Часть вторая 5 страница

Все разом захлопали в ладоши, довольные его щедростью, обрадованные перспективой угощения, чуявшие уже, что будет попойка.

– Ваше здоровье, Броуди!

– Да здравствует Шотландия! Настоящий человек всегда таким и остается, несмотря ни на что!

– И я с вами выпью одну капельку, только чтобы согреться!

– Эх, старая лошадь еще всех молодых обгонит!

Даже мэр похлопал его по плечу.

– Ого, Броуди, дружище! Таких людей, как вы, поискать! Сердце у вас львиное, сила – как у быка… гм… а гордость дьявольская. Вас не сломить никому. Я думаю, вы скорее умрете, чем сдадитесь.

Все встали, все, кроме Грирсона, толпились вокруг Броуди, а он стоял среди них, переводя свой суровый взгляд от одного к другому, поощряя и вместе упрекая, допуская их до себя и в то же время подчиняя себе, прощая и предостерегая на будущее время, – как император, окруженный свитой. Он чувствовал, что его кровь, благородная, как кровь императора, текла по жилам стремительнее, чем жидкая, водянистая кровь всех этих людей. Он воображал, что совершил нечто великое и благородное, что поведение его перед лицом катастрофы великолепно.

– Наливай, Мак‑Дуфф! – кричали все, взволнованные необычным разгулом и щедростью всегда столь неприступного Броуди, торопясь насладиться жгучей золотистой жидкостью, которой он сегодня их угощал. Когда же он увел их через черный ход клуба на улицу и все вереницей проследовали в «заднюю комнату у Фими», Броуди почувствовал, что опасность миновала, что он опять будет всеми верховодить.

Вскоре лучшее виски Мак‑Дональда потекло рекой, все шумно чокались с Броуди, восхваляя его щедрость, независимость, его силу. Когда он с величавой небрежностью бросил золотой соверен на круглый красный стол, слабый голос рассудка шепнул ему, что этого он теперь не может себе позволить. Но он гневно отогнал прочь эту мысль.

– Чудный напиток! – промурлыкал Грирсон, смачно облизывая губы и подняв стакан к свету. – Чудный напиток, нежный, как материнское молоко, и блестит, как… ну как ворс красивых шляп, которые продает наш друг. Жаль только, что виски гораздо дороже, чем эти украшения. – Он насмешливо, многозначительно хихикнул, глядя на Броуди.

– Ну и пей, если нравится! – бросил громко Броуди. – Лакай, когда дают. Ведь не ты за него платишь. Ей‑богу, если бы все были такие скопидомы, как ты, житья бы не было на белом свете.

– Что, скушал, Грирсон? – хрипло засмеялся Пакстон.

– Кстати о скупости: слышали последний анекдот о нашем маленьком приятеле? – воскликнул Гордон, кивнув в сторону Грирсона и подмигивая Броуди.

– Нет. А что? – закричали все хором. – Расскажи, Гордон.

– Ладно, – согласился Гордон с важным видом. – История короткая, но замечательная. На днях у зернового склада нашего друга играли ребятишки и возились около большого мешка бобов, стоявшего у дверей, как вдруг из дома выходит его сын. «Убирайтесь отсюда, ребята, – кричит Грирсон‑младший, – и не смейте трогать бобов, потому что отец это узнает: они у него сосчитаны».

Вся компания взревела от восторга, а Грирсон сквозь крики и смех пробормотал, не смущаясь, щуря глаза от дыма:

– Что ж, Гордон, я не отрицаю, у меня все на счету, но это необходимо в наши дни, когда вокруг видишь такую нужду и лишения.

Но Броуди, чувствовавший себя, как на троне, с распылавшейся от крепкого виски душой, не слышал или не обратил внимания на этот намек. Полный дикого воодушевления, он жаждал действий, чтобы дать выход энергии; его охватило желание сокрушить что‑нибудь, и, подняв свой пустой стакан высоко над головой, он вдруг заорал ни с того ни с сего: «К черту их! К черту этих негодных свиней Манджо!» – и с силой швырнул тяжелый стакан о стену, так что он разлетелся на мелкие куски.

