Колорит и «стирание» колорита

Понятие «колорит» пришло в литературоведческую терминологию из искусствоведения (лат. color = цвет; ср. англ, local color), где оно имеет достаточно определенное значение, в отличие от колорита литературных произведений, о котором ничего конкретного, видимо, сказать

¹ И, 27.VI.1974. 104

нельзя: «Особое (разрядка наша — авт.) свойство литературного произведения, речевой характеристики персонажа и т. п.» (СЛТ), «особый (разрядка наша — авт.) картинный, эмоциональный или языковой облик отдельного литературного произведения или творчества писателя» (Речник на лит. термини. София, 1969), одним словом, все особое и своеобразное — «Своеобразие, характерная особенность чего-либо» (БАС), «Отпечаток чего-нибудь, совокупность особенностей (разрядка наша — авт.) (эпохи, местности)» (Ож.).

Такой обзор нам понадобился не только для того, чтобы отметить расплывчатость определений, но и чтобы отобрать те из элементов понятия «колорит», которые подошли бы к нашему определению термина «реалия». Это важно потому, что именно колорит делает из нейтральной, «неокрашенной» лексической единицы реалию. Колорит, в нашем понимании, — это та окрашенность слова, которую оно приобретает, благодаря принадлежности его референта — обозначаемого им объекта — к данному народу, определенной стране или местности, конкретной исторической эпохе, благодаря тому, что он, этот референт, характерен для культуры, быта, традиции, — одним словом, особенностей действительности в данной стране или данном регионе, в данную историческую эпоху, в отличие от других стран, народов, эпох.

Национальная (местная) и историческая окрашенность реалии является значением новым, точнее — дополнительным, добавочным к основному, смысловому значению. А. С. Пушкин вводит в текст «Бахчисарайского фонтана» реалии евнух, гарем, гяур,, чубук, шербет (СЛТ); их специфическая окрашенность, разумеется, наряду с характерными собственными именами, и в первую очередь всем тоном повествования, и создает «восточный колорит» поэмы. Согласно словарям, шербет — это «восточный фруктовый прохладительный напиток»; от любых других прохладительных напитков, скажем, «лимонада», шербет отличается своей региональной принадлежностью, обозначенной в толковании эпитетом «восточный», — будем считать его показателем колорита. Слово это, судя только по семантическому значению — нейтральное по стилю (не разговорное, не жаргонное и т. д.), превращается в реалию.благодаря связи с данным регионом. Но представим себе, что слово это попало на глаза сезонному работнику-турку, проживающему на Западе. Наряду с материальным содержани^:

ем — напиток, вкусный, освежающий, — своим колоритом шербет вызовет у него еще множество ассоциаций, связанных с родиной, личных воспоминаний и переживаний, различных в зависимости от читателя и обстоятельств, при которых происходит чтение.

Такой приблизительно ход мыслей, характерный
для обсуждения той или иной реалии, заставляет нас
считать колорит, каков бы он ни был, частью конно-
тативного значения реалии (об этом мы бегло
упоминали, говоря о словах с культурным компонентом—
с. 38)., Е!

По этому поводу уместно будет сопоставить реалии — слова со специфической национальной и/или исторической окраской — с коннотативной лексикой — словами, лишенными такого колорита. Воспользуемся двумя чрезвычайно популярными примерами, которые приводит и Ив. Васева¹. Черемуха и грач — ничем не примечательные детали живой природы: первая — «род деревьев и кустарников», которые «дико растут в Сев. Америке, Европе и Азии», и второй — «птица сем. вороновых», которая «встречается в Европе и Азии» (ЭС). Эти слова нельзя причислить к реалиям хотя бы уже из-за широкого ареала распространения их референтов, отсутствия связи с определенным народом или страной. Однако ассоциации, связанные у русского человека с черемухой (разгар весны) и грачом (предчувствие, ожидание весны), одно упоминание о которых заставляет ускоренно биться каждое русское сердце, связывают их «коннотативно» с реалиями, не превращая их, однако, в реалии.

