак, — говорил он внушительно, — каков же наш долг вам на сегодняшний день?

Посетитель извиняющимся тоном бормотал что-нибудь и, делая вид, что предъявляет счета против воли, только уступая настояниям Броуди, вынимал красивую записную книжку, некоторое время сосредоточенно шуршал вложенными в нее бумагами и вежливо говорил:

— Так вот, мистер Броуди, если уж вам его желательно, получите ваш почтенный счет.

А Броуди, бросив беглый взгляд на итог, отсчитывал кучку соверенов и серебра из вынутого мешка. Гораздо проще было уплатить чеком, но он презирал этот способ, считая его каверзным и неблагородным, и предпочитал эффектную процедуру высыпания из мешка блестящих новеньких монет, находя этот способ расплачиваться с кредиторами более джентльменским. «Это деньги, — пояснил он однажды, отвечая на заданный вопрос. — За товар надо платить деньгами; пускай себе те, кому это нравится, выдают вместо денег клочок бумажки. Мои предки платили чистым блестящим серебром, а что было хорошо для них, хорошо и для меня».

Приняв расписку от посетителя, он небрежно совал ее в жилетный карман, и оба джентльмена, сердечно пожав друг другу руки, расставались после соответствующего обмена любезностями.

Так, по мнению Броуди, должен был вести дела каждый приличный человек.

Но сегодня он ожидал такого рода визита не с гордым удовлетворением, а со страхом. Сам мистер Сопер от фирмы «Акционерное о-во Билсленд и Сопер», крупнейшей и наиболее консервативной из фирм, с которыми он имел дело, должен был сегодня посетить его, и, вопреки установившейся традиции, Броуди предупредили об этом посещении письмом — неожиданный и неприятный удар по его самолюбию. Он отлично понимал, чем вызван такой шаг, но тем не менее был сильно задет этим и ожидал предстоящего свидания с тоскливым беспокойством.

Придя в лавку, он хотел работой заглушить неприятное предчувствие, но дела было мало — в торговле полный застой. Пытаясь создать себе какое-то подобие деятельности, он ходил по лавке, тяжеловесный, неповоротливый, напоминая потревоженного Левиафана. Эта мнимая деятельность не обманула даже мальчишку-рассыльного, который, боязливо подглядывая за ним из чуланчика за лавкой, видел, как Броуди через каждые десять минут оставлял ненужную работу и рассеянно смотрел в пространство, бормоча что-то про себя. С догадливостью выросшего на улице ребенка он понимал, что хозяин близок к разорению, и был очень доволен тем, что скоро ему придется искать себе другое, более подходящее место.

После бесконечно тянувшихся часов ожидания, когда Броуди уже казалось, что сегодня утром сюда не заглянет ни один покупатель, вошел человек, в котором Броуди узнал одного из своих давнишних клиентов.

Говоря себе, что вот клиент, хотя и незначительный, но по крайней мере верный ему, он пошел ему навстречу и поздоровался с усиленной приветливостью.

— Что скажете, мой друг? Чем могу служить?

Покупатель, несколько ошарашенный такой любезностью, ответил коротко, что ему нужна суконная кепка, самая простая, обыкновенная кепка, такая же, как он купил в прошлый раз, серая в клетку, размер шесть и семь восьмых.

— Такая же, как та, что на вас? — спросил Броуди ободряюще.

Покупатель казался чем-то смущенным.

— Нет, — возразил он, — другая. Это моя воскресная.

— Позвольте взглянуть, — сказал Броуди, взволнованный смутным подозрением, и, протянув руку, неожиданно снял с головы посетителя шапку и заглянул внутрь. На блестящей сатиновой подкладке стоял штемпель «МГШ», ненавистная марка соседа-конкурента. Мгновенно лицо его вспыхнуло злобным возмущением, и он швырнул шапку обратно ее владельцу.

