На самом деле

Старший помощник прокурора СССР, лучший сыщик империи и автор захватывающих детективов Лев Романович Шейнин первое следствие по делу Уманской—Шахурина провел бесшумно и быстро: детей сожгли, Уманские вылетели в Мексику, директор школы Леонова, учителя и несколько одноклассников дали показания о плохом воспитании и подростковой любви. Дело закрыли, пепел Шахурина зарыли на Новодевичьем, несгораемые останки Нины на полтора года легли в керамической посуде «на выдаче праха» Донского крематория; седьмой класс 175-й школы выехал на воспитательные сельскохозяйственные работы в совхоз «Поля орошения» в Люблино – собирали овощи и клубнику, пололи свеклу; в город отпускали на выходные – помыться.

Школьники не выполнили план, но их не ругали и даже выдали по сорок килограммов овощей. Потом произошло неустановленное «что-то», и восемь мальчиков арестовали, всех (кроме младшего) в один день, – живые из них до сих пор спорят: в субботу или в воскресенье.

Вано исчез с дачи. Семья обзванивала морги, больницы: сбила машина? а где тогда велосипед? – милиция прочесывала овраги; а может, утонул? нет, все-таки сбила машина! – пока на дачу не позвонил сам глава семейства незнакомым голосом: не надо волноваться, Вано арестован…

Хмельницкого по телефону вызвала Галька Лозовская: пошли на американский фильм «Сестра его дворецкого». Я смотрел, но за компанию с тобой схожу. Тогда встречаемся у главного входа в «Ударник». Артемчик подошел к главному входу, близко к тротуару проехала «эмка», и больше Хмельницкого никто не видел…

Вдова хирурга Бакулева (немного мы разминулись с ней, месяц как умерла) записала в памятный листок: «Девять мальчиков арестовали на улицах города, ничего не сообщив родителям. Среди них оказался и наш сын Петя», – не девять, сколько точно, не знал никто.

Петя собирался в ванную, но подошел к телефону, бабушка подозвала.

«Выходи. Надо поговорить». Хулиганье какое-то… Он бросил трубку.

Опять звонок – из домоуправления: срочно зайдите, пожалуйста, надо проверить счета. Петю – только вышел из подъезда – подхватили умелые руки, и легковушка-колесница лихо тронулась с места, показав разворотом через две полосы оживленного движения свою принадлежность Силе. Он осмелился лишь на одно: «Сообщите родителям» – и на первом допросе потерял сознание…

Бакулев метался – надеюсь все же, утопления в реке хирург боялся больше, чем ареста и ухода следом на дно всей семьи – и позвонил начальнику санупра Кремля, отцу той самой красавицы и души класса (мы ее взяли потом в приемном отделении 67-й горбольницы уже выцветшим никем и слушали про старину: закрытый каток на Петровке, женихи качали над папиной дачей самолетными крылами). Бакулев бормотал через телефонный провод: пропал сын, просто бесследно, а я рано утром оперирую генерала НКВД и теперь не знаю как – руки буквально трясутся, смогу ли, там случай довольно тяжелый, угроза жизни, боюсь, не смогу; доктор давал им срок – до утра, пытаясь играть теми, кто не проигрывает… В шесть утра начсанупр позвонил (ты же хотел): все в порядке – твой сын арестован. Спокойно иди, оперируй…

Леонид Реденс, по родственным связям бесспорно приходившийся императору племянником, в майке, рубашке, бриджах и сандалиях на босу ногу отправился в гости на новую квартиру Васи Сталина, девятый подъезд, пятый этаж, глянуть, как идет ремонт, – двоюродный брат лежал пластом, превозмогая фронтовую рану (подорвался реактивным снарядом, занимаясь глушением рыбы). У подъезда Реденс заметил машину, и какой-то ласковый некто заговорил, и говорил, и говорил, журчал: а ну-ка, подойди сюда, да поближе! не бойся ты, садись в машину, садись-садись, ты с нами поедешь… Он, этот дружелюбный, липкий некто, говорил и дальше, по дороге и замолчал только тогда, когда с императорского племянника сняли ремень, вытащили шнурки, забрали отпечатки пальцев и игрушечно полыхнула фотографическая вспышка, впечатав Реденса в лубянские соты.