Остальные, готовые теперь во всем поддакивать ему, восторженно зашумели.

– Вот темперамент!

– Еще круговую, джентльмены!

– Чтобы не было недопитых стаканов!

– Спой нам, Вулли!

– Тост! Тост! – кричали вокруг.

В этот момент раздался деликатный стук в дверь, и бесшумное (благодаря войлочным туфлям), но грозное появление хозяйки остановило взрыв веселья.

– Вы сегодня очень веселитесь, джентльмены, – сказала она с тонкой усмешкой на плотно сжатых губах, говорившей без слов, что их веселье не совсем прилично и не совсем ей нравится. – Надеюсь, вы не забудете о добром имени моего заведения.

Как ни дорожила Фими этими завсегдатаями, но она была женщина с правилами, слишком добродетельная, слишком неприступная, чтобы потакать им.

– Мне не нравится, что здесь бьют стаканы, – добавила она ледяным тоном.

– Ну, ну, Фими, милочка, за все будет уплачено, – крикнул Броуди.

Она слегка кивнула головой, как бы говоря, что это само собой разумеется, и спросила уже немного мягче:

– По какому случаю сегодня?..

– Просто небольшой праздник, устроенный уважаемым членом клуба, который сидит во главе стола, – пояснил Грирсон. – Нам, собственно, неизвестно, что он празднует, но считайте это обычным благотворительным обедом.

– Не слушай ты его, Фими, и пришли нам еще смеси, – закричал кто‑то.

– Не выпьете ли и вы стаканчик, Фими? – весело предложил мэр.

– Поди сюда, сядь ко мне на колени, Фими, – позвал один из любителей игры в шашки, в данную минуту, увы, не способный отличить дамку от простой пешки.

– Велите подать еще виски, Фими, – потребовал Броуди. – А я всех заставлю вести себя прилично, не беспокойтесь.

Она взглядом призвала к порядку каждого в отдельности и всех вместе, предостерегающе подняла палец и вышла, ступая на войлочных подошвах так же неслышно, как вошла, и бормоча на ходу:

– Не срамите заведения! Я пришлю вам виски, но вы ведите себя тихо, помните о репутации заведения.

После ее ухода мяч веселья был пущен снова, быстро набрал скорость и запрыгал еще неудержимее, чем прежде.

– Нечего обращать внимание, – прокричал чей‑то голос, – она больше тявкает, чем кусает. Только мину любит делать постную.

– Можно подумать, что ее трактир – какая‑то праведная обитель, так она с ним носится, – сказал другой. – Она хочет, чтобы люди на пирушке вели себя, как в церкви!

– А между прочим, в этой «церкви» имеется в переднем приделе прехорошенькая девчонка, – вставил тот из любителей шашек, который выпил больше. – Говорят, что Нэнси, буфетчица, не только красива, но и сговорчива. – Он многозначительно подмигнул.

– Тс‑с, парень, тс‑с! – укоризненно воскликнул Гордон. – Зачем же разорять гнездо, в котором сидишь?

– Хотите, я вам прочту стихи Бернса, – вызвался Пакстон. – Я сейчас как раз в подходящем настроении, чтобы прочесть «Черт среди портных».

– Наш председатель, кажется, обещал сказать речь? – вкрадчиво заметил Грирсон.

– Да, да! Давайте речь! Вы обещали! – закричал мэр.

– Речь! – поддержали его все. – Речь, председатель!

Окрыленная их пьяными криками, гордость Броуди воспарила уже за пределы досягаемости, и в разреженной атмосфере этих высот он, казалось, обрел дар красноречия, исчезла его неспособность связно выражать свои мысли.

– Ладно, – воскликнул он, – я скажу вам речь.

Он поднялся, выпятив грудь, глядя на всех широко раскрытыми глазами и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Когда он уже оказался на ногах, он вдруг задумался: что же такое им сказать?