— Вот как! — крикнул он, — Значит, парадную, воскресную шапку вы покупали у других? И у вас хватает нахальства приходить ко мне за простой, обыкновенной кепкой после того, как более дорогую покупку вы сделали у них? Так вы полагаете, что я буду подбирать их объедки? Ступайте туда и покупайте свой дрянной хлам в этом музее восковых фигур. Ничего я вам не продам!

Покупатель ужасно растерялся.

— Послушайте, мистер Броуди, я вовсе не хотел вас обидеть. Я зашел туда просто так, ради новизны. Это жена виновата. Она меня все подбивала: «Пойдем да пойдем, посмотрим, что за новый магазин!» Эти бабы, знаете, каковы! Но я вернулся обратно к вам.

— А я вас не приму! — заорал Броуди. — Вы думаете, со мной можно так поступать? Я этого не позволю, нет. Перед вами человек, а не такая проклятая обезьяна на палке, как у них в новом магазине! — И он стукнул кулаком по прилавку.

Положение создавалось нелепое. Он как будто ожидал, что пришедший будет ползать у его ног и умолять, чтобы его восстановили в правах покупателя. Уж не рассчитывал ли он в своей бессмысленной ярости, что тот будет вымаливать честь покупать у него, Броуди? Нечто вроде такого вопроса мелькнуло в лице рабочего. Он с недоумением покачал головой.

— Я могу купить то, что мне надо, и в другом месте. Вы, конечно, большой человек, что и говорить, но поступаете, как тот, кто, рассердившись на свое лицо, отрезал себе нос.

Когда покупатель ушел, возбуждение Броуди сразу улеглось, и лицо его приняло огорченное выражение. Он сознавал теперь, что сделал глупость, которая вредно отразится на его деле. Человек, которого он прогнал, всем будет с возмущением рассказывать о его поступке, и, вероятно, не пройдет и нескольких часов, как по городу начнет ходить искаженная версия этой истории. Люди будут делать нелестные замечания насчет его самодурства. В прежнее время он был бы доволен тем, что о нем судачат, и только потешался бы над этим кудахтаньем, теперь же он по опыту знал, что клиенты, узнав о его выходке, не захотят подвергнуться в свою очередь недостойному обращению и будут обходить его лавку за версту. Он даже зажмурился от этих неприятных мыслей и проклинал покупателя, город и его обитателей.

В час он крикнул мальчику, что отлучится ненадолго. С тех пор как Перри ушел от него, некому было замещать его в лавке, поэтому он только в редких случаях ходил домой обедать, и хотя торговля сильно уменьшилась, но во время таких отлучек беспокойство и нетерпение доводили его до раздражительности. Под влиянием странного, ни на чем не основанного оптимизма он боялся пропустить какой-нибудь случай, который может сразу оживить торговлю. Поэтому он и сегодня пошел не домой, а в «Герб Уинтонов», находившийся в нескольких шагах от лавки. Еще год тому назад он считал немыслимым войти сюда в иное время, чем поздно вечером и через отдельную дверь, предназначавшуюся специально для него и его товарищей-философов. Теперь же дневные визиты сюда вошли у него в обыкновение. Сегодня Нэнси, красивая буфетчица, подала ему на завтрак холодный паштет и маринованную красную капусту.

— Что вы сегодня будете пить, мистер Броуди? Стаканчик пива? — осведомилась она, поглядывая на него из-под темных загнутых ресниц.

Он хмуро посмотрел на нее, заметив, несмотря на свою озабоченность, как идут к ее янтарно-белой коже мелкие золотистые веснушки, похожие на золотые крапинки, которыми усеяно яйцо реполова.

— Вам пора знать, что я не пью пива, Нэнси. Терпеть его не могу. Подайте мне виски и холодной воды.

Нэнси открыла уже было рот, чтобы выразить сожаление, что такой приличный человек пьет так много, но струсила и промолчала.