Обезумевшая мать Анна Сергеевна звонила повсюду: ищите сына! И смолкла, услышав ответ: он у нас…

Через две недели после этого Серго Микоян околачивался за воротами дачи, шестиклассник в коротких штанах и рубашке с коротким рукавом. Подкатила черная «эмка», вышел знакомый чекист (играли вместе в домино и учил стрелять из пистолета в тире): «Слушай, давай доскочим до Москвы, привезем твоего брата» – и поехали. Серго первый раз в жизни увидел, как распахиваются ворота Лубянки, закрытые всегда.

Матери арестованных собирались поближе к вершине – у Ашхен Лазаревны: та отводила доверенных в спальню и шептала: «Один погиб под Сталинградом. Двое воюют. И – двое сидят» – и (напрасно надеясь, что никто не знает и не читает потом стенограмм) бегала тайком в Новодевичий монастырь для гаданий на картах и занятий спиритизмом у бывшего придворного поэта Садовского и его сожительницы, бывшей фрейлины императрицы.

Анастас Микоян занес ногу над бездной и спросил. «Берия разберется», – равнодушно ответил император, и больше разговора на этом свете быть не могло.

За что их могли арестовать? Почему только мальчиков? Братья Микояны не учились с Ниной Уманской – почему они? Почему через полгода отпустили, но сослали? Почему ни один из них – никогда никому – не сказал ни слова о своем аресте? Важные вопросы, нужные ответы, и тем не менее: их арестовали только через полтора месяца… – я не заметил, вырвалось вслух, пассажиры маршрутного такси обернулись.

Между первым и вторым делом что-то случилось. Кто-то не поверил, что Нину убил Шахурин.

И все-таки… Если убрать семь фамилий, с дочерью ловкача Кости могли (должны) подружиться именно они, братья, а не Шахурин. Чтоб побыстрее вынырнуть, Уманский не внял Эренбургу и пожертвовал дочь в 175-ю школу: зацепить Светлану Сталину (но надежды мало, выпускной класс), Светлану Молотову (одноклассница и лучшая подруга) и Микоянов – вот кого Костя ловил на живца.

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Но вскоре Нину там приняли. Костя с упоением рассказывал, как сыновья Микояна на мотоциклах чуть ли не с пулеметами провожали ее на дачу Молотова – с дочерью наркома она подружилась. Впрочем, дружба оказалась типично кремлевской – иногда ее вдруг не приглашали…

К нам с братом в студенчестве прикрепили домработницу Дусю. В прошлом она работала у Микоянов, а в будущем стала младшим лейтенантом КГБ. Как-то мы с Мишей попросили нас разбудить. Она постучалась утром в комнату и разбудила. Я сказала «спасибо», Дуся вдруг расплакалась. Оказалось, когда она будила Микоянов, в нее бросали сапогом. Стол она поначалу накрывала чуть ли не газетой. Дуся, ну как же вы раньше работали? Там что, ничего не стелили? Она ответила: да что вы, Танечка!

– В субботу улетаю в Англию, – это вошла секретарша. Она не захватила блокнот и села без приглашения напротив. После напрасного ожидания добавила: – Литвинова живет в Брайтоне. Это морской курорт на южном побережье. Множество развлечений на пирсе.

– Что вам не ясно?

– Все ясно. – Она равнодушно перечислила: – Готовиться к беседе, писать каждый вечер отчеты, выходить на связь. Большой Каменный мост. Обстоятельства гибели подростков. Личность Уманского. Главная цель – Анастасия Петрова. Вы ее любите?

Я натужно засмеялся и хмыкнул, так и не решив, что сказать.

– Может быть, узнаёте себя в Шахурине?

– Ну нет. Сумасшедший семиклассник… Полиглот! Забрел Боря, вздохнул и опустился на пол, привалившись к стене:

– О-хо-хо-хо-хо-о… Агент вылетает в Великобританию. Список вопросов при ней. Прикрытие разработано. Диктофон. Валюта. Маршруты отхода… – Он дернулся что-то у меня спросить, но передумал. – Девушка, до свиданья! Не уходит… – И он страдальчески понурился.

– Как жизнь, Боря?