Другой пример касается затруднений, возникших при переводе названия известного кинофильма «Летят журавли» на французский язык: так как в разговорном французском языке grue (журавль) употребляется и в значениях «дура» и, того хуже, «женщина легкого поведения» (как деликатно выражаются французы в словарях, говоря о проститутках), журавлей пришлось заменить аистами².

Характерно, что в этих примерах коннотативные слова, в отличие от реалий (!), имеют полные и абсолютные

¹ Васева Ив. Отново за реалиите. — Език и литература, 1976, № 4, с. 61.

² Пример заимствован у Я. И. Рецкера, указ, соч., с. 53. ' ^;

смысловые эквиваленты в соответствующих ПЯ, которые, однако, совершенно негодны в данном контексте, так как либо не передают коннотативных значений этих слов, либо заменяют их другими, не предусмотренными автором переводимого текста, а, следовательно, в обоих случаях искажающими его.

Выход находят чаще всего в замене «неудобного» слова функциональным аналогом. Например, черемуху можно заменить любым рано цветущим деревом или кустарником— для Болгарии черешней или сливой или даже сиренью; место грача может занять другая подходящая птица — опять же для болгарской действительности подойдет кос (черный дрозд); ср. начальные строки стихотворения Элйна-Пелйна для детей: «Добре дошел кос, наш пролетен гост!» (Здравствуй, дрозд, наш весенний гость!); в зависимости от контекста можно ввести и ласточек, и аистов, или иные признаки наступающей весны. Все сводится к тому, чтобы эти слова вызвали у читателя перевода такие же, как у читателя подлинника, или близкие к ним ассоциации. Поэтому тщательно избегаются такие замены, которые являлись бы реалиями ПЯ или же обозначали реалии, не совместимые с жизнью носителей ИЯ.

Передача коннотативных слов приемами, характерными для передачи реалий, приводит обычно к нежелательным результатам: ведь соответствующее слово должно вызвать точно определенную реакцию у читателя, а какой отзвук в душе болгарина может найти транскрибированное слово грач"? Только неудоумение, что и получилось при переводе повести С. Д. Мстиславского «Грач — птица весенняя» под болгарским заглавием «Грач, птица пролетна». Случай, правда, не совсем обычный, так как грач в данном случае — не птица, а кличка: имя собственное, да еще исторического лица! И тем не менее его нельзя было оставлять хотя бы в заглавии; книгу можно было назвать «Птица пролетна», а уже в содержании тем или иным путем оговорить грача.

В классификации реалий мы отмечали, что фигурирующие в предметных (смысловых) рубриках реалии вторично распределены по месту и/или по времени. Практически получается так, что реалии, расположенные рядом в данной предметной рубрике и — даже больше того — обозначающие одинаковые или близкие материальные понятия, могут оказаться и нередко оказываются в совершенно различных местах и исторических рубри-

ках, т. е. отличаются друг от друга только по коннотатив-ному значению, по колориту¹. Подобный пример мы приводили, сравнивая такие реалии, как зеннер, гаучо и ковбой (с. 64). В том же плане верховными органами власти являются в Польше сейм, в Советском Союзе Верховный Совет, в Испании и Португалии кортесы, в Турции меджлис, в Болгарии Народное собрание, в ФРГ бундестаг, в Швеции риксдаг, в Норвегии стортинг, в Дании фолькетинг, в Израиле кнессет; все это парламенты, сходства и различия между которыми не больше, чем, допустим, между английским парламентом и парламентом французским, но их традиционные названия представляют собой характерные национальные реалии. Точно так же англ, лендлорд, нем. юнкер, болг. чорбад-жия, рум. чокой, инд. джагирдар и заминдар — крупные землевладельцы и эксплуататоры, родственные души любого плантатора или русского дореволюционного помещика. У каждого есть свои, присущие только ему одному (национальные, исторические), черты. Однако, если бы их даже и не было, если бы они по своему содержанию были так же похожи друг на друга, как только что отчеканенные монеты, национальный и исторический колорит не допустил бы замены при переводе одного другим, хотя бы в двух соседних и даже родственных странах: чокой не годится в описании болгарского быта времен османского владычества вместо чорбаджии, как и стортинг никак нельзя заменить риксдагом; такая замена разрушила бы колорит, точнее — заменила бы одну окраску другой, а это привело бы к анахронизмам и аналоциз-мам, в конечном счете — к разрушению гармонии, называемой жизненной правдой.