Она считала мистера Броуди большим человеком и настоящим джентльменом. И, если верить слухам, жена его была настоящее пугало, поэтому к интересу, который он внушал Нэнси, примешивались сочувствие, жалость, особенно теперь, когда он ходил такой рассеянный и печальный. В ее глазах он был окружен романтическим ореолом.

Когда она принесла ему виски, он поблагодарил, подняв к ней мрачное лицо, выражение которого, однако, не отталкивало, а, напротив, как будто поощряло ее, и, пока Нэнси вертелась у стола, ожидая, не понадобятся ли ее услуги, он, завтракая, осторожно, вполглаза, поглядывал на нее. «Хорошенькая, шельма!» — подумал он, водя взглядом по всей ее фигуре, от маленькой ножки в щегольской туфле, с красиво изогнутой лодыжкой, плотно обтянутой черным чулком, к крепким, тугим бедрам, к груди, полной, но красивой, и еще выше — к губам, алевшим, как лепестки фуксии, на белом лице.

Разглядывая девушку, он вдруг ощутил волнение. Внезапное бурное желание, жажда наслаждений, которых он был лишен, нахлынула на него. Хотелось вскочить из-за стола и стиснуть Нэнси своими могучими руками, ощутить в объятиях это молодое, упругое, неподатливое тело вместо той дряблой и покорной бесформенной массы, которой ему приходилось довольствоваться столько лет. На одну минуту у него перехватило горло так, что он не мог ничего проглотить, и во рту пересохло от иной жажды. Ему вспомнились передаваемые шепотком слухи и осторожные намеки насчет поведения Нэнси, и теперь они бешено разжигали в нем похоть, служа порукой, что голод, который он испытывал, легко можно будет утолить. Но он сдержал себя огромным усилием воли и продолжал машинально есть, устремив в тарелку пылающие глаза.

«Как-нибудь в другой раз», — твердил он себе, помня, что ему сегодня предстоит важное деловое свидание, что нужно обуздать себя, приготовиться к беседе с Сопером, которая может иметь решающее значение для его предприятия.

И он, кончая завтрак, больше не глядел на Нэнси, но его теперь влекло к ней, и легкое прикосновение ее тела к его плечу, когда она убирала тарелки, заставило его стиснуть губы. «В другой раз! В другой раз».

Молча принял он из рук девушки сыр и бисквиты, принесенные ею, быстро поел, но окончив завтрак, встал и, подойдя к Нэнси вплотную, с многозначительным видом сунул монету в ее теплую ладонь.

— Вы очень хорошо угождали мне последнее время, — сказал он, как-то странно глядя на нее, — и я вас не забуду.

— О мистер Броуди, надеюсь, это не означает, что вы сюда больше не придете? — воскликнула она огорченно. — Мне было бы так жаль, если бы вы перестали ходить к нам!

— Вам было бы жаль? Правда? — спросил он медленно. — Это хорошо. Думается мне, что мы с вами составили бы неплохую пару. Не беспокойтесь. Я приду опять. — И, помолчав, добавил тихо: — Да! Надеюсь, вы догадываетесь, для чего.

Нэнси сделала вид, что краснеет, я потупила голову, поняв, что, вопреки ее опасениям, Броуди заметил ее и склонен подарить своей благосклонностью. Он ей нравился, производил на нее впечатление своей силой. Так как она была уже не девушка, то ее сильнее волновало исходившее от него чувственное обаяние мужской силы. И он был так щедр, этот мистер Броуди!

— Не много проку такому большому мужчине от такой девчонки, как я, — шепнула она лукаво. — Вы и попробовать не захотите!

— Я приду, — повторил он, пристально, жадно глядя на нее, затем круто повернулся и вышел.

Одно мгновение Нэнси не двигалась с места, глаза ее сияли удовлетворением, притворная застенчивость с нее разом соскочила. Затем она подбежала к окну и поднялась на цыпочки, чтобы увидеть шедшего по улице Броуди.

