Часть первая 12 страница

В передней прозвучали чьи‑то легкие шаги. На этот раз действительно воротилась из школы Несси. Она вошла веселая, вся мокрая и блестящая от дождя, как молодой тюлень.

– Дождь так и льет! – воскликнула она. – А я тоже хочу кусок пудинга! И еще хлеба с вареньем.

Мать ласково посмотрела на нее.

– Как ты славно разрумянилась, дорогая! Вот такими я люблю видеть моих детей, а не бледными и скучными.

Это был намек на Мэри, и, чтобы еще больше наказать старшую дочь, мать принесла Несси не хлеб, а ломоть булки с маслом, посыпанным сверху тмином.

– Тмин! Как вкусно! – воскликнула Несси. – И я сегодня заслужила это!.. Мэри, а у тебя вид получше. Как я рада! Ты скоро будешь такая же веселая, как я, – добавила она, посмеиваясь и прыгая вокруг.

– Чем ты заслужила угощенье, деточка? – осведомилась мать.

– А вот чем, – важно принялась объяснять Несси. – Сегодня к нам приходил школьный инспектор и во всех младших классах устроил устные испытания – так он назвал это, – и, как ты думаешь, кто оказался первым?

– Ну, кто же? – спросила мама, затаив дыхание.

– Я! – взвизгнула Несси, размахивая булкой с тмином.

– Молодчина, честное слово! – сказала мать. – Отец будет доволен. – Она посмотрела на Мэри, словно хотела сказать: «Вот такая дочь – утешение для родителей!» В сущности же ее ничуть не приводили в экстаз успехи Несси в науках. Они ее радовали лишь как верное средство привести в милостивое настроение господина и повелителя.

Мэри с нежностью глядела на сестру, вспоминая, как близка она была только что к вечной разлуке с нею.

– Вот это замечательно! – похвалила она ее и любовно прижалась щекой к холодному и мокрому лицу Несси.

Тишина царила в Ливенфорде. В воскресные послеобеденные часы в городе всегда наступала тишина: утренние колокола, отзвонив, умолкали, затихала суета в магазинах и шум на верфях, ничьи шаги не раздавались на пустых улицах, обыватели, разморенные тяжелым, сытным обедом после долгой проповеди в церкви, сидели дома и, борясь с дремотой, пытались читать или засыпали в кресле в неудобных позах.

Но в это воскресенье тишина стояла какая‑то особенная, необычная, Тускло‑желтое небо придавило город, заключило его, как в склеп, в глухое безмолвие. Под сводами этого склепа воздух застоялся, и тяжело было дышать. Улицы точно стали уже, дома теснее жались друг к другу, а Винтонский и Доранский холмы, всегда такие величавые и далекие, вдруг стали ниже и совсем придвинулись к Ливенфорду, как будто они, присев от страха перед надвигавшимся на них небом, ползли к городу, ища защиты. Деревья стояли, словно оцепенев от духоты, их голые ветви повисли, как сталактиты в пещере. Не видно было ни единой птицы. Пустынные, точно всеми покинутые поля были погружены в гнетущее молчание, какое бывает перед битвой; безлюдный город, где замерли жизнь и движение, стоял, как осажденная крепость в жутком ожидании вражеского нападения.

Мэри сидела у окна своей спальни. Она теперь постоянно искала случая ускользнуть к себе наверх, только здесь находя одиночество и покой. Ей сильно нездоровилось. Еще утром в церкви она почувствовала нестерпимую тошноту, но вынуждена была оставаться до конца богослужения, потом спокойно и ни на что не жалуясь высидеть дома весь обед, хотя и голова и тело болели не переставая. Сидя теперь в своей комнате, опершись подбородком на руки, она глядела в окно на странно замершие поля и спрашивала себя, хватит ли у нее сил выдержать хотя бы еще два дня.

