Глава одиннадцатая. — подожди! — взмолилась я липкими от крови губами

— Подожди! — взмолилась я липкими от крови губами. — Не уходи. Я могу все объяснить!

— Не подходи ко мне! — Лукас стоял с белым лицом.

— Лукас... пожалуйста...

— Ты вампир!

Что еще я могла сказать? Мое новообретенное умение врать сейчас ничем не поможет. Лукас узнал правду, и скрывать ее я больше не могу.

Он пятился, спотыкаясь о черепицу, руки у него тряслись, хотя он пытался овладеть собой. Шок сделал его неуклюжим — это Лукаса-то, который всегда двигался четко и уверенно. Казалось, что он вдруг ослеп. Я хотела пойти за ним, чтобы не дать ему потерять равновесие и упасть, уж не говоря о других причинах. Но больше всего я хотела объясниться. Однако он не позволит помочь. Если я подойду, Лукас может запаниковать и убежать. Убежать от меня! Дрожа, я села на крышу, глядя, как он по ней пробирается. Он не осмеливался повернуться ко мне спиной до тех пор, пока не прошел половину пути до северной башни, к спальням мальчиков. Я обхватила себя руками, а по щекам текли слезы. Я боялась и стыдилась сильнее, чем когда-либо в своей жизни, даже сильнее, чем тогда, когда укусила его. Понял ли он уже, что в действительности произошло во время Осеннего бала и что именно я сделала ему больно? Если и нет, то скоро поймет.

И что мне теперь делать? Немедленно рассказать обо всем родителям? Они придут в бешенство, кроме того, им придется предпринять какие-то меры против Лукаса. Не знаю, что вампиры делают с людьми, узнавшими тайну «Вечной ночи», но подозреваю, что ничего хорошего. Сообщить миссис Бетани? Исключено. Можно попробовать разбудить Патрис и попросить совета у нее, но она, скорее всего, пожмет плечами, поправит свою атласную повязку на глазах и снова заснет.

Теперь, когда тайна открылась, всем им угрожает опасность. Возможно, Лукас никому ничего не расскажет из опасения, что его сочтут ненормальным; но если даже расскажет, вряд ли ему кто-нибудь поверит. Но риск того, что все выплывет наружу, ужасен. И это только моя вина.

Должен быть какой-то выход, возможность все исправить. Что-то, что я могу сделать.

Нужно поговорить с Лукасом. Первым делом с утра. Нет, утром у него экзамен. Так странно думать о столь прозаичных вещах, как экзамен, среди всей этой неразберихи. Я поймаю его после экзамена. Он не захочет говорить со мной, но не будет в зале орать во весь голос о вампирах. Это даст мне шанс, и если я как следует продумаю, что сказать...

То что? Я врала Лукасу. Я его ранила. Может, он и прав, что пытается убраться от меня как можно дальше.

И все-таки я понимала, что должна сделать все возможное. Если мне грозит навсегда потерять Лукаса, сделать я ничего не смогу; умолять, плакать или открыть ему все свои секреты — этим делу не поможешь. Но я точно знала, что должна убедить Лукаса понять.

После долгой бессонной ночи я встала, надела черный свитер и юбку в складку и на негнущихся ногах спустилась вниз по лестнице, подгадав так, чтобы успеть к концу экзамена. Но оказывается, им разрешили уходить, закончив раньше, — а по словам ребят из его класса, Лукас сдал быстро. Это значило, что он, вероятно, уже у себя в комнате. Собрав все свое мужество, я проскользнула к спальням мальчиков.

Вик с Лукасом однажды показывали мне свое окно, так что, если меня не поймают, я смогу найти их комнату.

А если, появившись у Лукаса в комнате без предупреждения, я перепугаю его до смерти? Возможно, но придется рискнуть, потому что больше я этого не вынесу. Неопределенность съедала меня изнутри, выворачивая наизнанку. Даже если Лукас скажет, чтобы я больше не смела к нему приближаться, я все-таки буду знать, что к чему. Неизвестность казалась хуже всего.