Это хорошо видно при сопоставлении таких близких по семантическому содержанию слов, как хайдутин и клефт. И тот, и другой — «крестьяне-партизаны, боровшиеся против турецкого господства»; и тот, и другой «нападали главным образом на местных турецких феодалов и представителей турецкой администрации, а также и на своих землевладельцев, которые и дали им прозвище «воры» или «разбойники»", и те и другие действовали в одну и ту же историческую эпоху — время османского владычества на Балканах. Эти сведения о клефтах, по-

¹ Ср. у. А. Д. Швейцера: «Культурно-этнографическое различия нередко лежат в основе существенных расхождений в конно-тативном значении денотативно эквивалентных знаков». (Перевод и социолингвистика. Тезисы. — ТПНООП, ч. I, с. 68)

черпнутые из БСЭ, как показано, вполне относятся и к хайдутам; только в одном они различны: хайдутин — болгарин, а клефт — грек. Но этого вполне достаточно, чтобы в переводе, скажем, с греческого на болгарский язык клефта нельзя было перевести хайдутином и наоборот.

При таких «сериях» близких в предметном отношении, но разных по колориту реалий решающим при переводе является колорит, в последнем, как и в большинстве случаев, национальный, а реже — исторический. Поэтому йети — снежного человека в Гималаях — нельзя поселить в Австралии, где он называется йови, как нельзя послать саскаватча — североамериканского снежного человека Скалистых гор — в Гималаи.

Коннотация, а в том числе и колорит, является частью значения, а следовательно, подлежит переводу наравне с семантическим содержанием слова. Если этого сделать не удалось, если переводчик сумел передать только семантику лексической единицы, то для читателя перевода утрата колорита выражается в неполноте восприятия образа, т. е., по существу, в его искажении. Яркий пример такой утраты колорита подлинника приводит О. Н. Семенова', говоря о переводе на эстонский язык слова бармы, утратившего при этом значение символа царской власти.

Впрочем, об утрате колорита при переводе, т, е. в плоскости двух языков, мы говорили и выше, а здесь ставится вопрос об утрате уже попавшей в другой язык реалией колорита в плане этого языка, т. е. в том случае, когда по тем или иным причинам коннотация данной реалии как бы угасает, стирается, как изображение на старой монете. Такое стирание колорита должно бы логически привести к тому, что реалия перестанет быть реалией и превратится в рядовое, неокрашенное слово.

Чтобы отличить это явление от утраты колорита при переводе, мы пользуемся термином «стирание» колорита или коннотации («стертая реалия» — по аналогии с понятием «стертая метафора»), как наиболее выразительным для обозначения описываемого явления.

«Некоторые слова, принадлежавшие к экзотической лексике [в нашей терминологии — реалиям], могут быть в дальнейшем совершенно освоены языком и утратить свой экзотический характер. Ср. ит. макароны, вос-

¹ Семенова О. Н. Указ, соч., с. 65.

точное тюбетейка и др.» (разрядка наша — авт.)¹. Прежде чем рассматривать это довольно категоричное суждение, попробуем выяснить, какие причины приводят к стиранию колорита и как оно отражается на переводе текста.

Чтобы утратить свой статус, реалия должна лишиться качества, отличающего ее от «рядового» слова, т. е. лишиться колорита. Приведем несколько случаев.

1. Чтобы своя реалия, допустим, пирожок в русском языке, могла превратиться в национально неокрашенное, нейтральное слово, войдя в кухню и язык многих народов и утвердившись в них настолько, чтобы забылось даже ее русское, более того, ее иноязычное происхождение, потребуется, вероятно, немало времени.

В отношении чужой реалии, очевидно, тоже необходим подобный процесс, но на этот раз в одном — принявшем ее — языке: превратиться в обычное заимствование типа карандаш или мебель она может в результате интенсивного применения соответствующего объекта в быту и обращения самого слова в языке, лишаясь, таким образом, не только оригинального национального колорита, но и вообще налета «чуждости».