С легким содроганием она перебирала в памяти испытания последних двух месяцев. В первой записке Денис просил ее подождать только до середины декабря, – и вот уже сегодня двадцать восьмое декабря. Ей придется выносить пытку пребывания в этом доме еще только два дня. Она понимала, что Денис не виноват. Он вынужден был расширить на этот раз сферу своей деятельности на севере и был послан фирмой в Эдинбург и Данди. Им были довольны, эта отсрочка возвращения ему выгодна. Но Мэри трудно было с этим примириться.

Только два дня еще! Затем вдвоем с Денисом, в уютном домике на гаршейкском берегу, как в крепости, ей ничего не будет страшно. Она так часто мечтала об этом домике, что он всегда стоял у нее перед глазами, белый, крепкий и надежный, как маяк, как сверкающая эмблема безопасности. Но она начинала уже бояться, что не сможет дольше бороться с все растущей физической слабостью и постоянным страхом выдать себя.

Шел уже восьмой месяц ее беременности, но ее хорошо сложенное и крепкое тело все еще почти сохраняло прежние формы. Она казалась более зрелой, бала бледнее прежнего, но никаких грубых изменений в ее фигуре не было заметно, а перемену в лице все приписывали суровому режиму, введенному для нее отцом. Но в последнее время ей приходилось уже туго затягиваться и делать непрерывные усилия держаться прямо, чтобы, как это ни трудно, сохранить подобие прежней фигуры.

Корсет сдавливал ее так, что она задыхалась, но надо было постоянно терпеть эту муку и сидеть неподвижно, под холодным взглядом отца, ощущая, как ворочается в ней ребенок, словно протестуя против неестественного стеснения. Надо было носить перед всеми маску безмятежного спокойствия.

К тому же Мэри недавно стало казаться, что, несмотря на все принятые ею предосторожности, в душе ее матери зародилась смутная тревога. Часто, поднимая глаза, она перехватывала направленный на нее в упор вопросительный, недоверчивый взгляд миссис Броуди. Смутные, неопределенные подозрения, видимо, бродили, как тени, в ее уме, и только их ложное направление до сих пор мешало им принять более четкую форму.

Последние три месяца тянулись для Мэри медленнее и мучительнее, чем все предыдущие годы ее жизни, и сейчас, когда неизбежный конец и избавление были так близки, силы, казалось, изменили ей! Сегодня к ее беспокойству прибавились еще тупая боль в пояснице и слабые недолгие схватки. Все, что она вынесла, с такой остротой представилось ей, что слеза покатилась по щеке.

Это незначительное явление – слеза, капнувшая на щеку, – нарушило ее печальную неподвижность статуи и словно нашло себе отклик в природе. Глядя в окно, Мэри увидела, что калитка, весь день полуоткрытая и неподвижно висевшая на петлях, стала медленно качаться и закрылась с громким треском, словно с силой захлопнутая чьей‑то небрежной рукой. Минуту спустя куча увядших листьев, лежавшая в дальнем углу двора, зашевелилась, и несколько верхних взвихрились, закружились в воздухе с шелестом, похожим на вздохи, затем стали опускаться и снова легли на землю.

Мэри наблюдала и то и другое с некоторым беспокойством. Быть может, это беспокойство объяснялось ее состоянием, так как явления были сами по себе незначительны, но контраст между этим внезапным, необъяснимым движением и душной, невозмутимой тишиной казался разительным. Безмолвие вокруг стало еще глубже, медное небо – еще мрачнее и надвинулось еще ниже на землю.

В то время, как Мэри сидела неподвижно в предчувствии нового приступа боли, калитка снова тихонько открылась, покачалась и захлопнулась с еще большей силой и грохотом, чем в первый раз; долгий, протяжный, шумный скрип открывшейся калитки звучал, как вопрос, а быстро последовавший за ним лязг – как отрывистый, насмешливый ответ. Легкая зыбь пробежала по лугу, тянувшемуся по ту сторону дороги, и высокие травы заколебались, как дым; перед широко открытыми глазами Мэри лежавший на дороге пук соломы был внезапно подброшен высоко в воздух и с невиданной, необъяснимой силой унесен куда‑то далеко. Тишина наполнилась вдруг частым и тихим топотом, и какой‑то бродячий пес промчался по улице, бока его раздувались, уши были откинуты назад и прижаты к голове, глаза вылезали из орбит. С вспыхнувшим вдруг любопытством Мэри заметила испуганный вид собаки и спросила себя, чем объясняется этот стремительный бег и ужас.

