Воздушные замки 2 страница

— Да погодите вы, — Констансинья, наконец, обрела дар речи, — сначала нужно спросить папу, хочет ли он, чтобы мы ехали вместе с ним!

Дона Жудити и Лусия Элена утром же поехали известить Шику о своих планах. Вернулись быстро и понуро уставились друг на друга.

— Это все Жулия мутит воду! — Возмущению Лусии Элены не было предела. — Никак не оставит его в покое.

— Вот что, моя дорогая, тут причитаниями не поможешь, надо принимать решительные меры. — С этими словами дона Жудити уселась на телефон и через полчаса размахивала перед носом невестки клочком бумаги.

— Это наше спасение!

Спасение оказалось молодой гадалкой, которую порекомендовала Жудити двоюродная сестра мужа ее бывшей соседки по старой квартире. Лусия Элена, как женщина современная, сначала заупрямилась, но, осознав, что выбор средств в борьбе за Шику небогат, согласилась.

Гадалка сразу определила источник их беды: «молодая, красивая поит твоего мужа любовью».

— Да знаем, знаем, — нетерпеливо остановила ее Жудити. — Скажите лучше, как ее отводить, эту молодую, красивую.

Гадалка закатила глаза.

— Триста реалов, и он завтра будет валяться у твоих ног, красавица... — Она многообещающе улыбнулась Лусии Элене.

Жудити и Лусия Элена переглянулись и тут же отсчитали спасительнице нужную сумму.

От гадалки они понеслись на рынок и закупили все, что велела спасительница. Потом, засучив рукава, сварили компот из папайи, груш и клубники, добавили туда нечто врученное им гадалкой и на первый взгляд напоминающее сахар, процедили в емкость, нашептали слова, нацарапанные в записке рукой спасительницы и, выяснив по телефону, что в квартире Шику никого нет, полетели туда.

Дверь квартиры им открыл местный слесарь, долго изумлявшийся, почему отказался помочь привратник. Но излишние вопросы быстро остановила смышленая Жудити, протянув слесарю двадцать реалов.

Протиснувшись в отворенную дверь, они бросились к холодильнику и поместили чудодейственное снадобье на самое видное место.

— Ну вот, дочка, считай, что он уже твой!

Жудити не успела договорить, как до них донесся звук открываемой входной двери. Они заметались по квартире, но довольно быстро нашли укромный уголок в спальне за шкафом. Плохо было одно — они ничего не видели, но отлично слышали звуки шагов, голос телевизионного ведущего, шум льющейся воды.

— Он в душе. — Жудити многозначительно посмотрела на невестку.

Та сделала несколько робких шагов по направлению к ванной комнате, но свекровь резко дернула Лусию Элену за руку:

— Куда ты, сумасшедшая?

— Я думала, что вы хотите, чтобы я вошла к нему... — Лусия Элена робко кивнула в сторону ванны.

— Я хотела побыстрее убраться отсюда.

Они вылезли из укрытия, но, услышав, что кто-то снова открывает дверь квартиры, кинулись обратно, что-то залепили на ходу и со страху полезли прятаться в гардероб, где замерли среди пиджаков и рубашек, тесно прижавшись, друг к другу.

Лусия Элена, вспомнив совет гадалки, сорвала с вешалки рубашку Шику и, уткнувшись в нее, зашептала слова, подсказанные ведуньей: «Суженый, переменись, ко мне вернись…»

Но до конца договорить не успела — дверь резко распахнулась.

— Что вы здесь делаете? — Шику переводил возмущенный взгляд с матери на бывшую жену.

Они дружно забормотали что-то маловразумительное, но Шику, не слушая, быстро вытолкнул их в коридор. Из душа вышел Раул и с изумлением застыл, наблюдая столь неожиданную сцену. Жудити и Лусия Элена пытались выкрутиться, но коридор был слишком и они в одну секунду оказались подле распахнутой двери.

— До свидания! Спасибо, что навестили! — Шику теснил их за порог.

— Шику! Скажи, ты пил сок? — успела крикнуть Лусия Элена, перед тем как оказаться на лестничной площадке.