– Джентльмены, – начал он, наконец, медленно, и ему тотчас же с готовностью захлопали, – все вы знаете меня. Я – Броуди, Джемс Броуди, а что значит эта фамилия, вы, может быть, догадываетесь сами. – Он остановился и посмотрел на всех по очереди. – Да, я – Джемс Броуди, и в королевском городе Ливенфорде, и за его пределами это имя все почитают. Укажите мне человека, который хоть единым словом оскорбил это имя, и вы увидите, что сделают с ним вот эти руки. – Он порывисто вытянул вперед свои громадные лапы, точно хватая ими за горло кого‑то в пустом пространстве, не замечая в своем увлечении ни всеобщего равнодушия, ни злорадного удовольствия в насмешливом взгляде Грирсона, воображая, что окружен одним лишь глубоким почтением. – Захоти я, я бы вам сказал одну вещь, которая проняла бы вас до самого нутра! – Блуждая вокруг мутными глазами, он понизил голос до хриплого, таинственного шепота и хитро покачал головой. – Но нет, я не намерен этого делать. Угадайте, если хотите, а я вам этого сейчас не скажу, и вы, может быть, никогда и не узнаете. Никогда! – Он выкрикнул громко последнее слово. – Но это факт. И пока я жив и дышу, я буду поддерживать честь своего имени. Я пережил недавно тяжелые неприятности, которые могли бы согнуть и сильного человека, а слабого раздавили бы совсем, но как они отразились на мне? Я все тот же Джемс Броуди, еще сильнее, еще тверже прежнего. «Если рука тебе изменит, отруби ее», – сказано в Писании, – и мне пришлось поразить мою собственную плоть и кровь, но я не дрогнул, когда поднимал топор. Я перенес беды внутри и беды вне моего дома, я терпел шпионивших за мной подлецов и гнусных грабителей у самого моего порога, фальшивых друзей и низких врагов вокруг себя, да… и хитрых, скользких, как угорь, клеветников. – Он злобно, в упор поглядел на Грирсона. – Но Джемс Броуди, пройдя через все, потому что он выше всего этого, будет стоять твердо и гордо, как утес Касл‑Рок, с высоко поднятой головой. – Он ударил себя в грудь кулаком и закончил громко, во весь голос; – Я еще покажу вам себя, вот увидите! Всем покажу!

– Слова лились бессознательным потоком под натиском чувств, и когда эти чувства достигли высшего напряжения, он тяжело опустился на место, сказав вполголоса обычным тоном:

– Ну, а теперь выпьем опять круговую.

Конец речи вызвал всеобщее одобрение, был встречен громким «ура», стуком стаканов о стол, а сквозь шум прозвучал слащавый голос Грирсона.

– Боже, ни одна речь не доставляла еще мне такого удовольствия после речей пьяницы Тома, который громил полицейских через окно тюрьмы!

Все чокались с Броуди, пили за его речь, за его будущее; кто‑то пел разбитым фальцетом; Пакстон кричал, что он тоже хочет сказать речь, но на него никто не обращал внимания; второй игрок в шашки пытался рассказать какой‑то длинный и запутанный неприличный анекдот; было спето несколько песен, причем все хором подтягивали. Но вдруг Броуди, настроение которого переменилось, который теперь оставался холоден и высокомерно‑безучастен среди общего веселья, резко отодвинул стул и встал, намереваясь уйти. Он всегда ценил эффект таких неожиданных уходов, гордился выдержкой и достоинством, с которыми уходил в тот именно момент, когда еще можно было ретироваться величественно, с честью, предоставив этим перепившимся свиньям орать песни и разглагольствовать, сколько душе угодно.

– В чем дело, старина? Неужели вы уже домой? – закричал мэр. – Ведь еще даже двенадцати не било. Побудьте немного с нами, выпьем все еще по одной порции смеси.

– Женушка, небось, дожидается, да? – сладеньким голоском пробормотал Грирсон.