Я поняла, что добралась куда нужно, увидев на двери два постера — «Головокружение» Альфреда Хичкока и еще что-то под названием «Быстрее, киска! Убивай! Убивай!». Никто не отозвался на мой стук, и я нерешительно приоткрыла дверь. В комнате никого не было. И пахло в ней Лукасом — пряный, сосновый запах, словно я попала в лес. Половина комнаты была увешана постерами боевиков — сплошные пистолеты и красотки, а постель застлана ярким покрывалом. Другими словами, это была половина Вика. Половина Лукаса оказалась практически голой. Никаких картинок на стенах, а на маленькую доску объявлений (такие висели над каждой кроватью) пришпилено только расписание уроков и билет в кино — на «Подозрение», с нашего первого свидания. Постель застлана простым армейским одеялом.

Очевидно, мне оставалось только одно — ждать. Не зная, как поступить, я подошла к окну, выходившему на гравийную подъездную дорожку к школе. Там стояло несколько машин, это приехали родители, чтобы после экзаменов забрать своих детей домой на Рождество. Разумеется, человеческих детей. Я смотрела, как они обнимались, ставили вещи в багажники, и тут увидела Лукаса. Он вышел из парадной двери с большой спортивной сумкой, перекинутой через плечо.

— О нет, — прошептала я и с такой силой прижала ладони к стеклу, что оно (или я) едва не треснуло.

Но Лукас даже не обернулся. Он пошел прямо к длинному черному автомобилю с тонированными стеклами, дверка распахнулась, я попыталась рассмотреть, кто сидит внутри, но ничего не увидела.

Теперь понятно, почему его половина комнаты такая пустая. Лукас уезжал из «Вечной ночи» домой на рождественские каникулы, даже не сказав мне «до свидания». Может быть, он никогда не вернется.

— Ого, теперь спальни стали совместными? Это круто. — Ко мне сзади подошел Вик. Я жалко улыбнулась ему и снова повернулась к окну, чтобы увидеть, как уезжает машина с Лукасом. Она рванула с места так, будто пассажиры страшно спешили. — Ловко ты к нам пробралась. Вы, ребята, просто попрощались, а?

— Ага. — А что еще я могла сказать?

— Не расстраивайся так сильно, ладно? — Вик легонько ткнул меня в плечо. — Есть парни, которые умеют утешать расстроенных девочек, но я не из них.

— Со мной все хорошо. Честно. — Я внимательно посмотрела на Вика. С ним, единственным из всей школы, Лукас мог поделиться своими подозрениями. — Слушай, Лукас тебе показался... нормальным?

— Он отказался от моего приглашения на Ямайку. — Вик пожал плечами. — Сказал что-то про встречу с друзьями семьи, но вроде как ничего там особенного не будет. Разве ты не предпочла бы провести Рождество, валяясь на пляже, вместо того чтобы сидеть со старыми пердунами, знакомыми твоей мамочки?

Я имела в виду совсем не то. Но если это единственная странность в поведении Лукаса, может, он решил не делиться своими мыслями про вампиров. Вик вовсе не из тех людей, кто будет врать и притворяться.

Меня задело, что Вик намного честнее меня.

— Хочешь «читос»? — Он протянул мне полупустой оранжевый пакет. Я покачала головой и старательно сделала вид, что меня вовсе не тошнит. — Он еще пожалеет, погоди, сама увидишь. Я со своей семьей буду отдыхать на всю катушку, а чем будет заниматься он? Сидеть где-нибудь за столом и прилично себя вести. — Набив рот чипсами, Вик изрек: — Это будет долгий месяц.

— Да, — пробормотала я. — Очень долгий.

Думаю, люди в большинстве своем уверены, что вампиры не отмечают Рождество. Так вот, они ошибаются.

Конечно, религиозная часть не очень приятна. При виде крестов мы не вспыхиваем огнем и не превращаемся в дым, как показывают в фильмах ужасов, но находиться в часовне или в церкви нам неуютно — возникает противное ощущение, что за тобой наблюдает кто-то невидимый. Поэтому никакого всенощного бдения — ничего в этом роде. Однако вампиры любят получать подарки точно так же, как и все остальные. Добавьте к этому школьные каникулы, и получится время, которое доставляет удовольствие даже живым мертвецам.

Точнее, почти всем живым мертвецам. В это Рождество я была такой несчастной, как никогда в жизни.