– Да хорошо моя жизнь… Но тяжело. Что-то мешает жить. А вот что? Одна надежда на Божий промысел… – Он вытащил из урны под моим столом журнал и посмотрел на обложку – пожилая блондинка с металлической коронкой на переднем зубе пытается засунуть в рот два члена бутербродом – и горестно покачал головой: – А-а, так это мистическое издание. Выпускается с ритуальными целями. Если хочешь знать, для меня каждый киоск, торгующий такими журналами, – это фашистский дзот! Только еще страшней. Потому что его нельзя подавить. А? Что-то ты так многозначительно скрываешь свою реакцию? – Он уходил, грозя секретарше: – Не слушай его! Ни слова – заткни уши! Поняла?

Облака, пыльный ветер, необъяснимый ветер весны… Желтые цветы протыкают сгнившую траву на откосах дорог, течение автомобилей… Однообразное кипение птичьих голосов…

– От вас все зависит, девушка.

Я расчистил сцену, добавил света и замер в некотором отдалении от нее, мешали руки. Секретарша сидела, подавшись вперед, как ветеран настольных работ, не поднимая глаз – так ждут у кабинета врача, имея основания опасаться.

– Куйбышев. Начало войны. В Куйбышев эвакуированы наркоматы, центральные учреждения, заводы, госпитали… Театры. На улицах много калек. Из магазинов пропали продукты, в изобилии только кофе. Но работают рынки.

Все наши герои пересекаются вдруг в этой географической точке в течение трех недель – с 16 октября по 9 ноября. Шахурин прилетает в двадцатых числах вместе с Молотовым и Микояном. Их сопровождает эскорт истребителей. Молотов весь полет молча читает Чехова.

Старший Шахурин сутками на авиазаводах. Софья Мироновна занята светской жизнью на даче с эвакуированными аристократками. Володя и восемь интересующих нас мальчиков учатся – 175-ю школу разместили отдельно, не подмешивая к местным.

Литвинов поселяется в остатке купеческих времен – «Гранд-отеле», где квартирует Большой театр; председатель комитета по делам искусств Храпченко подкармливает балерин, и вокруг его апартаментов складываются сладостные истории… Поверили? Нет, на самом деле Литвинов жил на улице Фрунзе, углом выходящей к памятнику Чапаеву, в пяти минутах ходьбы от городского сада. В его комнатах нет ничего, кроме стола, шкафа и кровати с продавленными пружинами.

В Куйбышев приезжает Петрова – красивая вдова с пожилой матерью, двумя детьми, гувернанткой и няней. Я думаю, в действительности Петрова приехала одна. И больше верю тем, кто утверждает, что с Литвиновым они жили в одной квартире прямо над квартирой Р-ова – композитор заканчивает Седьмую симфонию, его вывезли из блокадного Ленинграда, разрешив взять с собой только восемь килограмм багажа, а вывезти мать и сестру обещали, но не смогли. Что Р-ов делает в истории Большого Каменного моста? Пока неизвестно.

Прибавляется Уманский. «Жил через дорогу от Литвинова» – это одни. «Пил водку с инокорами в Гранд-отеле» – другие. Неоспоримо: победительный заграничный мужчина, радиолы, хорошие пиджаки, автограф Сталина на фото в рамке «под березу». – Я помолчал и глухо добавил: – Но не может скрыть своего смятения. Уманский не понимает, почему его отозвали. Каждый день, каждый день ждет приказа лететь назад. Ему тяжело, давно не жил в Империи. Он с юности никогда подолгу не жил в Империи. А ещё война: карточки на хлеб. Клопы. Отхожие места. Плохо струганные доски. Не с кем поговорить о Пикассо. Он начинает подозревать – плохое… Он же германский шпион, как показал его лучший друг Кольцов… И тогда Уманский оборачивается. И смотрит – в свои тридцать девять лет. На свой путь, семью. Друзей. Коммунистический Интернационал. Мать, забытую в Австро-Венгрии… Что он там видит, Тася? Ничего, что показалось бы прочным и могло спасти. И тогда он вдруг понимает, зачем он вернулся, зачем все это происходит с ним… Костя понимает: все справедливо, он жил скверно, он лгал, предал учителя, бросал женщин, искал сытости… Плохо служил императору, раз началась война и гибнет Империя… Но у него есть возможность спастись. Есть в его жизни, Костя вдруг понимает, единственная женщина, которую он по-настоящему любил. И все рушится, может быть, только для того, чтобы показать ему – вот она, вот настоящее, только это. Иди к ней. Другой возможности спастись не будет. Скоро старость и смерть… Он это чувствует удивительно сильно, – я прочертил носком ботинка линию перед собой. – Это позиция Уманского.