Возвратись в лавку, Броуди усилием воли отогнал соблазнительные образы, так приятно волновавшие его воображение, и попытался сосредоточить мысли на предстоящей встрече с мистером Сопером. Но мысли разбегались, он, как и всегда, не способен был выработать четкий план действий, Как только он принимался обсуждать возможности, связанные с какой-нибудь идеей, он тотчас отвлекался; снова начинал думать о Нэнси, о ласковом выражении ее глаз, о том, как устроить свидание с ней. Наконец он сердито отказался от этой борьбы с собой и, решив сначала подождать результата беседы с Сопером, а потом уже, если понадобится, попытаться все уладить, вышел из конторы в лавку, чтобы там ожидать прихода посетителя.

Мистер Сопер явился ровно в три часа, как было указано в его письме, и Броуди, стоявший уже наготове, тотчас же пошел ему навстречу и поздоровался.

Когда они пожимали друг другу руки, Броуди показалось, что в пожатии мистера Сопера больше решительности и меньше сердечности, чем обычно, но он отогнал это подозрение и сказал с усиленной приветливостью:

— Пожалуйте ко мне в контору, мистер Сопер… Приятная погода сегодня, очень теплая для начала весны.

Но посетитель, видимо, не был расположен беседовать о погоде. Когда они сели за стол друг против друга, он посмотрел на Броуди с учтиво-официальным видом, затем отвел глаза. Мистеру Соперу было хорошо известно положение дел Джемса Броуди, и во имя давнишней связи между ним и их фирмой он был склонен щадить его. Но шедший от Броуди густой запах спирта и шумная развязность его приветствия сильно настроили Сопера против него. Сопер был человеком строгих нравственных правил, усердным приверженцем секты Плимутских Братьев и вдобавок примерным членом Шотландского общества трезвости. И, сидя сейчас против Броуди в дорогом, прекрасно сшитом костюме, созерцая свои превосходно отделанные ногти, он сжал губы с выражением, не предвещавшим ничего доброго.

— Если такая ясная погода продержится, пахота пройдет отлично. На днях я был за городом и видел, что на большой ферме уже начали… — продолжал Броуди. Его неповоротливый ум мешал ему настроиться в тон недружелюбному поведению собеседника, и он упорно держался обычного тона прежних бесед. — Я, знаете ли, пользуюсь всяким случаем, чтобы прогуляться за город: люблю смотреть, как добрая пара лошадок вспахивает хорошую, жирную землю.

Сопер дал ему поговорить, затем неожиданно перебил, сказав сухо и резко:

— Мистер Броуди, ваш долг нашей фирме составляет ровно сто двадцать четыре фунта десять шиллингов шесть пенсов. Я приехал по поручению моих компаньонов просить уплаты.

У Броуди был такой вид, как будто в него выстрелили.

— Ч… что так… кое? — пробормотал он, заикаясь. — Что это еще за новости?

— Я понимаю, сумма большая, но вы затянули уплату по счетам, переданным вам нашим представителем в последние три посещения. Так как дело идет о большой сумме и вы — наш старый клиент, я, как вы, вероятно, предвидели, лично явился просить уплаты.

В душе Броуди яростно боролись два противоположных чувства — негодование против Сопера и ужасное смущение, в которое его привели размеры долга. Не имея записей, по которым можно было бы все проверить, он, однако, сразу подумал, что, как это ни печально, цифра, названная Сопером, должно быть, правильна: такие люди никогда не ошибаются. Но сухой тон Сопера поразил его ужасно, а невозможность реагировать на него так, как ему бы хотелось, приводила в бешенство. Будь у него эти деньги, он бы немедленно уплатил Соперу и тут же на месте навсегда порвал с его фирмой. Но он прекрасно понимал, что этого сделать нельзя, и с трудом подавил гнев.

Дата добавления: 2015-08-20