Атмосфера разрядилась, когда люди уехали и остались одни вампиры. Они перестали задирать нос, не к кому было цепляться, не на кого производить впечатление. Кое-кто из них тоже уехал, в том числе Патрис, заявившая, что в это время года нельзя пропустить катание на лыжах в Швейцарии. Остальные, как учащиеся, так и преподаватели, остались в «Вечной ночи», потому что тут был наш дом. Во всяком случае, это место больше всего походило на домашний очаг, который бывает у людей.

— Мы исключение, Бьянка. — Мама вешала гирлянды из остролиста, а я стояла внизу и держала стремянку. Они с папой заметили мое мрачное настроение и старались изо всех сил создать атмосферу праздника. — Мы — единственная семья в «Вечной ночи», ты это понимаешь? Ни у кого из них не было семьи с тех пор, как... полагаю, с тех пор, как они умерли.

— Странно, что у них нет домов, куда можно уехать. — Я протянула маме кнопку, чтобы она закрепила гирлянду. — У нас-то дом был. Как они обходятся без своего дома?

— У нас был дом в течение шестнадцати лет, — поправил меня папа, сидящий на диване. Он деловито перебирал старые пластинки, пытаясь найти «Элла желает вам счастливого Рождества». — Для тебя это целая жизнь, а для нас с мамой...

— Мгновение ока, — вздохнула мама.

Папа улыбнулся ей, и что-то в этой улыбке напомнило мне, что он старше мамы почти на шестьсот лет, и даже столетия, проведенные ими вместе, для него тоже мгновение ока.

— Не существует такой вещи, как постоянство. Люди переезжают с места на место, забываются в удовольствиях, роскоши или еще в чем-нибудь, что может отвлечь их от скуки бессмертия. Жизнь движется вперед, и те из нас, кто уже не жив, иногда с трудом ее нагоняют.

— Вот для чего существует «Вечная ночь», — сказала я, подумав об уроках современных технологий и о том, как все растерялись, когда мистер Йи начал рассказывать про электронную почту. Многие про нее слышали, а некоторые даже умели пользоваться, но до того, как мистер Йи объяснил, только я одна понимала, как она работает. Одно дело — притворяясь, жить в двадцать первом веке, и совсем другое — по-настоящему понимать, что происходит. — А как же те, кто выглядит слишком старым, чтобы учиться в школе?

— Ну, это же не единственное место, куда мы можем поехать. — Мама потянулась за следующей гирляндой. — Существуют курорты и отели, всякие места, где люди в некотором роде изолированы от внешнего мира и где можно контролировать приезжающих. В прежние времена у нас было много монастырей и обителей, но сейчас сложно открывать новые. Протестантская Реформация — шайки гугенотов, костры, всякое такое — уничтожила многих. Обитатели наших монастырей не могли толком объяснить, что они не католики, без того, чтобы еще сильнее не ухудшить положение. Теперь мы в основном придерживаемся школ и клубов.

— На будущий год в Аризоне открывается фальшивый реабилитационный центр, — добавил папа.

Я представила себе всех нас, разбросанных по свету и собирающихся вместе то тут, то там, и всего лишь раз в столетие. Неужели и мне придется вот так проводить время? В одиночестве. Какой смысл жить вечно, если это жизнь без любви? Маме с папой повезло, они нашли друг друга и провели вместе уже сотни лет. А я нашла Лукаса и потеряла его всего за несколько месяцев. Я попыталась утешить себя тем, что однажды это покажется мне пустяком, что время, проведенное мною с Лукасом, будет всего лишь «мгновением ока», но не могла в это поверить.

Поэтому первую неделю каникул я в основном сидела у себя в комнате, причем большую часть времени проводила в постели.

Иногда ходила проверять почту в опустевший компьютерный класс, надеясь получить письмо от Лукаса. Но вместо этого получала лишь шуточные фотографии Вика на пляже — в очках и в колпаке Санты. Иногда я думала, что, может быть, стоит самой написать Лукасу, а не дожидаться, когда это сделает он, но что я могла ему сказать?

Родители при любой возможности вовлекали меня в праздничную суету, и я старалась соглашаться. Мне повезло — родиться в единственной за всю историю вампиров семье, где пекут кексы с цукатами и орехами!

