Глава 2. Обзорный взгляд на языческие (и принимаемые за таковые) символы в «Слове», их роль и значение.

Если действовать по принципу головотяпа, расшибающего лоб об стену, когда просят помолиться, то можно задачу по выявлению языческих символов в «Слове о полку Игореве» превратить в разыскивание оных буквально в каждом слове, так, что потом придется только радоваться, что «Слово» размером все-таки не с Библию или Махабхарату. На самом деле, для первичного погружения в тему достаточно рассмотрения несколько характерных примеров. Можно сегментировать их по категориям, составить свою классификацию, и на перспективу имеет смысл задуматься об этом, однако для начала я предпочитаю идти прямо по тексту. Первым важным столкновением с символикой, приближенной к языческой, можно посчитать – описание солнечного затмения и того факта, что Игорь, несмотря на затмение, отправится в поход: «Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты… Спалъ князю умь похоти и жалость ему знамение заступи искусити Дону великаго». Но уместность причисления к языческим мотива затмения, сразу становящегося одним из лейтмотивов и неотъемлемых элементов «Слова» (да это и неотъемлемый элемент самой истории) весьма условно: да, отождествление природных явлений с потусторонними силами и восприятие экстраординарных явлений в качестве знамений определенной полярности – характерно для язычества, но притом не только для него – за этим, в принципе, видится желание как-то истолковать явление, которое на данном этапе не удается познать научно, и схожие объяснения можно встретить и в текстах Священного Писания. Но вот за представленной солярной символикой, тем более что, описывающей реально имевшее место быть затмение, не видится ни боготворящих, ни демонических сил – видно лишь отношение к необычайному явлению природу, как к мрачному знамению, которое, тем не менее, без особого ужаса обходят, как сделал это Игорь, и вновь возвращаются к которому уже задним числом, когда что-то не складывается – не стань исход похода столь мрачным, не факт, что автор уделил бы затмению этому такое пристальное внимание. К тому же, за предзнаменованием, которое выражается знамением, скорее ощутимо Божественное предупреждение, на которое князь не обращает внимание из-за своей гордыни, порока, осуждаемого тут отнюдь не в духе языческом, а скорее под углом христианской морали и характерных для христианства представлений о благочестии. Также языческою можно прозвать и с не меньшим арсеналом оснований ветхозаветную историю о расступившемся перед Моисеем Красном море. То же, что солнце ласково зовется светлым, так это простейший эпитет, отражающий даже чисто видимые реалии и тем паче восприятие большинства, а не какое-то особое отношение к солнцу, как к самостоятельной теологической силе (здесь солнце – явно не диск Атона). При этом подтверждением того, что мотив солнечного затмения в произведение вносится вне каких-либо языческих представлений, могут служить подтвержденные астрономические данные, говорящие о том, что затмение приключилось все-таки в несколько другое время, нежели чем непосредственно перед началом похода, а автор специально, естественно, зная о времени затмения, сместил его ко времени, непосредственно предшествующему походу, как дополнительный аргумент для избранной им линии дидактического осуждения, - а такое смещение, хоть и потакает определенным суеверным представлениям, скорее все-таки вписывается в художественную и смысловую линии, да и не говорит в пользу веры самого автора в какую-то сверхзначимую роль затмений. Да и обойти солярные сюжеты сложно: важны они практически во всех и религиозных, и художественных системах. Пережитки солнечных культов дольше всего сохранялись у русских крестьян от язычества (об этом, в частности, пишет А.Н.Робинсон: «Календарь восточных славян (IV в.) был связан с солнечными обрядами. Пережитки солнечного культа наблюдались у русских крестьян и в XIX в. Солнечная символика широко представлена в фольклоре большинства народов, в том числе у русских, украинцев, белорусов, литовцев…»[32]), но сугубо языческими их категорически не стоит назвать. Общеизвестно былинно-народное прозвание киевского князя Владимира «Красное Солнышко». В «Девгениевом деянии», перешедшем на Русь из Византии, герой — аристократ Девгений Акрит (сын сирийского эмира и знатной гречанки) именовался так: «Свете светозарны, прекрасное солнце!»