Казалось бы, интернациональные и региональные реалии благодаря своему широкому распространению первыми должны потерять статус реалий. Многие интернациональные реалии «имеют хождение» во всем мире, не утрачивая своего национального своеобразия, например, названия денежных единиц некоторых стран (рубль, доллар, лира). С региональными реалиями дело обстоит несколько иначе, их региональный колорит, по сути дела, тот же национальный, но в рамках соответствующего региона — нескольких, иногда многих стран: например, «восточный колорит» одинаково или приблизительно одинаково близок сирийцу, и турку, и египтянину и т. д. (Наряду с этим в каждой стране имеются, конечно, и свои, национальные реалии.) Так что сказанное выше о своих реалиях касается в одинаковой степени и национальных, и региональных (последних — по отношению к входящим в регион странам).

2. Это — как бы общие соображения о стирании или сохранении колорита в зависимости от народов и стран. Но есть положения, при которых можно ожидать стира-

¹ Супрун А. Е. Указ, соч., с. 52. 110

ния колорита уже в зависимости от самой реалии и ее функции в речи.

В контексте реалии нередко могут иметь расширительное значение. Мы отмечали, например, употребление слов водка, ракия и виски в смысле просто крепкого алкогольного напитка, не связанного непременно с бытом русского, болгарского или английского народа (ср. также фр. eau-de-vie, нем. Schnaps). В предложениях «...нужно знать до мельчайших подробностей каждый вершок ее [реки Чусовой] течения»' и «этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства»² (разрядка наша — авт.) вершок воспринимается отнюдь не как русская мера длины =4,4 см, а как «очень небольшое расстояние», так же как и дюйм в переводе фразы из Дж. К. Джерома «Пусть меня повесят, если удилище подалось хоть на дюйм»³. (Разрядка наша — авт.) То же наблюдается при употреблении многозначного слова в контексте, указывающем на его нейтральное значение: ср. упоминавшееся выше слово мужик как «мужчина», а не как реалия — крепостной крестьянин (в дореволюционной России).

3. Бывает, что реалия употреблена в тексте не в прямом, а в переносном значении. Тот же шербет, о котором шла речь выше, употребляется в болгарском языке в значении прилагательного, когда идет речь о чем-либо приторно сладком, приблизительно как синоним рус. «сироп» («это же не чай, а сироп»). То же самое происходит с болг. чорбаджия и рум. чокой (в болгарском языке), которые употребляются не только в своем историческом значении, но и переносно — о лице, эксплуатирующем чужой труд, и близко к рус. удельному князю (ср. «Он ведет себя в управлении, как удельный князек: хочу с кашей съем, хочу масло пахтаю»).

Вообще об употреблении реалий в переносном значении можно говорить во всех случаях использования их в качестве разных тропов и, в первую очередь, метафор и сравнений. Когда автор говорит о шляпке гриба «сдвух-

'Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч. в 10-ти томах. Т. 4. М.: Правда, 1958, с. 44.

² Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». Т. I, с. 56.

³ Джером Дж. К. Трое в одной лодке. М.: худож. лит., 1970, с. 166.

копеечную монету», он имеет в виду не Денежную единицу, а лишь два ее признака: величину, прежде всего, и круглую форму, так что от самой копейки остается лишь ее словесная оболочка.

В отличие от этого вполне конкретного употребления, реалия может появиться в более отвлеченном сравнении, как, например, в заголовке романа С. Моэма "The Moon and Sixpence". (Правда, здесь это скорее противопоставление «луны» — символа возвышенного, поэтического, «шестипенсовику» — чему-то мелкому, низкому, пошлому.) При буквальном переводе русский читатель в шестипенсовой монете не нашел бы ничего из вложенного в нее автором, так как в романе она является лишь символом, в отношении «луны» вполне понятным. Поэтому считается удачным перевод романа под заглавием «Луна и грош»— слово «грош» значительно ближе к подлиннику (ср. «грошовый заработок», «отдать за гроши», «ни гроша не стоит»).

Когда автор пишет о земле «плоской как блин», у «блина» он берет один только признак ¹ — его «плоскость», «ровность», а самого блина в представлении русского читателя уже нет, да и вряд ли о нем вообще кто-нибудь подумал, прочтя это сравнение, — здесь только совершенно плоская земля, образ которой автор ему подсказал при помощи тропа.