- Сок выпил я. Спасибо! — Раул ласково улыбнулся и захлопнул дверь.

Они ввалились домой чернее тучи и, обессиленные, повалились в кресла, не отвечая на вопросы Констансиньи и Жуаны, что сидели за уроками. Включили телевизор и молча пялились в очередную серию мыльного сериала.

Но неприятности на этом не закончились. Пришла беда — отворяй ворота! Вечером заявилась Жанети и протянула матери нарядный конверт.

— Что еще? — Жудити достала из конверта красивую открытку, на которой красовались голубки, держащие в клювиках два колечка, обвитых цветами и лентами. Дурное предчувствие сжало сердце Жудити.

— Мама, это приглашение на мою свадьбу. — Жанета говорила медленно, не спуская с матери глаз. — Мы с Атилой женимся. Свадьба состоится в субботу в школе танцев.

Последнее, что отчетливо услышала Жудити, был возглас Жуаны: «Нет, мама, нет!» — и Жудити мягко повалилась на диван.

Шику ехал в редакцию, размышляя по дороге о ночном разговоре с сестрой по телефону: «Представляешь, я приглашаю маму на свадьбу, а она сначала падает без чувств, а затем выгоняет меня с руганью из квартиры». Шику отлично представлял себе нрав маменьки. Разве она допустит, чтобы дети поступали по-своему, не так, как хотелось бы ей? Но доне Жудити, видно, придется умерить свой пыл: и он, и Жанета уже выросли и собирались строить жизнь по своему усмотрению. Хотя, Шику не мог в этом не признаться, избранник сестры, Атила, по-прежнему вызывал у него мало симпатий. Может, слишком часто рассказывала ему Констансинья, как переживает Жуана роман матери и не хочет видеть Атилу своим отчимом?

— Она не доверяет ему, папа! — горячилась Констансинья. — Он обманывает Жанету.

Шику отлично понимал племянницу, вполне разделяя ее чувства. Но не считаться с сестрой он тоже не мог и про себя решил, что, невзирая на все проблемы, постарается прийти на свадьбу Жанеты.

Ты, наверное, будешь единственным моим родственником на празднике, — эти горькие слова сестры все звучали в его ушах.

Как похожи наши с Жанетой судьбы! Мама ненавидит Атилу, ненавидит и Жулию. Хотя, что может быть общего у этого проходимца и умной, красивой, интеллигентной Жулии Монтана? Она любит меня, а я обожаю ее. Почему же маме всегда безразлично то, как ее дети относятся к своим избранникам? Сначала она всеми силами пыталась развести меня с Лусией Эленой. Когда ей это удалось, оказалось, что лучшей жены, чем Лусия Элена, у меня быть не может. Теперь ее главная цель — разлучить меня с Жулией... Настраивает против нее Констансинью. Даже отъезду в Сан-Паулу обрадовалась как большой удаче, видно, надеется, что там я забуду Жулию.

Отъезд в Сан-Паулу, где его ждало место обозревателя в редакции нового журнала, Шику откладывал со дня на день. Казалось, что каким-то немыслимым образом все уладится, что не придется уезжать из Рио и расставаться с Жулией. Вот так уехать и не видеть Жулию каждый день, не сидеть в уютной столовой в доме Монтана за ужином, не слушать рассказов Отавиу о прошлом, не ловить на себе нежных взглядов любимой, не мчаться с ней ночью на другой конец города в маленькую квартирку, предусмотрительно освобожденную Раулом, не чувствовать рядом любимого тела, не видеть счастливых сияющих глаз... Шику даже замотал головой, настолько это представлялось нереальным.

Жулия, милая Жулия, старалась облегчить ему момент расставания: придумала совместить с его отъездом свою поездку в Токио. Конечно, ей надо закончить там все дела, сдать квартиру, но Шику не сомневался, что она не меньше его переживала надвигающуюся разлуку. Чем иначе объяснить ее поход к Сан-Марино с просьбой восстановить Шику на работе? Шику понимал, что двигало Жулией, но все равно сердился на нее. Ему хватило собственного унижения, теперь такому же унижению подверглась Жулия — и это бесило его. Он с самого начала знал, что хозяин имеет на него зуб. И дело было не только в пресловутой пресс-конференции, истинная причина состояла в чем-то ином. Но в чем? Пока у Шику не было ответа.