Время от времени я замечала, как они переглядываются. Ясно, что они понимали, как я несчастна, и уже почти созрели, чтобы спросить, что случилось.

С одной стороны, мне хотелось им все рассказать: выложить разом всю историю, а потом выплакаться в их объятиях. А если это проявление моей незрелости, то и наплевать. Меня волновало другое — если я расскажу им правду, им придется сообщить обо всем миссис Бетани, а я не верила, что миссис Бетани не прицепится потом к Лукасу и не испортит ему жизнь.

Так что ради Лукаса я молчала.

Может, так оно и тянулось бы все каникулы, если бы не следующий снегопад за два дня до Рождества. Этот оказался обильнее предыдущего, он укутал землю тишиной, мягкостью и голубовато-белым блеском. Я всегда любила снег, и один его вид, сверкающий и безупречный, вырвал меня из депрессии. Я надела джинсы, ботинки и самый теплый зеленый свитер из толстой пряжи. Надежно приколов брошь к отвороту серой куртки, я сбежала вниз по лестнице и вышла на улицу, не сомневаясь, что промерзну насквозь. Оно того стоило — зато я первой оставлю следы во дворе школы и в лесу. Но за дверью поняла, что такая мысль пришла в голову не только мне.

Балтазар улыбнулся мне над теплым красным шарфом.

— Я сотни лет провел в Новой Англии, но до сих прихожу в волнение при виде снега.

— Я знаю, что ты чувствуешь. — Наши отношения по-прежнему оставались натянутыми, но из вежливости я предложила: — Пойдем вместе.

— Да. Пойдем.

Сначала мы в основном молчали, но молчание не казалось мне тягостным. Снег и розовато-золотой свет зари словно требовали тишины, и нам обоим не хотелось слышать что-нибудь более громкое, чем хруст снега под ногами. Мы пересекли школьную территорию и углубились в лес — тем же путем, что шли в ночь Осеннего бала. Я глубоко вдыхала и выдыхала, и легкий сероватый парок клубился в зимнем воздухе.

У Балтазара в уголках глаз появились морщинки, словно он чему-то радовался. Я подумала обо всех тех столетиях, которые он уже прожил, и о том, что он так и не нашел себе пару.

— Можно задать тебе личный вопрос?

Он моргнул, удивившись, но, похоже, не обиделся.

— Конечно.

— Когда ты умер?

Вместо того чтобы ответить мне сразу же, Балтазар молча сделал еще несколько шагов, вглядываясь в горизонт, и я подумала, что он пытается вспомнить, какой была его жизнь раньше.

— В тысяча шестьсот девяносто первом.

— В Новой Англии? — уточнила я, вспомнив его слова.

— Да. Собственно, недалеко отсюда. В том же городке, где вырос. Я уезжал из него всего несколько раз. — Взгляд Балтазара сделался отстраненным. — Один раз в Бостон.

— Если это тебя расстраивает...

— Нет, все нормально. Я очень давно не говорил о своем доме.

Голодная ворона взгромоздилась на ветку куста остролиста, черная, блестящая, и начала клевать ягоды. Балтазар внимательно наблюдал за птицей, возможно, чтобы не смотреть мне в глаза. Что бы он ни собирался рассказать, было понятно, что это будет для него сложно.

— Мои родители осели здесь давно. Они прибыли не на «Мэйфлауэре», но не намного позже. Сестра Черити[3]родилась во время путешествия и увидела землю, когда ей исполнился месяц. Говорили, что это и сделало ее непостоянной — то, что она не была корнями привязана к земле. — Он вздохнул.

— Черити. Ведь это пуританское имя, да? — Кажется, однажды я встречала его в книге, но не могла себе представить Балтазара, одетого как пилигрим во время карнавала на День благодарения.

— Старики сказали бы, что мы относились к набожным людям. Нас допустили к членству в церкви только из-за... — Должно быть, у меня на лице отразилось смущение, потому что он рассмеялся. — Древняя история. По всем современным стандартам моя семья была очень религиозной. Родители назвали сестру в честь одной из добродетелей. Они верили в эти добродетели, как во что-то настоящее, к чему можно прикоснуться, просто далекое. Мы так верим в солнце или в звезды.