– Я ухожу, – грубо отрезал Броуди, топнув ногой; застегнул пиджак и, не слушая бурных протестов, важно посмотрел на всех:

– Покойной ночи, джентльмены.

Их крики провожали его из комнаты в холодную ветреную ночь и вызывали в нем острое, радостное возбуждение, возраставшее по мере того, как они затихали. Крики эти были данью почтения, осанной, и они все еще чудились ему в упоительно‑холодном воздухе ночи, словно фимиам, поднимавшийся от покрытых инеем улиц. «Вот сегодняшним вечером я доволен!» – сказал себе Броуди, шагая между белыми силуэтами домов, которые высились, как безмолвные храмы в покинутом городе. Он весь сиял самодовольством, он чувствовал, что сегодня реабилитировал себя и в своих собственных глазах и в глазах других. Виски придало его походке упругость и юношескую легкость, Он готов был шагать через горы, такую живительную бодрость ощущал и в себе и в чудесном воздухе. Тело его горело, в нем бродили чувственные желания, и, проходя мимо спящих домов, он представлял себе скрытую интимную жизнь темных спален и с саднящим чувством обиды твердил мысленно, что ему надо на будущее время дать выход этим подавленным желаниям, Короткий путь, который он прошел от трактира до дома, еще разжег в нем потребность подходящим образом закончить столь замечательный вечер, и он почти с нетерпением вошел в дом, открыв наружную дверь тяжелым ключом.

Он заметил, что в кухне еще светло – явление и необычайное, и тревожное, так как в те вечера, когда он возвращался поздно, все огни в доме бывали потушены, и только в передней горела лампа, оставленная, чтобы освещать ему путь. Он посмотрел на часы – было половина двенадцатого, – потом снова на луч света, пробивавшийся в полутемную переднюю из‑под закрытой двери. Хмурясь, положил часы обратно в карман, прошел через переднюю и, с силой рванув дверь, ввалился в кухню; здесь он остановился, выпрямившись, оглядывая комнату и фигуру жены, которая сидела скорчившись над золой давно потухшего камина. При входе мужа она, несмотря на то, что нарочно поджидала его, вздрогнула, испуганная этим внезапным вторжением его угрюмого, невысказанного недовольства в ее унылое раздумье. Когда она в смятении обернулась и Броуди увидел ее красные, воспаленные глаза, он еще больше рассвирепел.

– Это что такое? – спросил он. – Что ты делаешь здесь в такой час, почему сидишь и таращишь на меня свои закисшие глаза?

– Отец, – шепнула она, – ты не рассердишься, нет?..

– Чего ты тут хнычешь, какого черта!

Разве такого приема заслуживает он, Джемс Броуди, да еще сегодня вечером?

– Не могла ты лечь спать раньше, чем я вернусь? – зашипел он на нее. – Чтобы я тебя больше не видел здесь, старая неряха! Да, приятно возвращаться домой к такой прекрасной супруге! Может быть, ты надеялась, что я погуляю с тобой в эту чудную лунную ночь и буду ухаживать за тобой, как влюбленный? В тебе столько же соблазна, сколько в старой сломанной трубке!

Глядя в его угрюмое лицо, на котором было написано нескрываемое омерзение, миссис Броуди все больше сжималась, казалось, становясь меньше, превращаясь в тень. Язык не слушался ее, и, дрожа, она смогла невнятно произнести только одно слово:

– Мэт!

– Мэт! Опять твой драгоценный сынок Мэт! Что о ним случилось? – издевался он. – Проглотил косточку от сливы?

– Письмо… – пролепетала, запинаясь, миссис Броуди. – Сегодня утром на мое имя пришло письмо. Сначала я на решалась показать его тебе… – И трясущейся рукой она протянула ему смятый листок бумаги, который весь день прятала на своей трепещущей от волнения груди. Презрительно заворчав, он грубо вырвал письмо из ее пальцев и не спеша прочел его; а миссис Броуди, как обезумевшая, качалась взад и вперед и причитала (необходимость защитить сына развязала‑таки ей язык):

– Я больше не могла ни одной минуты скрывать это от тебя. Я чувствовала, что должна дождаться тебя. Не гневайся на него, отец! Я уверена, что он не хотел тебя огорчать. Ведь мы же не знаем, как все это было. Индия, должно быть, ужасная страна. Я так и знала, что с мальчиком что‑то неладно, когда он перестал писать аккуратно. Дома ему будет лучше.