Они часто обсуждали это с Раулом, который тоже не желал мириться с увольнением Шику.

— Чем ты ему так насолил? Он не хочет замечать даже того, что ты стал почти национальным героем. Твое появление на конференции в женском платье стало апофеозом настоящей любви, и молодежь восхищается тобой.

— Просто всем надоели герои-политики, герои-дельцы, денежные мешки. Я простой парень, который любит девушку и готов любым способом доказать свою любовь. Не хочу громких слов, но нашему времени не хватает именно любви...

Шику вспомнил, как сник Раул от этих слов, и сколько Шику ни добивался причины его грусти — друг упрямо молчал. Поведение Раула нередко ставило в тупик Шику, с другом явно творилось что-то неладное: он был молчалив, задумчив, а порой казался по-настоящему печальным и расстроенным.

— Что-то не клеится с Алой Паулой? — допытывался Шику.

— Она здесь ни при чем! — коротко отвечал Раул, не желая продолжать тему.

Однажды Шику услышал, как Раул звонил кому-то, приглашал на свидание, но, видно, получил отказ. Расстроенный, уселся перед телевизором и долго сидел, держа в руках кассету со своей любимой «Маской».

Шику подъехал к зданию «Коррейу Кариока» и поднялся в редакцию. Он распахнул дверь, и его оглушил взрыв аплодисментов, перед глазами взметнулся яркий транспарант:

«Мы победили!». Сквозь толпу сотрудников к нему пробрался Вагнер и, прокашлявшись, объявил:

— С завтрашнего дня можешь возвращаться. Сан-Марино отменил твое увольнение.

Шику еле устоял на ногах под тяжестью тел, обрушившихся на него с объятиями и поздравлениями. Он смотрел на растроганное лицо Делона, на довольную Ану Паулу, стоявшую рядом с улыбающимся Раулом и что-то шепчущую ему на ухо. Смысла в шепоте Шику не видел никакого — вокруг стоял такой галдеж, что люди не слышали и самих себя. Шику обошел всех и всем благодарно пожал руки. Дольше всех тряс его ладонь сияющий Вагнер. Праздник решено было продолжить в баре у Тиао Алемау. Шику выпил с друзьями бокал вина и, поняв, что колесо веселья закрутилось, незаметно исчез.

Они сидели на огромном сером валуне и смотрели на воду, падающую свысока на камни. Вода падала и разлеталась на тысячи радужных блесток, ослеплявших их. Шику поднялся с нагретого камня и быстро нырнул в зеленоватую от водорослей воду. Прохлада воды обожгла его, он быстро вынырнул и крупными саженками поплыл к камню, на котором еще нежилась Жулия.

— Иди ко мне! Он протянул руки навстречу девушке.

Она, не раздумывая, прыгнула в своем алом сарафанчике в воду. Шику поймал ее под водой и крепко прижал к себе. Они, как две рыбешки, удачно избежавшие крючка, резвились под водой, чувствуя себя частью этого прекрасного подводного царства. Лишь когда последние воздушные пузырьки были выпущены, они, не размыкая рук, вынырнули на поверхность воды и закружились в ее водовороте. Потом, обессиленные, упали па раскаленные камни и долго лежали, не расцепляя рук.

Говорить не хотелось, за них говорили их глаза, губы, пальцы. Новая сила, данная счастьем, водой, солнцем, переполняла их и наделяла какой-то невероятной защищенностью от всех бед мира. С этим ощущением они вернулись в город, приехали в дом Монтана, где посреди комнаты Жулии стояли жалкие полупустые чемоданы.

— Никуда не хочу ехать. — Жулия пихнула чемодан и села на колени к Шику. — Или нет, хочу увезти тебя с собой. Вот в этом чемодане.