Как бы в ответ на ее безмолвный вопрос откуда‑то издалека донесся вздох, густое, низкое жужжание со стороны Винтонского холма, которому вторило эхо вокруг дома. Оно облетело серые стены, извилистой молнией устремилось через амбразуры парапета, закружилось меж дымовых труб, завихрилось вокруг торжественных гранитных шаров, помедлило одно мгновение у окошка Мэри и отступило, постепенно замирая, как рев волн, разбившихся о покрытый галькой берег. Наступило длительное безмолвие, затем тот же шум возвратился, нарастая со стороны дальних гор; он звучал дольше, чем прежде, и замирал медленнее, как бы отступая на менее далекие позиции.

Как раз когда замирал последний дрожащий гул, дверь спальни открылась, и влетела Несси.

– Мэри, мне страшно! – закричала она. – Что это за шум? Похоже, как будто жужжит большущий волчок.

– Это просто ветер, Несси.

– Но никакого ветра нет! Тихо, как на кладбище, а небо‑то, посмотри, какое! Ох, Мэри, я боюсь!..

– Наверное, будет гроза. Но бояться не надо, Несси, ничего с тобой не случится.

– О боже, – дрожа причитала Несси, – хотя бы молнии не было! Я так ее боюсь! Говорят, в кого она ударит, тот сгорит совсем, а если сидеть близко от железа, то молнию скорее притянет.

– Ну, а здесь в комнате нет ни одной железной вещи, – успокоила ее Мэри.

Несси подошла ближе.

– Позволь мне немножко побыть с тобой, – взмолилась она. – Ты в последнее время совсем не обращаешь на меня внимания. Если я посижу здесь с тобой, я не буду так бояться этого шума.

Она села рядом, обняв старшую сестру своей худенькой рукой. Но Мэри инстинктивно отодвинулась.

– Ну, вот опять! Ты и дотронуться до себя не позволяешь! Ты уже не любишь меня, как прежде, – огорчилась Несси, и одну минуту казалось, что она сейчас встанет и уйдет в детской обиде на сестру.

Мэри молчала: не могла же она объяснить Несси, в чем дело. Она только взяла ее руку и тихонько сжала. Отчасти умиротворенная этим, Несси, с уже менее огорченным видом стиснула в ответ руку Мэри. И, сидя так, плечом к плечу, обе сестры молча стали смотреть на задыхавшуюся землю.

Воздух стал суше и реже и был насыщен чем‑то едким и соленым, как рассол, щекотавшим ноздри. Бурое небо потемнело, стало лилово‑черным, как дымом застилая горизонт, далекие предметы совсем исчезли из виду, а близкие приобрели странную рельефность. Все растущее ощущение какой‑то отрезанности от внешнего мира пугало Несси. Она крепче уцепилась за руку Мэри и захныкала:

– Эти тучи несутся прямо на нас! Как высокая черная стена… Ой, страшно как!.. Не упадет она на нас?

– Да нет же, родная, – шепотом отозвалась Мэри. – Ничего она нам не сделает.

Но темная стена надвигалась все ближе, на вершине ее теперь светлели полосы шафранно‑желтого цвета, как пена на гребне высокой волны. На ее фоне три березы утратили мягкую подвижность своих серебряных очертаний; застывшие, багровые, они упорнее цеплялись за землю крепкими корнями, их стволы высились прямо, с тесно прижатыми сучьями, как мачты в тревожном предчувствии урагана.

Со стороны невидимых теперь холмов доносился таинственный рокот, похожий на заглушенный бой барабанов. Казалось, что он прокатился по вершинам всего хребта, запрыгал по ущельям, оврагам, потокам, и звуки неслись, догоняя друг друга, в безумном разгуле.

– Это гром, – дрожала Несси. – Слышишь, точно пушки палят.

– Он далеко, – утешала ее Мэри. – Гроза, может быть, пройдет стороной, не задев нас.