Броуди кончил разбирать небрежно нацарапанные строчки.

– Так что твой замечательный, дельный, славный сын возвращается домой! – насмешливо проворчал он. – Домой к своей любящий мамаше, под ее заботливое крылышко!

– Может быть, это и к лучшему, – зашептала она. – Я рада, что он вернется, можно будет подкормить его, восстановить его силы, если он в этом нуждается.

– Я знаю, что ты рада, старая дура, но на это мне решительно наплевать. – Он снова с отвращением взглянул на измятое письмо, скомкал его и яростно швырнул в огонь.

– Почему он бросил такую хорошую службу?

– Я знаю не больше твоего, отец. Должно быть, он нездоров. Он всегда был такой хрупкий. Тропики не место для него.

– «Хрупкий»! – злобно передразнил он ее. – Это ты, пустая голова, сделала из него неженку своим дурацким баловством. «Ах, Мэт, дружок, поди сюда, к маме, она даст тебе пенни. Не обращай внимания на отца, ягненочек мой, поди сюда, и мама приласкает своего дорогого мальчика». Вот отчего он бежит обратно домой, под твой грязный фартук. Да если это так, я обкручу его шею тесемками этого самого фартука и задушу его! «Пожалуйста, скажи об этом отцу», – иронически процитировал он на память приписку из сожженного письма. – У него даже не хватило храбрости самому написать мне, у этого жалкого, безмозглого щенка! Он поручает своей нежной, кроткой мамаше передать важную новость. Да, храбрый малый, нечего сказать!

– О Джемс, утешь меня немного! – взмолилась миссис Броуди. – У меня такая тяжесть на душе! Я не знаю, что случилось там, и эта неизвестность меня просто убивает. Я боюсь за свое дитя.

– Утешать тебя, старуха! – протянул он. – Недурно бы я выглядел, обнимая этакий скелет! – Затем уже другим, жестким тоном продолжал: – Ты отлично знаешь, что противна мне. Ты для меня все равно, что пустая консервная жестянка! Ты и жена такая же негодная, как мать. Твой помет отличается: одна уже осрамила нас на весь город, а теперь и второй, видно, собирается сделать то же. Да, он на хорошей дороге, делает честь твоему воспитанию! – Глаза его вдруг потемнели. – Смотри – не суйся только к моей Несси. Она моя. Ты пальцем ее касаться не смей! Не суйся к ней со своими дурацкими нежностями и потачками, или я тебе голову разобью.

– Но ты не лишишь его крова, отец? – стонала миссис Броуди. – Ты не выгонишь его?

Он только презрительно засмеялся в ответ.

– Я умру, если ты и его выгонишь, как… как… – она в отчаянии умолкла.

– Насчет этого я еще подумаю, – отвечал он с гнусной усмешкой, наслаждаясь тем, что держит ее в мучительной неизвестности, вымещая на ней весь свой гнев на недостойное поведение сына и возлагая вину всецело на нее. Он презирал жену уже только за то, что она не способна удовлетворять его чувственные желания, а теперь к этому прибавилась еще необузданная ненависть к ней из‑за недостойного сына, и он твердил себе, что заставит ее расплатиться за все. Она была для него бруском, на котором он оттачивал и без того острое лезвие своей ярости. В том, что Мэтью отказался от службы и возвращался теперь домой, виновата была только она и никто другой! как всегда, он считал, что все недостатки детей – от нее, а все достоинства – от него.

– Ты слишком человечен, чтобы отказаться сначала выслушать, что он скажет в свое оправдание и чего ему надо, – льстивым тоном уговаривала его миссис Броуди. – Такой большой человек, как ты, не может поступить иначе. Ты только выслушай его, дай ему все объяснить, – должна же у него быть какая‑нибудь причина.