— Отложи поездку. — Шику вдыхал запах ее волос, все еще хранивших аромат воды и солнца.

- Рано или поздно это надо сделать, любимый. Хочу развязаться с прошлым до конца. Жаль, что улетать надо именно сегодня. Но откладывать не имеет смысла. Мы расстаемся всего на несколько дней.

Они спустились в столовую, где вся семья собралась за ужином. Шику не сводил глаз с Жулии, которая без конца твердила только одно: «Любовь моя!» И все пили за удачную поездку, за Шику, за их любовь, но неуловимая грусть проникала в сердце Шику, постепенно вытесняя переполнявшую его радостную силу.

Глава З

Давно уже Сан-Марино не чувствовал себя таким усталым и обессиленным. Все разладилось в его, казалось бы, такой отлаженной и устоявшейся жизни. Он откинулся на спинку кресла, снял очки и потер воспаленные глаза.

Полоса неудач началась со скандала, учиненного ему Гонсалой неделю назад. Видите ли, она, наконец, убедилась, что Ева была его любовницей, видите ли, она больше не хочет жить во лжи и обмане! Не желает дальше мириться с предательством мужа!

Он вспомнил гневные слова Гонсалы:

— Ты всю жизнь упрекал меня, что я живу и думаю сердцем. Да, сердцем, потому что оно у меня есть в отличие от тебя. Если бы я была менее эмоциональной и не такой дурой, то сразу бы поняла, что означал тот портрет на стене. Портрет Евы, с которой ты изменял мне всю жизнь!

Антониу использовал тогда все свое красноречие, всю логику, чтобы убедить жену не придавать так много внимания событиям давно минувших дней.

— Как бы я ни относился к Еве, но она сделала свой выбор и вышла замуж за Отавиу. Заметь: вышла замуж по любви. И я не мешал их счастью. Но страдал, не скрою, хотя и не позволял себе проявлять никаких чувств — не хотел огорчать Отавиу. Все кончилось, когда я женился на тебе. Ты стала моим спасением, избавив от бесполезной, ненужной любви. Как ты думаешь, зачем я все рассказал тебе, признался в своем чувстве к Еве? Есть только один ответ на этот вопрос: все это осталось в прошлом. И портрет был только памятью о сильном, но изжитом чувстве.

Антониу давно уже перестал ощущать грань между ложью и правдой. Правдой было все, что должно быть правдой. И если кто-то сомневался в его словах и клятвах, тот неминуемо навлекал на себя гнев могущественного Антониу Сан-Марино.

Однако бунт Гонсалы, казалось бы, такой прирученной и послушной, выбил его из колеи. Почему-то сразу стало жаль сорванной поездки на Гавайи или Таити. Лишь спустя дни после ссоры до Антониу дошло, что сорвалась не только долгожданная поездка, срывалась устоявшаяся, удобная жизнь. Впервые в жизни ему пришлось объясняться с сыновьями, взволнованными затянувшейся ссорой родителей, слушать ехидные замечания Арналду о том, что папа плохо спрятал портрет покойной возлюбленной. И все, все эти неприятности из-за придурка Отавиу.

Ведь именно он рассказал Гонсале о письмах любовнику, которые он обнаружил в бумагах Евы. А уж воспаленного воображения жены вполне хватило, чтобы придать эфемерному любовнику черты Сан-Марино. Антониу в очередной раз чертыхнулся, вспомнив Отавиу, этого агнца, этого придурка, торгующего хот-догами, этого новоявленного писаку. Нет, если бы не крайняя нужда в деньгах, что положил старик Григориу Монтана в швейцарский банк, то давно бы с Отавиу случилась какая-нибудь непоправимая беда. Но в один миг оказалось, что Сан-Марино нечем расплачиваться по кредитным процентам, и если в ближайшее время деньги не найдутся, придется расстаться с участками земли в Белу-Оризонти, с пакетом акций крупного концерна или плантациями. От всех напастей сейчас его мог спасти только Отавиу — ведь если кто и знал номер счета, где лежали несколько миллионов долларов Григориу Монтана, так это только он. И Сан-Марино смирял свой нрав, пропускал мимо ушей советы верного подручного Алвару немедленно избавиться от Отавиу, пока тот не докопался до истинных причин смерти своего отца.