– Нет, я чувствую, что будет страшная буря. Пойдем к маме, а, Мэри?

– Ты иди, если хочешь, – отвечала Мэри. – Но и здесь так же безопасно, дорогая.

Гром приближался. Он перестал грохотать непрерывно, теперь слышались уже отдельные раскаты. Но зато каждый раскат был похож на взрыв, и каждый следующий сильнее предыдущего. Эти зловещие предвестники грозы производили на Несси такое впечатление, точно она была мишенью слепой ярости неба, которая непременно обрушится на ее голову и совершенно ее уничтожит.

– Я уверена, что нас убьет, – шептала она, задыхаясь. – Ой, молния!

Раздирающий уши грохот сопровождал первый блеск молнии, тонкий синий луч, прорезавший мертвое небо. Будто от взрыва разверзся небесный свод, и на один дрожащий миг из трещины сверкнул ослепительный неземной свет.

– Ты видела? Молния – раздвоенная, как вилка! – закричала Несси. – Это самая опасная! Отойдем скорее от окна! – Она потянула Мэри за рукав.

– Тебе здесь бояться нечего, – повторила Мэри.

– Нет, это ты так только говоришь. В твоей комнате страшнее всего! Я пойду к маме. Спрячу голову под ее одеяло, пока не перестанет сверкать эта ужасная молния. Уйдем же, иначе тебя убьет!

И она в паническом страхе выбежала из комнаты.

Мэри не пошла за ней и продолжала одна наблюдать грозу, бушевавшую все сильнее. Она казалась сама себе одиноким дозорным в башне, которому грозит смертельная опасность и для развлечения которого силы природы затеяли грандиозный турнир. Бушевавший за окном хаос был как бы сильно действующим лекарством, отвлекавшим ее от боли внутри, приступы которой, казалось ей, все учащались. Она была рада, что снова одна, что Несси ушла. Ей легче было страдать в одиночестве. Гром яростно грохотал, молния каскадами разливалась по небу с ослепляющей силой. Часто приступ боли совпадал с вспышкой молнии, и тогда Мэри казалось, что она, крохотная частичка вселенной, как‑то связана этой сверкающей цепью в титанической бурей в небесах.

Когда же эти впечатления ослабевали, они переставали отвлекать боль. Мэри невольно начала отождествлять их со своими физическими страданиями, словно участвуя в разыгрывавшейся вокруг нее буре. Раскаты грома вздымали ее мощным размахом, качали ее на волнах своих отголосков, пока вдруг фиолетовая стрела молнии не пронизывала ее болью и бросала вновь на землю. Когда гром затихал, быстро усиливавшийся ветер особенно пугал Мэри, начинал внушать ей настоящий ужас. Первое его завывание, когда он налетел и умчался, закружил листья и затем оставил их недвижимыми на земле, было только прелюдией к ряду более мощных штурмов. Теперь он уже не утихал, а с сокрушающей силой хлестал землю. Мэри чувствовала, как массивный, крепкий дом сотрясался до самого основания, как будто бесконечное множество пальцев трудилось, выдирая каждый камень из его известкового ложа. Она видела, что ее любимые березы гнулись, как натянутый лук сгибается пополам, уступая огромной силе; при каждом порыве ветра они клонились, затем, освобожденные, опять со скрипом выпрямлялись. Стрелы, вылетавшие из этих луков, были невидимы, но они попадали в комнату Мэри и пронизывали ее тело болью. Длинные травы на лугу уже не колыхались слегка, как раньше: они ложились, словно скошенные гигантской косой. Каждый яростный порыв урагана ударял в окна, заставляя дребезжать стекла в рамах, он с воем носился вокруг дома, и казалось, что все жуткие демоны шума вырвались на волю и беснуются на его крыльях.