– Причина ясна. Он хочет вернуться домой и сидеть на отцовской шее! Как будто не достаточно у меня забот и без того, как будто мне больше нечего делать, как только набивать прожорливый рот этого губошлепа. Вот тебе и вся разгадка его торжественного возвращения! Он, конечно, воображает, что тут ему будет не житье, а масленица, что я буду на него работать, а ты слизывать грязь с его башмаков. О, проклятие, – это уж слишком, никакого терпения не хватит у человека! – Неудержимый порыв бурной злобы и холодного омерзения охватил его. – Нет, это уж слишком! – снова заорал он на жену. – Будьте вы все прокляты, это уж слишком! – И подняв руку, словно угрожая, он держал ее так в течение одного напряженного мгновения, потом неожиданным движением протянул ее к газовому рожку, потушил свет и, тяжело ступая, вышел из кухни, оставив миссис Броуди в полной темноте.

Она сидела неподвижно, совсем пришибленная, и последние гаснущие в золе искры едва намечали в темноте неясный силуэт ее скорчившейся фигуры. Долго сидела она так и ждала в молчаливом раздумье: казалось, от нее струятся печальные мысли, как темные волны, заливают комнату, сгущая мрак, создавая гнетущую атмосферу. Она сидела до тех пор, пока совсем остыла зола в камине, дожидаясь, чтобы муж успел раздеться, лечь, – авось, и уснуть. Наконец она с трудом подняла непослушное тело, выползла из кухни, как затравленное животное из своей норы, и через силу стала взбираться по лестнице. Ступени, скрипевшие и стонавшие под ногами Броуди, не издавали ни единого звука под тяжестью ее хилого тела, но, хотя она двигалась бесшумно, слабый вздох облегчения вырвался у нее, когда за дверью спальни она услышала сонное, мерное дыхание мужа. Он спал, и, ощупью находя дорогу, она вошла, сняла свою заношенную одежду, сложила ее кучкой на стуле и осторожно, крадучись, легла в постель, со страхом отодвигая подальше от мужа увядшее тело, как бедная, слабая овечка, которая укладывается подле спящего льва.

– Мама, – спрашивала Несси в следующую субботу, – почему Мэт возвращается домой?

По случаю дождя она сидела дома и надоедала матери капризным нытьем ребенка, для которого дождливое субботнее утро – величайшая неприятность, какая только может случиться за всю неделю.

– Ему климат Индии оказался вреден, – коротко ответила миссис Броуди. Она свято соблюдала основной пункт принятой в доме Броуди системы, который заключался в том, что от детей следует скрывать всю внутреннюю подоплеку дел, взаимоотношений и семейных событий, в особенности если они носят неприятный характер. На все вопросы детей, затрагивавшие глубоко и отвлеченно явления жизни вообще, а в частности поведение главы семейства, у мамы был наготове один утешительный ответ: «Когда‑нибудь узнаешь, дружок, все в свое время!» А когда отвертеться от ответа не удавалось, она не считала грехом прибегать к невинной и правдоподобной лжи, чтобы сохранить незапятнанными честь и достоинство семьи.

– Там свирепствует ужасная лихорадка, – продолжала она. И, движимая смутным стремлением пополнить познания Несси в области географии, прибавила: – И там имеются львы, тигры, слоны, жирафы и всякие диковинные звери и насекомые.

– Да как же, мама, – настойчиво возразила Несси, – а Джонни Пакстон говорит, будто нашего Мэта уволили за то, что он не ходил на службу.

– Это ложь и клевета. Твой брат оставил службу так, как подобает джентльмену.

– Когда он приедет, мама? Как ты думаешь, привезет он мне что‑нибудь? Обезьянку или попугая? Мне бы больше хотелось попугая. Обезьянка может царапаться, а попугай – тот будет болтать со мной, они интереснее канареек, правда, мама?