Сан-Марино настороженно ждал, когда память вернется к Отавиу, и он вспомнит, где записан злополучный номер, и принесет своему названому брату этот номер, от которого теперь зависело все благополучие семейства Сан-Марино.

И он терпел Отавиу, слушал его дурацкие дифирамбы Гонсале, терпел их дружбу, усиливающуюся с каждым днем, расхваливал фирменный соус и даже смеялся, когда неуклюжий Монтана облил ему новый костюм этим самым соусом... Всеми силами Антониу старался приблизить брата к себе, чтобы в тот самый момент, когда тот вспомнит номер, оказаться рядом с ним. Он пригласил Отавиу возглавить специальную колонку в газете только потому, что желал знать все, что тот думает, дав 6есхитростному простаку возможность публично излагать свои мыслишки. Антониу надеялся взять под контроль течение этих мыслей и не пропустить решающий момент, подошел к окну. Темнело. Из распахнутых дверей соседнего бара вывалилась толпа. Сан-Марино разглядел толстую фигуру Вагнера, обнимавшегося с Делоном.

Празднует возвращение Шику Мота! Вместе со всеми! Антониу вспомнил, как совсем недавно Вагнер стоял навытяжку в этом кабинете и подобострастно докладывал ему, что непутевый журналист Шику Мота собирается писать книгу об Отавиу Монтана. Антониу с силой дернул шнур, задвинувший жалюзи, и отошел от окна. Если бы страх потерять Жулию не мучил Сан-Марино, летел бы сейчас ненавистный Шику в Сан-Паулу, и не помогли бы ему никакие просьбы и хлопоты доброхота Отавиу. А город Сан-Паулу большой, и каждый день в нем случаются самые разные происшествия. Глядишь, дело до книги бы и не дошло. Впрочем, оно и здесь не дойдет, уж он-то, Антониу Сан-Марино, позаботится об этом.

В комнату неслышно вошел Алвару. Антониу всегда поражался умению грузного адвоката передвигаться с мягкостью кошки. Алвару сел в гостевое кресло и взял лежащую на столе корректуру утренней газеты с заметкой Отавиу.

«Посвящается Гонсале», — прочел он вслух и отбросил газету в сторону. — Все играешь, Антониу, а ведь он, — Алвару кивнул на фото улыбающегося Отавиу. — Наша погибель. Впрочем, ты знаешь это не хуже меня.

— Но он должен стать нашим спасением. Я жду чуда, И оно свершится, не будь я Антониу Сан-Марино.

- И Шику Мота ты сначала наймешь, а потом он последует туда же, - хмыкнул Алвару, и из-под очков блеснули маленькие мышиные глазки.

— Не сомневайся, и Шику Мота, и Отавиу... Только придется немного подождать, совсем немного. Сегодня Монтана заходил ко мне, благодарил за возвращение в редакцию этого прохвоста. А потом сказал, что вспомнил несколько цифр, но пока никак не может понять, что они означают. Обещал зайти и показать мне блокнотик, где они записаны.

— Отлично, отлично, но главное, - Алвару предупреждающе поднял толстый палец, — чтоб он не вспомнил больше, чем надо.

— Я не дам ему на это времени. Как бы то ни было, жить ему осталось недолго, и жизнь его в наших руках.

Алвару медленно поднялся. Задумчиво потоптался, глядя на развалившегося в кресле Антониу.

— А твоя жизнь, не забывай, в руках Гонсалы. Ты представляешь‚ что будет, если она обо всем догадается?!

Антониу снял очки и медленно протер стекла.

— Алвару Гомес, нам нужно действовать быстро, очень быстро. Прежде, чем она решит разводиться.