Затем начался дождь. Сперва он падал тяжелыми, отдельными каплями, которые ложились на выметенную ветром мостовую пятнами величиной с крону. Все быстрее, все чаще падали капли, и наконец сплошная водяная пелена затопила землю. Вода хлестала открытые дороги, шипела, стекая с крыш и из желобов на крышах, плескалась о деревья, гнула кусты под своей тяжестью до самой земли. Вода затопляла все. Канавы сразу переполнились и превратились в шумные потоки, дороги – в русла рек, и эти реки, по которым неслись разные обломки, залили все главные улицы Ливенфорда.

Когда начался дождь, вспышки молнии мало‑помалу прекратились, гром утих, и воздух заметно освежился. Но гроза не проходила, а с каждой минутой бушевала сильнее. Ветер стал еще резче. Мэри слышала, как он гнал дождь волнами, бившимися, как прибой, о крышу дома, затем до нее донесся треск – и флагшток, сорвавшись с башенки, со стуком ударился о землю.

Мэри поднялась и стала ходить из угла в угол, не в силах больше выносить мучительную боль, которая как будто стала уже чем‑то неотделимым от ее тела. Никогда еще она не испытывала ничего подобного, никогда в жизни. Она нерешительно подумала, не попросить ли ей помощи у матери: может быть, боль утихнет от грелки? Но тотчас отказалась от столь опасного намерения. Она не знала, что это средство ей уже не поможет, ее состояние не пугало ее, а между тем у нее начинались преждевременные роды. Подобно тому, как рано наступившая темнота начинала спускаться на истерзанную землю, эти преждевременные родовые муки уже начали окутывать плащом страдания тело Мэри. Пережитые ею душевные испытания вдруг потребовали неизбежной расплаты, и Мэри, при всей ее неподготовленности, инстинктивно начинала догадываться о том, как именно произойдет рождение ее ребенка.

Она чувствовала, что не в силах идти вниз ужинать, и, в отчаянии, расстегнув корсет, снова стала ходить взад и вперед по тесной спаленке. По временам останавливалась, поддерживая живот раскрытыми ладонями обеих рук. Она заметила, что схватки легче переносить стоя, и каждый раз, сгибаясь от боли, опиралась о спинку кровати, припадая лбом к холодным металлическим столбикам.

Во время одной из схваток, когда Мэри, не соблюдая никакой осторожности, стояла в такой позе, внезапно отворилась дверь, и в комнату вошла мать. Миссис Броуди пришла посмотреть, не испугала ли Мэри гроза, а кстати и побранить ее за неосторожность, так как Несси прибежала к ней, крича, что молния вот‑вот ударит в комнату Мэри. Мама и сама была напугана грозой, ее туго натянутые нервы трепетали, и она готова была дать волю раздражению. Но когда она, незамеченная, вошла и увидела дочь, слова замерли у нее на языке. Нижняя челюсть медленно отвисла, она тяжело переводила дух, ей показалось, что комната, сотрясаемая бешеным ветром, качается у нее перед глазами. Поза Мэри, ее растерянность, профиль ее незатянутой фигуры – все это задело какие‑то тайные струны в памяти матери, разбудило вдруг незабываемое воспоминание о собственных родах. Внезапная мысль страшнее всякого удара молнии ярко вспыхнула в ее мозгу. Все смутно дремавшие в ней подозрения и предчувствия, в которых она не отдавала себе отчета, о которых ей страшно было и подумать, перешли в одну убийственную догадку. Зрачки ее глаз расширились, разлились в озера ужаса, и, прижимая левую руку к впалой груди, она, как пьяная, подняла правую и ткнула пальцем в Мэри.

– Посмотри… посмотри мне в глаза! – пробормотала она заикаясь.

Мэри вздрогнула, обернулась и тупо посмотрела на мать. Лоб ее был покрыт каплями пота. Тотчас в матери проснулась уверенность, непоколебимая уверенность, и Мэри увидела по ее лицу, что выдала себя.

Пронзительный крик вырвался у миссис Броуди, крик раненого животного. Резче и пронзительнее, чем вой ветра за окном, он прозвучал в спальне и зловеще, как крик совы, разнесся по всему дому. Она все кричала, кричала, точно в истерическом припадке. Мэри, как слепая, ухватилась за юбку матери.

– Мама, я не знала… – всхлипнула она. – Прости меня. Я не знала, что делаю.