— Если они были такими религиозными, почему назвали тебя таким сомнительным именем — Балтазар?

Он взглянул на меня.

— Балтазаром звали одного из трех волхвов, принесших дары Младенцу Христу.

— Ой.

— Я не хотел, чтобы ты чувствовала себя неловко. — Широкая ладонь на минуту легла на мое плечо. — Сейчас детей этому почти не учат, а в те времена об этом знали все. Мир сильно меняется. Трудно идти с ним в ногу.

— Должно быть, ты по ним очень скучаешь. В смысле по своей семье. — Все это казалось таким неправильным.

Каково это — не видеть своих родителей или сестру несколько веков, как Балтазар? Даже представить себе невозможно, как это, должно быть, мучительно.

(«Каково тебе будет, если ты двести лет не сможешь видеть Лукаса?»)

Невыносимо даже думать об этом. Я снова сосредоточилась на Балтазаре.

— Иногда мне кажется, что я слишком сильно изменился, и мои родители вряд ли узнали бы меня. А сестра... — Он замолчал и покачал головой. — Насколько я понимаю, ты спрашивала, как все изменилось с тех пор. Вещи меняются. Только мы не меняемся, Бьянка. Это самое ужасное — и единственная причина, почему люди здесь ведут себя как подростки, хотя им уже по много сотен лет. Они не понимают ни себя, ни мир, в котором живут. Что-то вроде бесконечного взросления. Не так уж это весело.

Задрожав от холода и от мыслей о ждущих меня впереди годах, десятилетиях и столетиях, изменчивых и неясных, я обхватила себя руками.

Мы шли дальше. Балтазар углубился в свои мысли, а я в свои. Мы выбивали ногами небольшие снежные вихри, оставляя следы на девственном белом снегу. Наконец я собралась с силами и задала Балтазару вопрос, который меня по-настоящему волновал:

— Если бы ты мог вернуться назад, ты забрал бы их с собой? Свою семью?

Я думала, он скажет «да», что сделал бы все что угодно, лишь бы они были с ним. Я думала, он скажет «нет», что не смог бы заставить себя убить их, не важно, ради чего. Любой ответ многое сказал бы мне о том, как долго длится скорбь, как долго мне придется страдать из-за того, что я потеряла Лукаса. Но не ожидала, что Балтазар внезапно остановится и посмотрит на меня сурово.

— Если бы я мог вернуться, — произнес он, — я бы умер вместе со своими родителями.

— Что? — Меня так потряс его ответ, что больше ничего не пришло в голову.

Балтазар подошел ко мне ближе и дотронулся до моей щеки рукой в кожаной перчатке. Его прикосновение не было любящим, как прикосновение Лукаса. Он пытался что-то пробудить во мне, заставить меня понять.

— Ты жива, Бьянка. Ты все еще можешь оценить, что это значит — быть живой. Это лучше, чем быть вампиром... лучше, чем что угодно в мире. Я немного помню, каково это — быть живым, и если бы смог прикоснуться к этому еще раз, хотя бы на день, это стоило бы всех благ мира. Ради этого можно было бы снова умереть, навсегда. Все прожитые мною столетия, все виденные мною чудеса не сравнятся с этим — быть живым. Как по-твоему, почему все здешние вампиры так злобно относятся к человеческим ученикам?

— Потому что... ну, думаю, они просто снобы...

— Ничего подобного. Это зависть. — Мы долгую минуту смотрели друг на друга, потом он добавил: — Наслаждайся жизнью, пока она у тебя есть. Потому что это не длится долго, ни у вампиров, ни у всех прочих.

Никто никогда не говорил мне ничего подобного. Мама с папой не хотят быть живыми... Не хотят? Они ни разу ни слова об этом не сказали. А Кортни, Эрик, Патрис, Ранульф? Неужели все они хотят быть людьми?

Вероятно догадавшись о моих сомнениях, Балтазар произнес:

— Ты мне не веришь.

— Не в этом дело. Я знаю, что ты говоришь мне правду, — ты бы не стал врать о таких важных вещах. Не тот ты человек.

Он кивнул, его губ коснулась легкая улыбка, и я поняла, что сказала больше, чем собиралась. В его глазах появился свет надежды — я не видела его с той ночи Осеннего бала, когда отказала ему.