Гонсала сидела в своей комнате перед раскрытым альбомом с фотографиями. Вот Антониу держит на руках маленького Арналду, а она счастливо смеется, прижавшись к плечу мужа. Гонсала разорвала фотографию на две части, а потом, обливаясь горючими слезами, рвала ее на мелкие, мельчайшие клочки. Разлетайся, разлетайся в прах жизнь, сотканная из обмана и предательства… И Гонсала зарыдала с новой силой. За эти дни беспрерывных слез, она состарилась, словно прожила десяток лет. Который день она не снимала с себя темного костюма, словно это был траур по загубленной жизни. Каждое слово, сказанное мужем, каждый поступок, событие, связанное с ним, сейчас подвергались переосмыслению и переоценке. Все, что было не понято тогда, становилось ясным и отчетливым теперь, когда она осознала, что все эти годы ее муж любил другую.

В дверь постучали. Гонсала быстро вытерла слезы и подошла к двери. Тьягу!

Он осторожно вошел в комнату и попытался обнять мать.

- Мамочка, ну что ты такая расстроенная? Успокойся, ведь между папой и тобой все было так хорошо... Просто кошка пробежала между вами.

— Кошка между нами пробежала давно, сынок. Только теперь стало понятно, что это была очень недобрая кошка. А я всю жизнь обманывала себя, принимая мечту за реальность.

Гонсале было искренне жаль трогательного мальчика, с надеждой ожидающего примирения родителей. Но слишком долго она жертвовала собой ради спокойствия детей. Теперь на это не было ни сил, ни желания.

— Мама, — Тьягу изо всех сил старался убедить ее, — ведь папа так ласков с тобой. Он так мечтал поехать вместе с тобой на Таити.

Она прижала Тьягу к себе.

— Твой отец всегда мечтал быть сенатором. А вся остальная жизнь является лишь приложением к избирательной кампании. И в ней мне отводится не больше места, чем брошюре, где напечатана его предвыборная программа. А мечты оказались, как всегда, слишком хрупкими. — Гонсала обняла мальчика, они спустилась в гостиную, и она попросила Ирасему приготовить чай, давая понять сыну, что разговор окончен.

Тьягу уселся напротив нее, не желая отступать:

— А если, мама, тебя мучают лишь призраки прошлого? Ведь до того вечера у вас с папой было все так замечательно.

Гонсала внимательно посмотрела на сына. Она не заметила, как мальчик вырос. Стал взрослым, на равных обсуждает с ней очень тонкие, очень непростые темы. Пытается облегчить ее боль. Жаль, что все его старания напрасны.

— Да, сынок. Эта боль тянется из прошлого. Но от этого она не стала слабее. Просто сомнения, которые мучили меня в молодости, теперь превратились в реальность, с которой я не могу не считаться. Мне жаль, но нам всем придется смириться с мыслью, что прежней жизни уже не будет.

— Что ты хочешь сказать?

В интонациях сына Гонсала уловила испуг, и опять сердце ее болезненно сжалось. Но решение было принято.

— То, что мое замужество было ложью. Я так и не смогла стать женщиной, которую мог бы полюбить твой отец. Он терпел меня, но любил другую. Это очень унизительно, сынок. — Гонсала почувствовала, как к горлу предательски подступил комок, и она, повернувшись в сторону кухни, проговорила: — Где же Ирасема?

Тьягу встал перед ней на колени и преданно заглянул матери в глаза.

— Мамочка, все это глупости. Ты лучшая, ты — самая замечательная женщина на свете…

Она потрепала мальчика по вихрам.

— Ах, сынок! Ты — мой сын, и у тебя великодушное сердце и добрые глаза. Твой отец никогда не говорил мне таких слов, никогда не смотрел на меня так, как смотришь ты... Вот в чем все дело. — Гонсала горестно опустила голову.

— Мама, ну что же делать?

— Что делать? Разводиться...

— Разводиться?

— Да, я собираюсь разводиться. Но прежде я обо всем хорошенько подумаю. Я не собираюсь принимать поспешное решение, делать необдуманные шаги. Слишком много у меня накопилось неоплаченных счетов. И я не уйду из этого дома, не получив по каждому из предъявленных мной счетов.