Коротким и злобным ударом миссис Броуди отшвырнула от себя Мэри. Она не могла ни слова вымолвить; дыхание хрипло, прерывисто, как в приступе удушья, вырывалось из ее груди.

– Мама, мамочка, я ничего не понимала! Я не знала, что случилось худое. А теперь мне больно! Помоги же!

Мать с трудом обрела дар речи:

– Какой позор! Что отец… Нет, это кошмар, я, должно быть, сплю!.. – простонала она.

Она снова взвизгнула, как безумная. Мэри пришла в ужас. Эти вопли замыкали ее в тесную темницу греха. Каждый из них был как широковещание о ее позоре.

– Ох; мама, прошу тебя, не кричи так! – умоляла Мэри, низко опустив голову. – Только замолчи, и я тебе все расскажу.

– Нет! Нет! – вопила мать. – Я не стану слушать! Тебе придется говорить с отцом! Меня ты в это не впутывай! Я ничего не хочу брать на себя: ты одна виновата.

Мэри дрожала всем телом.

– Мамочка, разве меня нельзя простить? – прошептала она. – Ведь я ничего, ничего не понимала!

– Отец тебя убьет! – крикнула миссис Броуди. – Ты одна во всем виновата.

– Мама, умоляю тебя, не говори отцу! Подожди два дня, только два дня, – отчаянно рыдала Мэри, пытаясь спрятать лицо на груди матери. – Мама, милая, дорогая… Не говори никому только два дня. Ну, прошу тебя. Ради бога!..

Но мать, потеряв голову от страха, снова оттолкнула ее и дико закричала:

– Ты должна сейчас же сознаться ему! Я не хочу за тебя отвечать! О ты, развратная девчонка, в какую беду ты нас ввела! Ах, бесстыдница, бесстыдница!

Мэри с горечью убедилась, что бесполезно умолять мать. Ее охватил сильный страх и стремительное желание бежать. Она подумала, что в ее отсутствии мать успокоится, и, торопясь уйти из комнаты, протиснулась мимо матери и поспешно начала спускаться вниз. Но, пройдя половину пути, она вдруг подняла голову и увидела под лестницей, в передней, массивную фигуру отца.

Броуди имел привычку в воскресенье всегда отдыхать после обеда. С регулярностью часового механизма он уходил в гостиную, запирал дверь, опускал шторы, снимал с себя пиджак и, развалясь на диване, крепко спал два‑три часа. Но сегодня ему мешала гроза, он дремал неспокойно, урывками, а это было хуже, чем совсем не спать. Не выспавшись, он был зол, в кислом настроении, к тему же чувство порядка было в нем сильно оскорблено тем, Что освященный традицией ритуал нарушен столь непозволительным образом. Раздражение его достигло последней степени, когда, задремав снова, он был разбужен падением флагштока. Ярость в нем так и кипела, и, когда он стоял без пиджака внизу, глядя на Мэри, его поднятое к ней лицо выражало злобное возмущение.

– Мало мне шума снаружи, так вы еще подняли этот адский галдеж наверху! – заорал он. – Разве может человек уснуть при таком дьявольском шуме! Это кто шумел? Ты? – напустился он на Мэри.

Миссис Броуди вышла следом за Мэри и теперь, едва держась на ногах, стояла на верхней площадке, прижимая руки к груди и качаясь взад и вперед. Воспаленные глаза Броуди обратились на нее.

– Хорош отдых в этом доме! – кипятился он. – Что же, я, по‑твоему, недостаточно тяжело работаю всю неделю? Для чего нам дано воскресенье, я тебя спрашиваю? Что проку в твоем набожном хныканье, если ты поднимаешь в воскресенье такой вой, от которого в ушах звенит? Стоит мне прилечь на минутку, как этот проклятый ветер начинает выть за окном, а ты тоже воешь, как гиена!

Миссис Броуди ничего не отвечала и продолжала истерически качаться, стоя на площадке.

– Что такое? С ума ты спятила, что ли? – заревел ее муж. – Или гром повредил тебе мозги, что ты стоишь, как пьяная рыбная торговка?