Аналогичны случаи с «каменными джунглями», «ковбоями холодной войны» и т. п.

Вплотную к художественным сравнениям и метафорам подходят и довольно немногочисленные прилагательные, образованные от реалий, о которых уже шла речь. При употреблении таких слов, как богатырский, стопудовый, аршинный, саженный, на передний план выходит не их качество реалий как таковых, а их переносные значения, отдельные признаки: пудовый — это только «очень тяжелый», копеечный — «очень дешевый», «незначительный», «мелкий», так же как и грошовый.

4. Среди приведенных примеров были и устойчивые сочетания, фразеологические единицы («плоский как блин», «ни гроша»), в которых реалии также в той или иной мере теряют свой статус, и даже в большей степе-

¹ Подобное устойчивое сравнение в англ, flat as a pancake настолько близко, что может считаться эквивалентом русского.

ни, чем в других из упомянутых случаев. (О реалиях в составе фразеологизмов будет сказано в ч. II, гл. 1).

Во всех четырех случаях (пп. 1—4) реалии должны, логически рассуждая, утратить свой колорит и, соответственно, статус реалий, превратиться в общеязыковые, ничем не замечательные лексические единицы. Однако этот беглый обзор положений, при которых должно произойти такое «обесцвечивание», показывает закономерно, что полного стирания коннотации не получается, а если и получится, то как исключение: как аромат хороших духов, колорит оказался качеством чрезвычайно стойким, и заключения ряда исследователей об «утрате специфичности», о «совершенном освоении» реалий несколько поспешны.

Приведенные в качестве иллюстрирующих это заключение примеров макароны (интернациональная реалия) и тюбетейка (региональная реалия) не особенно убедительны: макароны, как в последнее время и спагетти, вошли путем транскрипции во множество языков (в том числе даже в немецкий), появившись в меню их носителей, и тем не менее сохранили свое значение национального блюда итальянцев; довольно показательна в этом отношении пренебрежительная кличка «макаронники». Тюбетейка, несмотря на широкое распространение в Советском Союзе, тоже не утратила своего восточного колорита и даже на голове Горького и Куприна напоминает Восток.

Изложенные соображения следует учитывать, выбирая прием перевода в перечисленных случаях.

При первом положении (п. 1), ввиду «освоения референта» и привычности формы, обычный путь перевода — транскрипция: и рубль, и макароны, и тюбетейка (последняя как региональная реалия) в подавляющем большинстве переводов сохраняют свою форму.

Иначе ставится вопрос, когда реалия употреблена, так сказать, «не по назначению» или в составе фразеологизма. При расширительном употреблении (п. п. 2, 4) правильный перевод обусловлен нахождением наиболее верного соответствия, в том числе и эквивалента, обычно лишенного колорита, как при переводе обычной лексической единицы. Так, в примере из И. А. Гончарова вершок в болгарском переводе заменен «ничтожной частью», а «каждый вершок течения» можно перевести как «всяка педя от течението», т. е. «каждую пядь». Зато дюйм является переводом англ, инч — реалией, но также из чис-

ла тех, которые могут иметь и расширительное значение.

Сохранение реалии в функции тропа (сравнение, противопоставление, метафора и т. д., п. 3) значило бы одним неизвестным определять величину другого неизвестного. Ведь если бы двухкопеечную монету, которой мы определяли размеры шляпки гриба, в роли сравнения встретил испанец в испанском переводе русского произведения, он так никогда бы и не узнал величины гриба. Здесь реалия действительно почти полностью утратила свой национальный колорит: в плоскости одного языка читатель практически не воспринимает ее во всей полноте ее значения, видя только данный показатель качества. В плоскости двух языков транскрипция возможна только как исключение, например, при интернациональной реалии, показатели которой хорошо известны и носителю ПЯ. В остальных случаях, однако, предпочитается перевод нейтральным функциональным эквивалентом, тем более, что и в первообразе реалия употреблена без учета ее коннотативного значения.