[33] В древнерусское время, в том числе князьям-героям «Слова о полку Игореве» (Святославу, Игорю и другим), был известен их (в разные моменты) союзник и противник торкский хан Кунтувдей, имя которого означало (что также, вероятно, знали – князья) «Солнце взошло»[34]. Долго можно расписывать и христианские аллюзии на солнечные темы. Так что вопрос с языческой символикой в «Слове» сложен еще и в том плане, что не во всем, в чем традиционно пытаются увидеть в «Слове» след язычества (пусть даже правильно, на мой взгляд, трактуемый – в рамах системы двоеверия), он присутствует, По крайней мере, солнечная символика «Слова», употребление которой достаточно легко понимается в смысловом отношении, по происхождению своему отнесена не только к язычеству (и не стоит исключать, что широко образованный автор, подразумевал сплав разных ценностных ориентаций при подборе литературного приема, ведь такая обширность употребления возводит и само сравнение в ранг культурных универсалий, что позволяет максимальному числу лиц тоньше устанавливать, что же имеет в виду автор, какие заветы преподносит). От языческой трактовки боязни солнечных затмений отводит еще и тот факт, что и помимо, в принципе, присущего большинству народов даже теперь, при достигнутом уровне научного развития, страхе затмений, на Руси того периода он мог углубляться еще и тем что, что за предшествующие до похода князя Игоря двенадцать солнечных затмений погибло тринадцать русских князей[35] (при такой мрачной статистике мысли сразу переходят на нечто похожее из музыкального мира – «проклятие девятой симфонии», в которое так или иначе верят отнюдь не язычники).

Следующая зацепка за языческие корни «Слова» и один из самых спорных в плане трактовок моментов источника – фраза «рыща по тропе Трояна чресъ поля на горы». Кто же разумеется под этим Трояном, и что это же это за тропа такая? – эти вопросы не дает покоя уж многим поколениям специалистов, изучающих «Слово о полку Игореве». Так-то вызывающих существенные разночтения строк в «Слове» немало, даже вот предшествующая этим строкам строчка «свивая славы оба полы сего времени», в которой поэты в своих переводах «обе полы» склонны были относить ко славе (и А.Майков, и позже – Н.Заболоцкий), когда как ученые и прозаики связывали слова эти скорее со временем, - но все-таки на принадлежности строк к язычеству.эти размышления не заострены. Другое дело – «тропа Троянова». Часто под Трояном понимается некий языческий бог (без всяких оговорок в комментариях к переводу Лихачева такую версию выводит Творогов). Впрочем, некоторые не отрицая связь с языческим богом, полагали, что славяне вывели его от имени императора Траяна. А автор «Слова», вероятно, знал и о том факте, и о другом. Для пояснения всей многозначности взглядов на этот вопрос стоит привести выжимку из историографии, посвященной его истолковыванию (которую, в свою очередь, беру, пользуясь еще одним историографическим источником): «Н. С. Тихонравов видел здесь описку вместо «тропу Бояню» (буква б могла быть смешана с лигатурой тр). Вс. Миллер полагал, что имеется в виду древнеславянский языческий бог Троян, и переводил: «рыская по следу Троянову». Н.М. Карамзин, Н.Ф. Грамматин, О. Огоновский, Н.С. Державин считали, что имеется в виду Via Trajani — т.е. оборонительный вал и военная дорога, построенная римским императором Траяном. Румынский ученый А. Болдур понимает это место следующим образом: «Тропа Трояна — это не конкретная тропа, которую следует отыскать и локализовать. Это путь бога Трояна, бога дорог, божья тропа, аналогичная вечной стезе … выражение «Боян рыщет по тропе Трояна» означает либо что он, предаваясь поэтическому вдохновению, обегает мыслию божественные пути Трояна, либо, что вернее, он пытается угадать пути верховного распорядка, начертанного Трояном, иначе говоря, прочитать будущее в книге судеб русского народа…»[36]. Конкретным маршрутом считал тропу Трояна и исследователь Максимович – у него это дорога через Малую Валахию[37]. Есть еще несколько альтернативных версий, называющих другие направления, но, заставляя по-другому взглянуть на ход похода, представить стратегическое переосмысление, каждый такой вариант схож с другим тем, что отдаляет мыслительный поток от версий, завязанных на язычестве. Так что и этот символ лишь небольшму спектру специалистов представлялся исключительно языческим, хотя совсем исключать его связь с язычеством (через наименование того же бога Трояна опять-таки не приходится). Посему затрудненной становится возникающая с учетом позитивизма науки необходимость хотя бы условно примыкать к одной из точек зрения, когда как весомые доводы и аргументы есть за каждой. Но все-таки то, что даже прямо упомянут Троян в тексте четырежды (я привел лишь первое упоминание) вполне вписывается в версию, согласно которой иметься ввиду может именно языческий бог (все-таки интерес гипертрофированно повышенный интерес автора «Слова» к Марку Ульпию Трояну в произведении, едва ли сюжетно с ним связанным, выглядит маловероятным.