Они долго сидели молча. Ирасема принесла чай и торопливо отпросилась уйти. Гонсала рассеяно кивнула, машинально помешивая остывший чай. А Тьягу так и не прикоснулся к чаю. Наконец, молчание стало тягостным. Гонсала поднялась. Тьягу подошел и крепко обнял ее.

— Мамочка, помни, я всегда готов помочь тебе.

— Не беспокойся, сынок, мальчик мой, я все решу сама. — Гонсала поспешила к лестнице, ей хотелось остаться одной, поскольку не было уже сил сдерживать слезы.

Она еще долго рвала старые фотографии, оставляя лишь те, где она была запечатлена с детьми. Слезы иссякли, она методично, одно за другим, уничтожала свидетельства насквозь лживой жизни.

— Разреши? — дверь отворилась, и вошел Антониу, непривычно просто одетый — без костюма, галстука и крахмальной рубашки.

Он молча уставился на гору разорванных фотографий.

— Тебе стало хоть немного легче? — Он присел рядом с ней на софу.

Гонсала тут же встала и отошла к окну.

— Не начинай, Антониу. Я знаю все, что ты мне скажешь. Я выучила наизусть все твои слова. Но какой от них прок? Так что лучше уходи. — Она указала ему на дверь.

— Я уйду, но ты должна знать, что все твои переживания напрасны. Если тебе дороги наши дети, наша семья, ты должна найти в себе силы и поверить мне. Поверить, что все твои страдания в прошлом. Не стоит на них зацикливаться. Поставь точку, Гонсала, и начнем жизнь с нового листа.

— Я уже ее поставила, Антониу. Правда, не на том месте, на котором хотелось бы тебе. Но твое мнение, как и твои слова, теперь мало значат для меня. Вернее, они не значат больше ничего... — Она отвернулась к окну и стояла так, пока не услышала за спиной щелчок захлопнувшейся двери.

Как ни странно, впервые за последние дни она выспалась, а, взяв за утренним чаем «Коррейу Кариока», обнаружила в ней статью Отавиу, посвященную ей. Она быстро прочитала ее, потом перечитала, вчитываясь в каждое слово. По ее лицу снова потекли слезы, но это были совсем другие слезы. На душе вдруг стало легко и свободно. Боль и обида покинули ее, словно добрый друг пришел и прогнал их. Добрый друг... Гонсала поднялась к себе, переоделась в светлую блузку и ярко-красный пиджак, затем вызвала шофера и отправилась в сторону дома Монтана.

Отавиу и Алекс загружали свой фургончик, вернее, загружал Алекс, а Отавиу крутился рядом. Но едва в воротах показалась черная «Ауди» Гонсалы, оба замерли в недоумении, а, как только Гонсала вышла из машины, Отавиу тут же заспешил ей навстречу.

— Вот приехала поблагодарить тебя. Ты, как всегда, очень добр ко мне. — Она нежно обняла его и поцеловала.

— Не стоит, не стоит, дорогая...

Гонсала видела, как растроган Отавиу, как польщен ее приездом и в то же время растерян. Они пошли по каменистой дорожке в глубь старого сада.

— Ты взволнован? Что-то с девочками?

— Нет, просто не знаю, как начать разговор. Ты благодаришь меня за статью, мне очень приятно твое внимание, приятно, что смог доставить тебе несколько радостных минут. А сказать по правде, я собирался писать о Еве, о лучшей женщине... А написал о тебе, рука сама написала. И это так, ты — лучшая из всех женщин, которую я когда-либо встречал, и именно поэтому ты должна простить моего брата. Я не знаю, что произошло между вами, но Антониу страшно огорчен. И я прошу тебя простить его. Мне кажется, что в вашей размолвке есть и моя вина, в чем она — не могу сказать, но сердце подсказывает мне, что это так.

Гонсала взяла Отавиу под руку и повернула к машине.

— Твоей вины нет никакой. Просто мне надоело жить во лжи. Я хочу относиться к себе с уважением, вот и все... — Она еще раз поцеловала Отавиу, отметив про себя, что он выглядит настоящим франтом и ему к лицу и яркая рубашка, и светло-желтый галстук, и бежеватый пиджак, и маленькая черная шапочка.