Но она молчала, и тут у Броуди мелькнула догадка, что случилось какое‑то несчастье.

– В чем дело? – закричал он дика – Случилось что‑нибудь с Несси? В нее ударила молния? С ней худо?

Мама в знак усиленного отрицания даже затрясла всем телом, – нет, случилась еще худшая катастрофа.

– Нет, нет, – выдохнула она из себя. – Это с ней… с ней!.. – Она обвиняющим жестом указала рукой на Мэри. Ни тени инстинктивного стремления защитить дочь не было в ее душе. Ее страх перед мужем в эти жуткие минуты был так безмерен, что она жаждала только одного – отвести от себя всякую ответственность, всякое подозрение, будто она знала о грехе Мэри. Она хотела во что бы то ни стало выгородить себя.

– В последний раз спрашиваю: в чем дело? – загремел Броуди. – Говорите, или я, ей‑богу, сейчас поднимусь к вам обеим!

– Это не моя вина, – распиналась миссис Броуди, спеша оправдаться в еще не предъявленном ей обвинении. – Я ее воспитывала по‑христиански. Это виновата ее порочная натура. – И, понимая, что, если она не скажет, наконец, в чем дело, ее сейчас изобьют, она вся вытянулась, откинула голову я с таким видом, словно ей стоило невероятных усилий произнести каждое слово, прорыдала:

– Ну вот, если ты непременно хочешь знать… Она… она беременна.

Мэри оцепенела, вся кровь отлила от ее лица. Мать предала ее, как Иуда! Теперь она погибла… поймана… Внизу – отец, наверху – мать!

Большое тело Броуди как‑то незаметно осело; в его воинственном взгляде появилось что‑то одурелое, и он мутно посмотрел на Мэри.

– Что та… – начал он невнятно и, точно не понимая, перевел глаза на жену, увидел, в каком она исступлении, и снова опустил глаза ниже, туда, где стояла Мэри. Он молчал, пока мозг его справлялся с невероятной, непостижимой новостью. Но вдруг крикнул:

– Ступай сюда!

Мэри повиновалась. Она сходила с лестницы с таким чувством, словно там, внизу, ее ждала могила и каждый шаг приближал к ней.

Броуди грубо схватил ее за руку у плеча и окинул взглядом всю ее фигуру. Им овладело чувство, похожее на отвращение.

– Боже мой! – твердил он про себя тихим голосом. – Боже мой, это, кажется, правда! Правда это? – хрипло крикнул он дочери.

Но от стыда у нее точно язык отнялся. Все еще держа ее за плечо, он безжалостно тряхнул ее, затем внезапно отпустил, так что она, не устояв на ногах, тяжело опустилась на пол.

– Ты беременна? Отвечай сейчас же, или я тебе голову размозжу!

Ответив утвердительно, она была уверена, что он сейчас убьет ее. Он стоял и смотрел на нее, как смотрел бы на гадюку, ужалившую его. Он поднял руку, собираясь ее ударить, размозжить ей череп одним ударом своего железного кулака, уничтожить этим ударом и беспутную дочь и свой позор. Ему хотелось бить ее, топтать ногами, каблуками сапог, искрошить ее в сплошное кровавое месиво. Звериная ярость кипела в нем. Дочь втоптала его имя в грязь. Имя Броуди, полученное от него, она уронила в болото дурной славы. Она замарала всю семью. Теперь, проходя по улице, он будет замечать ехидные улыбочки, смешки, многозначительные кивки в его сторону! Если он вздумает остановиться с кем‑нибудь на углу, он услышит брошенную за спиной злорадную шутку, заглушенный смех. Теперь репутация, которую он создал себе, погибла. Ниша, которую он высек и продолжал готовить для своей статуя, будет разрушена, и сам он позорно сброшен с пьедестала из‑за этой вот дряни, что лежит, рыдая, у его ног.