И все же реалии сохраняют и в положениях по пп. 3 и 4 какой-то отблеск коннотации. Переводя, например, сравнение, обычно нежелательно реалию чужую заменять реалией же (своей для ПЯ): «поле, равно като теп-с и я» (разрядка наша — авт.) не особенно уместно передавать при помощи привычного русского сравнения «как блин» и наоборот. То же, но еще категоричнее, относится к реалии в составе фразеологизма.

В заключение следует особо подчеркнуть, что, передавая теми или иными средствами реалию, нежелательно при этом утратить троп и, соответственно, фразеологизм. Тропы следует передавать тропами, фразеологизмы — фразеологизмами; только «наполнение» их здесь будет отличаться от оригинального.

5. Распространены, однако, случаи перевода реалий в сравнениях, в которых не только не теряется колорит, а, напротив, получается избыточная коннотация. Дело здесь в следующем. Чтобы подсказать читателю содержание чужой для ИЯ реалии, автор сравнивает ее со своей; при переводе такого текста получается, что одно понятие обозначено двумя реалиями — одной внешней и другой внутренней.

Что же должен сделать переводчик, чтобы, не утратив колорита, довести до сознания читателя содержание реалий?

Теоретически возможны несколько вариантов.

Во-первых, оставить все как есть, т. е. переводя, транскрибировать каждую реалию в отдельности. В русском переводе с чешского читаем: «Вечером., молодая учительская пара... пригласила нас на барбекю. Это напоминает наши вечера у лагерного костра, когда на огне жарят ш п е к а ч к и»¹. Итак, барбекю и шпекачки, т. е. объяснение одного неизвестного другим, не менее неизвестным.

Можно, во-вторых, следуя примеру автора, заменить внутреннюю реалию, свою для ИЯ, собственной, своей для ПЯ. В таком случае шпекачки пришлось бы, за неимением подходящей национальной реалии, заменить региональной, например, кавказским шашлыком. В результате читатель получил бы более верное представление об австралийском блюде (барбекю — гаитянское слово, попавшее через испанский в английский язык и привившееся в австралийской речи), но немало удивился бы, услышав в устах чеха о «наших вечерах» (разрядка наша — авт.) с шашлыком. Теоретически этот вариант наиболее порочен, так как приводит к смешению различных по национальной принадлежности реалий.

Третья возможность — отказаться от транскрибирования обеих реалий, просто передав их содержание своими словами, — описательный перевод, который прозвучит приблизительно следующим образом: «.. пригласила нас на своеобразный пикник, напоминающий наши вечера, когда у лагерного костра угощают жаренным на вертеле мясом». Но это начисто лишает австралийский быт его колорита.

Наконец, четвертый вариант сведется к введению транскрипции внешней реалии и передаче внутренней ее функциональным эквивалентом или видо-родовой заменой. Получится, скажем, так: «Вечером., молодая учительская пара пригласила нас на барбекю. Это напоминает наши вечера у лагерного костра, когда едят жаренное на вертеле мясо». (Приводя эти варианты, мы не имели чешского подлинника; возможно, что при наличии его перевод приобрел бы иной вид.)

Последний вариант мы считаем наиболее удачным, так как при верном переводе содержания удалось сохранить и колорит путем транскрибирования основной реалии — носителя этого колорита.

В путевых заметках Маргариты Алигер «Чилийское

¹ Б ринке И. Окно в каменный век. М.: Мысль, 1975, с. 91.

лето» находим несколько более сложный случай: «...тут можно поесть, одна женщина печет пирожки — эм-панадос — на продажу» и «Э м п а н а д о с оказались похожими на наши чебуреки, очень вкусные с пылу с жару и довольно большие»¹ (разрядка наша — авт.), т. е. в данном примере имеются три реалии: основная внешняя — испанского происхождения — эмпанадос объясняется одной русской, национальной — пирожки и одной региональной, кавказской (тюркского происхождения) — чебуреки. Думается, что и здесь, в переводе, например, на болгарский, как в предыдущем примере, следует сохранить основную реалию: она стоит в центре внимания автора, а остальные две заменить иными, нейтральными средствами.

Колорит, как важнейший признак реалий, теснейшим образом связанный и с передачей реалий при переводе, будет основной темой следующих нескольких глав.

Глава 8

Дата добавления: 2015-08-20