Отавиу преданно смотрел на нее своими добрыми детскими глазами, гладил ее тонкие пальцы. Они дошли до машины и попрощались, отчего-то вдруг смутившись, словно маленькие дети.

Гонсала не сразу поехала домой, проехалась по магазинам, посидела в парке. Постепенно она почувствовала, как боль утихла, и к ней возвращается способность мыслить и трезво рассуждать.

Обедать собралась поздно, все, ожидая кого-нибудь из детей. Сначала хотела уговорить Арналду и заехавшую вместе с ним Бетти составить ей компанию, но они заторопились в ресторан, где уже был заказан столик. Глядя им вслед, Гонсала вдруг подумала, что в отношениях сына и Бетти что-то изменилось. И изменилось в главном, теперь Арналду более заинтересован в ней, чем она в нем! И Гонсала понимала сына: Бетти выглядела настоящей красавицей, ей было к лицу строгое черное платье с багряными всполохами, поднимавшимися от подола к груди, ей шла новая прическа с высоко поднятыми волосами. Девушка казалась немного задумчивой и даже печальной, и это лирическое настроение еще больше распаляло Арналду, не сводившего с Элизабети восторженных глаз. Гонсала проводила их и попросила Ирасему накрыть на стол.

Ирасема принесла обед. Гонсала взяла было ложку, но вдруг увидела, что служанка плачет.

— Ирасема, что с тобой?! - долго уговаривать Ирасему не пришлось.

— Торкуату в тюрьме. Что-то случилось на дороге, его вынудили совершить нарушение, а он не сдержался и расколотил машину того типа, который его вынудил...

Гонсала не очень уловила смысл случившегося, но нарушать сбивчивый рассказ Ирасемы не стала.

— Вчера его посадили, и я ходила к нему в тюрьму. Помните, я отпрашивалась... Ему там очень тяжело, он считает, что с ним поступили несправедливо.

— Почему он не обратится к Антониу? Тот просто обязан помочь ему. Торкуату всегда был предан ему.

Ирасема опустила глаза и затеребила фартук.

— Все оказалось не так просто, сеньора Гонсала. Это мы так с вами думаем, что сеньор Антониу обязан... Сегодня Торкуату звонил ему, просил о помощи. Но сеньор Антониу велел ему больше не звонить, не подвергать опасности его доброе имя перед самыми выборами.

— Не подвергать опасности его доброе имя? — переспросила Гонсала.

Ирасема кивнула.

— Что еще сказал Торкуату?

— Он очень рассердился, просто бешеным стал от гнева. Закричал страшное. Кричав, что знает про вашего мужа ужасные вещи, что Сан-Марино обокрал отца сеньора Отавиу, и что это еще не самое ужасное.

Гонсала с трудом удержалась на ногах, пришлось ухватиться за край стола. Ирасема подбежала к ней, предлагая помощь.

— Никакой помощи не надо. Я хочу повидать Торкуату. Проводи меня.

Они тут же собрались и поехали в следственный изолятор, где сидел Торкуату.

Увидев Гонсалу, он растерялся, испугался, вдруг сделался жалким и несчастным. Сколько ни пыталась Гонсала уговорить его рассказать ей всю правду об Антониу. Торкуату упрямо стоял на своем:

— Да что вы, ничего особенного я не знаю. Просто обида меня взяла — тридцать лет служил ему верой и правдой, а он не захотел меня вытащить отсюда. Говорит, жди как все, суда. Вот я со злости и наплел всякой ерунды, а Ирасема, как сорока, понесла все на хвосте, не разобравшись.

Поняв, что Торкуату будет молчать, Гонсала вернулась домой и сразу прошла в кабинет мужа. Выдвинула верхний ящик его письменного стола и достала оттуда все содержимое. И так ящик за ящиком. Она потрошила папки, доставая лист за листом, счет за счетом, письмо за письмом.

Дата добавления: 2015-08-20