Я прошелся за спиной секретарши, и та выпрямилась, словно ожидая прикосновения.

– Теперь ты – Петрова. Тридцать девять лет, широкие бедра. Невероятная сексуальность. Баснословная красота… Между тем двое детей на руках, мать, няня. Дмитрий Цурко пропал без вести. Петр Цурко пропал без вести. Немец Вендт сидит. В квартире властвует стерва Валентина – вот теперь она расплатится за все унижения, у нее маленький сын от красного командира, а кто теперь ты?! Хочется тебе жить с подстреленным? Уманский завтра сядет и умрет или до пенсии будет по архивной пыли тащиться замзавсектором шестого отдела девятого главка и до инсультных времен трахать секретарш, потому что на актрис уже не будет денег. У него нет даже квартиры! – Я заорал в ее вздрогнувший затылок и стих. – А Максим Максимыча твоего принимает император! Он, может быть, в наркомы опять. Это спасение – вырваться на несколько лет! Пока доберетесь, осмотритесь, пока война, пока отзовут – годы и годы… Из нищеты, из страха! Ходить в вечерних платьях, кататься на пикники в открытых автомобилях, спихнуть в рязанскую деревню детей и снова стать молодой, шутить с членами Политбюро! Это твоя позиция.

Я словно взвесил два камешка на руках и переместился к дверям:

– И есть еще одна позиция – земля. Решающий разговор, встречи, постели, прогулки, крик – все происходит в страшные дни, – немцы, кажется, неостановимо прут на Москву. И в любой день может случиться то, что изменит судьбу сотен миллионов, и все твои, мои желания, страсти – все, понимаешь, «под немцами» окажется пылью, ненужной даже нам самим, лишь бы выжить, пропитаться… Мы это очень хорошо понимаем и торопимся успеть, выхватить, унести и сожрать поскорей свой кусочек счастья – да?! Это позиция земли – все ждут. Получается – общее ожидание и пожар. Каждый час – все ждут. Приказа, вылета, победы, катастрофы… Того, что мне скажешь… Страшно захотелось пить, просто жгло горло.

– А с виду выглядело так. – Я поманил свидетельницу из дома престарелых:

«Я была свидетельницей каких-то ее разговоров с Костей. Он из Америки привез в Куйбышев грандиозный сундук, чемодан с колоссальным количеством нарядов и бросил к ногам Петровой. Но она осталась непреклонной. Какое-то время назад она отвечала ему взаимностью. Но не теперь».

– Вот видишь, – и я с досадой взмахнул рукой. – Такой ты человек.

– Ну, во-первых, я знала тебе цену. – Секретарша облегченно пошевельнулась, словно фотограф разрешил ей переменить позу и отдохнуть, и заговорила скрипуче, старушечье. – Ты поверхностный, легкомысленный человек… Как про тебя говорили – фат! В Куйбышеве у тебя одно настроение, а завтра будет другое…

Я вдруг задохнулся, выталкивал слова из горла, стараясь удержать слезы:

– Я был готов бросить своих… Взять тебя… Твоих детей. Зная все, что с тобой было, всех, с кем у тебя было… Мы же разговаривали раньше? Разговаривали? Обязательно разговаривали… И ты говорила: может быть. Может быть! Я тебя люблю. Ни с кем так. Ты – единственная. Я мог бы перемениться…

– И хочу сказать… – Она поднялась. – Нарисовал мою позицию, свою… А в Куйбышеве ждал будущего еще один. Ты забываешь Литвинова. В Куйбышеве я любила его. И любила так, что казалось – навсегда.

– Только ради теплых уборных! Старика! А моя убитая дочь?..

Я потер щеки руками, подумал о счастье, посмотрел по сторонам, и счастье воплотилось для меня в литровой бутылке свежевыжатого апельсинового сока, ждущей в холодильнике.