Но больше всего меня волновало то, что я говорила правду. Балтазар в самом деле не стал бы мне врать в таком важном вопросе, даже если правду услышать нелегко. Он был надежным человеком — хорошим человеком. Хотелось бы мне быть такой же хорошей, ставить интересы других на первое место... и заслужить доверие Лукаса.

И тут я подумала: «Может быть, еще не поздно».

Вернувшись в школу по нашим следам, я помахала на прощание Балтазару и бегом поднялась в компьютерный класс. К счастью, дверь оказалась незапертой. Дожидаясь, пока компьютер загрузится, я вспоминала репродукцию «Поцелуя» Климта над своей кроватью. Те двое влюбленных обнимали друг друга целую вечность, они были двумя половинками одного целого, слившимися вместе в мозаике из розового и золотого.

Если ты кого-то любишь, нельзя, чтобы между вами встала ложь. Не важно, что произойдет. Даже если ты уже навеки потерял свою половину, все равно должен говорить только правду.

Дрожащими пальцами я набрала электронный адрес Лукаса и тему письма: «Ничего, кроме правды». И начала печатать, рассказывая все, что скрывала от него все это время. Быстро и просто, как могла, я рассказала ему, что в ту ночь случилось на самом деле. Что я вампир, родилась у двоих вампиров и обречена однажды стать такой же. Что в «Вечной ночи» полно вампиров, что школа существует для нас, чтобы обучать нас изменениям в мире и оберегать от людей, которые боятся нас, потому что не понимают. Что я укусила его в ночь Осеннего бала не потому, что желала причинить ему боль, а потому что очень хотела быть рядом с ним.

Слова лились потоком. По правде говоря, письмо получилось сумбурным; я никогда раньше не пыталась открыть эти тайны, поэтому то и дело повторялась, плохо излагала и задавала вопросы, не зная на них ответов. Но все это не имело никакого значения. Важно было только одно — наконец рассказать Лукасу правду.

В конце я написала:

«Я рассказываю тебе все это не потому, что хочу вернуть тебя. Я знаю, что не заслуживаю этого после того, что натворила, и хотя ты не подвергаешься никакой опасности в „Вечной ночи", думаю, ты вряд ли захочешь хоть когда-нибудь приблизиться к этой школе.

В основном я пишу, чтобы попросить: если ты еще никому не рассказал о том, что видел здесь, пожалуйста, не рассказывай. И не показывай никому это сообщение. Сохрани эту тайну ради меня. Если правда выйдет наружу, моим родителям, Балтазару и многим, многим другим угрожает опасность, и все это будет моя вина. Я не вынесу, если окажусь виноватой в страданиях других.

Я никому не сказала, что ты видел нас с Эриком на крыше, и поступила так, чтобы уберечь тебя. Ты можешь сделать то же самое в ответ, правда? Это все, о чем я прошу. Может быть, это больше, чем я заслуживаю, но речь идет не обо мне, а о тех, кто может сильно пострадать.

И еще я хочу, чтобы ты знал — я люблю тебя и считаю, что ты должен знать правду. Прости, что я так долго тянула. Но надеюсь, ты поймешь, что я на самом деле чувствую, и что для тебя это все-таки важно.

Я всегда буду тосковать по тебе.

До свидания, Лукас».

И быстро нажала кнопку «отправить», пока не передумала. Но как только я это сделала, меня пробила дрожь. А что если Лукас не послушается? Что если письмо не убедит его хранить молчание, а, напротив, только обеспечит его доказательствами?

Может, мне следовало сожалеть о сделанном, но я не жалела. Пусть Лукас мне больше не доверяет, я ему по-прежнему верила.

В общем-то я не ожидала от него ответа, однако ожидания и надежда — разные вещи. Весь этот день я проверяла почту, и следующий, и следующий, и в Рождество — когда могла ускользнуть от необходимости разворачивать подарки.

Ответа от Лукаса не было.

Новый год.

Ничего.

Я говорила себе, что стоило рассказать правду ради нее самой, и даже поверила в это. Но от этого мне не стало легче смириться с тем, что моя исповедь ничего не значила. Лукас ушел навсегда.

Дата добавления: 2015-08-20