Едва ли с язычеством стоит связывать и многочисленные обороты, связанные с природой, даже носящие зооморфный характер, например: «И рече ему буй туръ Всеволодъ». Проведение параллелей между миром людей и животные является классическим для всех культур, проистекает как из видимых наблюдений, так и вкладывается на генетическом уровне сознания в качестве некоего усваиваемого стереотипа. Если же во всех таких оборотах видеть следы язычества, то и «агнец божий» будет так восприниматься. Язычество активно апеллирует природной символикой, но преимущественно по тем же основаниям, что и другие религии, учения, мировоззренческие кластеры, отличаясь лишь особым восприятием этого самого животного мира в качестве обожествленной творящей силы, а не плодов творения свыше – силы грандиозной, но притом страшной. В сравнениях же «Слова» такие черты не прослеживаются, а тот же тур предстает типичным аллегорическим символом мужества, но в отличие от тех же былин (старин), например, тех, где Вольга (Волх) Всеславьевич превращался в разных зверей, в чем отчетливо видны языческие представления, а также ярые следы зоолатрии. Строки же «Слова» лишены подобного языческого витийства, а употребляемые сравнения можно сопоставить с геральдическим статутом: животные олицетворяют определенные качества, но это вовсе не является поводом сплетать в религиозном смысле пространства человеческого и животного, - художественный прием остается именно художественным приемом, и сам сформировавшийся склад мировоззрения социума делает это понимание ясным. К этой же категории можно отнести следующее такое сравнение: «сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ», и еще целый ряд, который особого смысла рассматривать нет так как абзац этот я и привожу для того, чтобы показать, что не то чтобы не вижу, что здесь может быть обнаружена связь с язычеством, но сам связь эту отрицаю, ибо подмечать ее тут – жест скорее надуманный.

Но есть многие моменты, где язычество в «Слове» пышно цветет, так, что не заметить его просто невозможно! Первым упоминанием языческого божества в источнике является следующая строка: «Так бы пришлось внуку Велеса воспеть тогда песнь Игоря» (в древнерусском тексте источника, которым я располагаю, строка эта несколько отлична от переводной: «Пѣти было пѣснь Игореви, того внуку», но, конечно, языческое указание содержится во всех вариант кроме тех разве, где по каким-то странным цензурным соображениям оно вымарывалось), а после этого упоминания Велеса многократно называются в «Слове» и другие языческие божества. И тут уж языческие истоки не углядеть было бы не только непрофессионалом, но и вовсе иметь худые отношения с грамотой, столь прямо и выразительно они прописаны. Причём сочетание «того внуку» в древнерусском варианте приводится не случайно – оно указывает на мифосимволический характер личности Бояна, которого автор «Слова» (вопрос о принадлежности авторства опять-таки может быть темой отдельного разыскания: версий множество (вплоть до таких необычных, как приписывание авторства произведения женщине, что пытается доказать писатель Юрий Николаевич Сбитнев), но эти отдельные недоказанные версии не составляют композиционной целостности, и для исследования, как взятые по одиночке, так и собранные в некий пучок, мало что могут дать) считает своим предшественником, - дедом Бояна называется не земной персонаж, а божество, но мы не можем засвидетельствовать веру автора в это божество, им оно четко воспринимается в качестве определенного символа, а значит можно придти к мысли о важности мифосимволической составляющей в «Слове», заведомо понимаемой так его же автором, с учетом пути преемственности от Бояна. Велес, Волос (по Б.Рыбакову, первая форма была характерна для северных регионов Руси через балтский субстрат, вторая - для более южных) не только «скотий бог», покровитель земледельцев, но еще и божество словесного искусства, что удалось доказать академику Рыбакову[38], и что подтверждается и текстом «Слова» (а доказательство этой догмы с применением других источников отсекает другие гипотезы и толкования, которые могли бы сбить с пути). Так что первое же упоминание языческого божества – явный и преднамеренный символ, и это не исключение и для последующего текста, а момент, задающий и показывающий сразу же общий тон: мы встречаемся с языческими символами, но не с языческим культом. А в этом конкретно случае отсылка на Велеса, а не на христианских покровителей творчества, уместна еще и потому, что именно в языческую пору жил легендарный Боян, а значит в своем мировоззрении именно Велеса он и считал покровителем, а приводить символы вразрез с этим было бы нарушением историчности, на что в такой мере автор «Слова» пойти не мог (хотя и сместил для выстраивания необходимой фабулы и морали время затмения, о чем я уже упомянул выше: но все-таки такая передвижка для автора минимальна по сравнению даже с мыслью о возможности практически тектонических смещений религиозных пластов по эпохам).