– Где ваша любовь, Анастасия Владимировна? Вообще, это умеете? Прошло полтора года, Москва, еще один несуществующий город. Вы вернулись из Соединенных Штатов со своим возлюбленным…

– За полтора года я могла разочароваться перемениться и многое понять, – скороговоркой.

– Как, как? Разочароваться? Вы летели через Африку, в проездных документах указывали «секретарь» – женщина на борту – к несчастью… Литвинова ожидал малозначащий пост… Но вам, любимая моя, хотелось чего-то другого, если не видя меня полтора года…

– Мы могли переписываться…

– Получив сына дебила…

– В апреле я могла еще не знать, что Вася болен.

– Вы прилетели и: а теперь можешь взять меня – готова! – последую за тобой на край света – в Мексику. Супруга посла встречает гостей на ступеньках Дворца графини в Такубайя!

– Но ведь и ты…

– Я мог понять за полтора года, что значит для меня жена…

– Безумная и безобразная Раиса, предавал на каждом шагу…

– Прежде всего – дочь…

– Еще бы – столько полезных знакомств через нее!

– Я жил ради Нины – ты знаешь, что она значила для меня!

– Ага. Особенно, что значил новый пост! Просто не хотелось возиться с разводом – Молотову бы это не понравилось…

– Эренбург написал: «пережил драму»…

– Что еще мог написать твой друг? Что ты попользовался от скуки и на прощанье полюбившей тебя женщиной? Что, как всегда, не упустил ничего?!

– Я действительно любил тебя, Тася. – Я подождал. – Но я безумно любил Нину. – Не дождался. – Вы должны сказать: а когда Нину убили, что помешало?.. А я бы ответил: не мог оставить заболевшую от горя жену… Вместе мы – вспоминали… Мне показалось, что в смерти Нины виноват я… И чтоб как-то… я все должен теперь отдать Раисе… Может быть, когда-нибудь потом, думал я, еще через время… В другом городе. Мы встретимся с тобой на мосту и будем гулять вечерами, соединив узловатые, сухие руки, обтянутые змеиной кожей… Будем заботиться друг о друге… Будем радоваться… И скучать, если друг без друга хотя бы час… Будем разговаривать, и ты будешь много смеяться… Ведь для чего-то все это настало в нашей жизни, что-то держало нас, хотя мимо прошло столько судеб и тел, а мы вдвоем как-то… сцепились. Может быть, я даже писал тебе об этом из Мексики. Но потом почему-то взорвался самолет, и Нина нас с Раисой дождалась. Ее так долго не хоронили, словно кто-то знал, что у нас с тобой ничего не получится… И я стал плитой на стене Покровской башни, номер двадцать семь на схеме Новодевичьего монастыря. В ней сейчас лекторий на десять-пятнадцать мест.

Секретарша неожиданно подняла глаза и всмотрелась в меня, словно пыталась застать издевательскую улыбку.

– Инструктаж закончен. Теперь вы знаете, что искать в Брайтоне.

– Я постараюсь стать такой, как вы. Хотя мне неприятно узнавать все… так.

До свидания.

– Я попробовала. Упросила Александра Наумовича показать мне бумаги. Я пыталась увидеть Уманского и Петрову. Сидела, сидела и смотрела до ночи, словно в стену. А потом положила зачем-то рядом их анкеты и вдруг – я словно увидела какой-то слабый свет, с той стороны… Словно камни легли неплотно, но это можно заметить только ночью. Мне повезло. Анкеты пересеклись в одном времени и одном месте. Вы не обратили на это внимания потому, что это стоит в самом начале, сразу после революции. В шестнадцать лет Петрова работала конторщицей в «Центропечати». Уманский, семнадцать лет, работал там же – секретарем председателя правления. Он ее увидел, и она его увидела. Это значит, их истории намного больше лет. Это значит, как вы любите выражаться, с высокой степенью достоверности мы можем предположить, что они пережили вдвоем первую любовь и все, что было потом – Куйбышев и Москва, – лишь попытки перешагнуть через все последующее, все постороннее, что нагромоздилось, – и вернуться.

– Это многое объясняет, но ничего не делает понятным.

Дата добавления: 2015-08-17