Но он не ударил ее. Чувство это было настолько сильно, разгорелось в нем сразу таким огнем, что грубая ярость направилась по другому, более утонченному, более опасному пути. Нет, он иначе ее накажет! Есть другой способ поддержать свою честь. Да, видит бог, он покажет всем в городе, как поступает в таких случаях Джемс Броуди. Она ему больше не дочь. Он вышвырнет ее вон, как нечисть.

Потом вдруг новое тягостное подозрение пришло ему в голову, догадка, которая наполнила его омерзением, и, чем больше он думал, тем больше она переходила в уверенность. Ударом своего громадного сапога он заставил Мэри подняться.

– Кто этот человек? – зашипел он на нее. – Это Фойль?

По ее лицу он увидел, что догадка его верна. Второй раз этот мерзкий выскочка наносил ему сокрушающий удар, на этот раз еще более болезненный. Броуди предпочел бы, чтобы это был кто угодно, самый гнусный и нищий шалопай в городе, только бы не Фойль! Но именно он, этот смазливый и сладкоречивый бездельник, обладал телом Мэри Броуди; и она, его дочь, допустила это! В его воображении стояла яркая картина, отвратительная своими циничными подробностями, стояла и мучила его. Лицо его менялось от волнения, кожа вокруг ноздрей судорожно дергалась, на виске вздулась толстая, как веревка, пульсирующая жила. Гневный багровый румянец уступил место бледности, черты его казались высеченными из гранита. Челюсти сжаты, с неумолимостью железных тисков, узкий лоб нависал над глазами с выражением бесчеловечной свирепости. Холодная жестокость, страшнее, чем его обычная, необузданная ругань, оттачивала его ярость, как лезвие топора. Он злобно пнул Мэри ногой. Твердый носок сапога вонзился в ее мягкий бок.

– Вставай, сука! – прошипел он и снова грубо лягнул ее сапогом. – Слышишь? Вставай!

С лестницы упавший голос матери бессмысленно твердил: «Я не виновата. Не виновата». Снова и снова слышалось это «не виновата». Жалкая, приниженная, заискивающая, она не переставала бормотать о своей невиновности, а за ней неясно виднелись окаменевшие от испуга фигуры Несси и старой бабушки. Броуди не обращал внимания на лепет жены. Он его не слышал.

– Вставай, – повторил он, – или я сам тебя подниму! – И, когда Мэри зашевелилась, он новым пинком поднял ее на ноги.

Мэри пошатнулась. «Зачем он не убил меня? Тогда кончилось бы это», – подумала она. В боку, куда он ударил ее, она ощутила острую, раздирающую боль. Она была так напугана, что боялась взглянуть на отца. Она была уверена, что пытка эта окончится смертью, что отец намерен ее убить.

– Теперь… – процедил он медленно сквозь стиснутые зубы, и каждое слово въедалось, как серная кислота, – теперь слушай!

Он слегка повернул голову и приблизил свое жесткое, неумолимое лицо к лицу поникшей, сгорбившейся Мэри. Глаза его сверкали у самого лица девушки нестерпимым ледяным блеском, и холод этот жег ее.

– Слушай! В последний раз я говорю с тобой. Ты мне больше не дочь. Я выгоню тебя, как прокаженную. Да, как прокаженную, – понимаешь, ты, грязная шлюха? Да, вот что я сделаю с тобой и с твоим нерожденным ублюдком. С любовником твоим я расправлюсь в другое время, а ты… ты уберешься отсюда сегодня же!

Последние слова он повторил с расстановкой, сверля Мэри холодными глазами. Потом медленно, как будто неохотно отрываясь от зрелища ее унижения, повернулся, тяжело ступая, подошел к двери на улицу и распахнул ее настежь. Тотчас же в переднюю ворвался страшный порыв ветра, смешанного с дождем, застучал картинами на стенах, закачал висевшими на вешалке пальто и, устремившись вверх, ударил, как таран, в сбившуюся вместе группу женщин на лестнице.

– Прекрасный вечер для прогулки, – проворчал Броуди сквозь сжатые зубы. – Достаточно темно, чтобы укрыть твой стыд. Сегодня ты можешь шляться по улицам сколько твоей душе угодно, распутная девка!

Дата добавления: 2015-08-20