Она помолчала, задумавшись, потом объявила:

– Нет, не хочу и попугая, мне тогда придется чистить клетку. Пожалуй, лучше всего – пару хорошеньких сафьяновых туфелек или… или красивую нитку кораллов. Ты напишешь ему, мама?

– Не приставай, девочка! Как я могу ему написать, раз он уже в дороге? Да и Мэту есть о чем подумать, кроме твоих кораллов. Ты скоро его увидишь.

– Значит, он приедет скоро?

– Узнаешь все, когда придет время, Несси. – И, выражая вслух свои тайные надежды, она прибавила: – Он может здесь быть дней через десять, если выехал вскоре после отправления письма.

– Через десять дней! Ой, как хорошо! – протянула Несси и, оживившись, запрыгала вокруг матери. – Знаешь, даже если бы Мэт не привез бус, все равно мне будет веселее, когда Он приедет. Ужасно мне скучно с тех пор, как… – Она вдруг круто остановилась, наткнувшись на глухую стену абсолютно запрещенной темы. Боязливо покосилась на мать, с минуту молчала в смущении, затем, так как нагоняя не последовало, она снова заговорила, спросив по ассоциации мыслей:

– Что это значит – «сидеть в луже», мама?

– О чем ты еще толкуешь, Несси, не понимаю! Сыплешь, как из мешка! Дай ты мне кончить работу, пожалуйста!

– Одна из девочек у нас в классе спросила меня, умеет ли мой папа плавать, потому что она слышала, как ее отец говорил, что Джемс Броуди сидит в глубокой луже.

– Перестанешь ты, наконец, надоедать мне своими глупостями, Несси! – закричала на нее мать. – Твой отец и сам, без твоей помощи, управится со своими делами. Это дерзость – говорить с нем таким образом!

Однако слова девочки разбудили в ее душе внезапное остров подозрение, и в то время как она, взяв пыльную тряпку, выходила из кухни, она спрашивала себя, нет ли серьезной причины тому, что в последнее время скупость Броуди усилилась. Он теперь так урезывал и сокращал сумму, которую выдавал ей на хозяйство, что ей уже несколько месяцев никак не удавалось свести концы с концами.

– Да это же не я, мама, – оправдывалась Несси, благонравно сложив губки бантиком и следуя за матерью в гостиную. – Это другие девочки в классе говорили. Они так со мной разговаривают, как будто у нас дома что‑то не как у всех. Но я ведь лучше их, правда, мама? Мой папа сильнее всех их отцов.

– Таких людей, как твой отец, один на миллион!

Миссис Броуди стоило некоторого усилия произнести эти слова, но она мужественно произнесла их, не сознавая их двусмысленности, стремясь только поддержать лучшие традиции семьи. – Ты не должна слушать ни одного дурного слова о нем. Люди всегда говорят плохо о том, кому они завидуют.

– Они нахальные девчонки. Я учителю пожалуюсь, если они скажут о нас еще что‑нибудь, – объявила Несси и, подойдя к окну, прижала нос к стеклу, так что издали его можно было принять за комочек оконной замазки. – А дождь все идет да идет! Так и льет, черт бы его побрал!

– Несси! Не смей никогда так говорить. Это нехорошо. Не следует употреблять гадкие выражения! – пожурила ее мать, перестав на минуту полировать медные подсвечники на ореховой доске фортепиано. («Несси нельзя ничего спускать! Каждую ошибку ей нужно тут же указывать!») – Смотри, чтобы этого больше не было, иначе я отцу скажу! – пригрозила она, снова отвернув разгоряченное лицо к фортепиано, открытому по случаю уборки и глупо ухмылявшемуся ей оскаленными клавишами, как длинным рядом фальшивых зубов.

– Мне хотелось выйти погулять, вот и все, – раздалась жалоба от окошка. – Но даже когда дождь перестанет, повсюду будут лужи. А я всю неделю так много занималась!.. Это просто безобразие, что и в субботу нельзя поиграть хоть немножко.