Далее с языческим символом мы встречаемся в строке (хотя понятно, что деление на строки условно (первоначально в источнике отсутсвовало), но с учетом проведенного специалистами разграничения – позволяю его себе): «збися дивъ, кличетъ връху древа». Здесь этот персонаж восточнославянской мифологии приурочен к верху дерева. Затем он будет упомянут еще раз, уже спускающийся вниз: «уже връжеся дивъ на землю». И вновь за языческим персонажем видны не столько функции, которые, собственно, приписывались ему в славянской мифологии, а предстает как распознавательный знак: див не видим или не слышим кем-то из героев действия, автор не вписывает вымышленное мифическое существо в реальную историческую картину. Див – неувядающий для славян символ, и воспринимается, как некий архетип. Для автора же его упоминания метка: сначала кажущейся, мерящейся славы, за которой на самом деле страшные угрозы, а затем моменты, когда славные ожидания не оправдались, а вот угрозы воплотились, и див достоинства и гордости славян падает со своего древа, поверженный неудачей. Див не предрекает, не реагирует – в «Слове» он лишь символ-индикатор, поникший отголосок былых времен, в которых автору близко отнюдь не язычество само по себе (но о нем нельзя не вспомнить, обращаясь к тем временам), а сплочение русских земель, которые тем временам было присуще. За этим кроется назидание, своеобразная романтизация прошлое и указание на необходимость обращения к опыту предков, которые не срамили так честь, но отнюдь не ностальгия по язычеству, которое продолжало жить, но активно – именно, как часть системы символов, которыми уместнее всего обозначать связь с минувшей эпохи (как трудно обойтись без коммунистической символики при художественном обращении к недавнему еще советскому прошлому, которое многим и вовсе видится не законченным).

Следом за упоминанием дива встречаем еще одно интересное место для раскрытия поставленной задачи место: «велитъ послушати - земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ!». Интерес мой в этом ряду приковал «тмутороканский болван» (Лихачевым переедено сочетание, как «тмутороканский идол»). Ошибкой было бы видеть за древнерусским сочетанием «болван» нечто оскорбительное – действительно, так поначалу и обозначались идолы, а затем, с принятием христианства, при дискредитировании язычества и идолопоклонничества прежнее название идолов, в частности, и «болван» обрело пейоративную коннотацию, затем и вовсе став оскорблением. Но упоминание идола не совсем вписывается в ряд с географическими упоминаниями, перечислением земель, куда должно быть направлено дивом извещение, разве что идол столь знаменит, что с ним ассоциировалась вся таманская (тмутороканская) земля, но с этим предположением не стыкуется то, что сочетание с этим «болваном» впервые встречается как раз в «Слове о полку Игореве». Большинство исследователей все же, несмотря на возникающие противоречия, склонны были видеть в «болване» некий идол и связывать с ним те или иные археологические находки, пытаясь доказать, что за ними и крылся «болван» из «Слова о полку Игореве». Часто для объяснения его происхождения приводили памятник царицы Коморозии (в виде каменного пьедестала), найденный в начале XIX в. археологом Келлером на берегу Ахтанизовского лимана. Звучали и другие предположения, но в том же духе. Повторюсь, заострялось внимание сугубо на трактовке «болвана» как «идола», что переняло и большинство переводчиков. Но мне более симпатичной кажется другая версия, высказанная историком Дмитрием Ивановичем Иловайским. Профессор Иловайский переводит:Тмутараканский пролив (под которым разумеется Тмутараканске побережье), исходя из древнегозначения "болвана" - в смысле волны, в соответствии с польским bałwan, что означает и чурбан, и волну[39]. Все эти трактовки, которые в совокупности своего своеобразия, могли быть порождены только временем Древней Руси, еще раз говорят в пользу очевидной подлинности источника, каждое же упоминание языческого символа в «Слове» вписывается удачно в ту схему понимания употребления их, как символов из системы двоеверия, которую в приложении к «Слову» и его эпохе в плане восприятия язычества и обращения к нему я привожу в первом пункте этой важнейшей для основной части моей работы главы.