Несси безутешно продолжала смотреть на унылую картину дождливого декабрьского дня. Грязная дорога, размокшие под дождем поля, неподвижные березы напротив, роняющие капли с ветвей, печальное отсутствие всякого движения, кроме непрерывно льющих с неба потоков воды… Но непринужденная болтовня девочки замолкла не надолго, и, несмотря на унылую картину за окном, она через минуту снова защебетала:

– А на нашей пушке сидит воробей… Ой, вот еще один!.. Два крошечных воробушка сидят себе под дождем на нашей медной пушке… А для чего у нас стоит эта пушка, мама? Ведь она не стреляет, и ее всегда приходится чистить?.. Я никогда раньше не замечала, какая она смешная. Мама! Для чего она? Ну скажи же!

– Для украшения, должно быть. Отец хотел, чтобы дом выглядел красивее, – отозвалась рассеянно мать из‑за фортепиано.

– А было бы гораздо лучше, если бы тут была клумба анютиных глазок или маленькая араукария, такая, как у Джонни Пакстон перед домом, – возразила Несси. И медленно, словно думая вслух, продолжала: – А деревья в поле стоят, не шелохнутся. Как статуи… «Дождик, дождик, перестань! Уходи в Испанию и назад не приходи». Нет, эта песенка не помогает. Это такая же выдумка, как про рождественского деда… У него белая борода… А испанцы какие, мама? Чернокожие? Столица Испании называется Мадрид. Правильно, Несси Броуди! Ты – первая ученица в классе. Молодчина! Твой отец будет доволен… Боже, и надо же, чтобы в субботу, в праздник, была такая погода! А я повторяю пока географию… На улице ни души. Нет, нет, кажется, есть один мужчина. Он идет по дороге. Нет, не мужчина, а мальчишка с телеграфа!

Это было необычайное и интересное открытие на скучной, пустынной дороге, и Несси с восторгом ухватилась за него.

– Мама! Мама! Кому‑то несут телеграмму! Я вижу рассыльного на улице. Он идет прямо сюда. Ох, смотри, смотри! – закричала она в радостном нетерпении и возбуждении. – Он идет к нам!

Миссис Броуди выронила из рук тряпку и, бросившись к окну, увидела мальчика, поднимавшегося на крыльцо, потом тотчас же услыхала такой резкий звонок у двери, что он прозвучал набатом для ее испуганных ушей. Она так и застыла на месте. Она страшно боялась телеграмм, как вестников неожиданных бедствий. Они говорили ей не о счастливых рождениях и веселых свадьбах, а о внезапном ужасе чьей‑нибудь смерти. За ту секунду, что она стояла неподвижно, зловещий звон колокольчика у дверей, ударив ей в уши, как будто с силой задел какие‑то струны в памяти и напомнил об единственной полученной ею за всю жизнь телеграмме, извещавшей о смерти матери. Не глядя на Несси, она сказала внезапно охрипшим голосом:

– Пойди посмотри, что там такое.

Впрочем, когда Несси, горя нетерпением, побежала в переднюю, миссис Броуди стала себя успокаивать надеждой, что, может быть, рассыльный зашел к ним только справиться насчет какой‑нибудь незнакомой, ему фамилии или неразборчиво написанного адреса, так как их дом был последний на этой улице и к ним нередко заходили за такими справками. Она напрягла слух до последней степени, стараясь уловить успокоительные звуки разговора у двери, но напрасно: Несси сейчас же воротилась, размахивая оранжевой бумажкой, с триумфом человека, первым сделавшего какое‑нибудь открытие.

– Это тебе, мама, – возвестила она, запыхавшись. – Он спрашивает, будет ли ответ.

Мать взяла телеграмму с таким видом, как будто дотронулась до ядовитой гадюки, и, нерешительно вертя ее в руках, рассматривала с глубочайшим ужасом, совсем так, как рассматривала бы это опасное пресмыкающееся.

– Я не могу прочитать ее без очков, – пробормотала она, боясь распечатать телеграмму и стараясь оттянуть страшную минуту.

Дата добавления: 2015-08-20