Продолжить тему стоит возвращением к перечисляемым автором в «Слове» языческих божеством. В «Слове» мы вовсе не сможем увидеть весь разнообразный и разветвленный славянский пантеон, не встретим даже верховного бога Перуна, что показывает, что автор не стремился к превращению языческой тематики в нуклеарное ядро произведения, и нельзя сказать, что сама символика для него превыше описываемого исторического сюжета – символика служит задачам, поставленным автором в контексте исторического действия. Между тем, божеств помянуто много – кроме Велеса (упоминанию которого я уже посвятил отдельный абзац), а также Трояна (хотя тут все же имеют место разночтения по поводу того, кто же под ним подразумевается в «Слове») упомянуты еще Даж(д)ьбог, Хорс, Стрибог. Но что интересно, так то, что творец «Слова» не вкладывает упоминания богов в чьи-то уста, хотя в произведении обширно представлена прямая речь, как диалоги, так и монологи – автор сам называет их, при этом русский народ изображает он в качестве внуков Даждьбога – все это говорит в пользу осознания автором русского народа на том этапе, как народа с двоеверием, превалированием языческого сознания, даже при утвердившемся же христианском вероисповедании, и потому дела и князей, и дружинников, и простолюдинов можно считать продолжением дел их прадедов-язычников. В таком подходе высвечивается не только собственное мироощущение создателя «Слова», но и его взгляд на мироощущение и мышление его современников, и автор, передавая его, как бы встает на защиту истины и историзма: пусть даже взгляд его на народное мышление и субъективен, и сам по себе является в большей мере частью мировоззрения автора, но думается, что ощущениям и мировоззрению автора такого гениального произведения доверять вполне можно, тем более что подкрепляется его взгляд (если его так воспринимать) и рядом других древнерусских источников – летописных, документальных, также художественных (хотя сравнимых по силе со «Словом» художественных памятников, относимых к концу XII в., в древнерусской литературе все же не обнаруживается). Для цементирования высказанного приведу те два фрагмента, в которых в «Слове» и упоминается Даждьбог, и в которых, на мой взгляд, и присутствует метонимия на русский народ, население Руси (возможно сужение до стана русского воинства, что в-общем-то не ниспровергает мое представление): «Тогда при Олзе Гориславличи... погыбашеть жизнь Даждьбожа внука...», «Въстала Обида в силахъ Даждьбога внука...».

Как я уже успел подметить, языческие упоминания языческих божеств не влагаются авторов в уста действующих лиц «Слова», но всё же языческие мотивы в их речах явственно заметны, - чего только стоит общение с силами природы, которые предстают самостоятельными одушевленными силами, и явно не на уровне пустяшной приметы. Я уже отрицал прямую связь с язычеством простейших природных метафор, и от этого утверждения не отказываюсь и сейчас, а вот за диалогами персонажей с географическими объектами и явлениями стихиями – обратно, трудно не уследить языческое влияние. Чего только стоит знаменитый «плач Ярославны», в котором она обращается и к «злобно повевающему» ветру, и к «славному» Днепру, «пробивающему каменные горы», и к «трижды светлому» Солнцу (эпитеты из поэтического перевода Н.Н.Заболоцкого[40]). Не выглядит лишь только поэтическим оборотом, и следующая фраза (странно воспринимать было бы иначе чем, как живой порыв души и мольбу, слова, произносимые во время искреннего и проникновенного плача (привожу здесь отрывки из стихотворного перевода, так как считаю именно их в этом случае более уместными для цитирования, через них чутче улавливается тонкая суть этой животрепещущущей части «Слова»): «Обернусь я, бедная, кукушкой, по Дунаю-речке полечу...». Можно долго расписывать, сколько за этими словами страданий, надежды, веры, но в русле тематики работы интересен сам факт возможности перевоплощения, стремления к такому да еще и при обращении к природным силам, которые будто бы могут им наделить. В критический момент Ярославна не стоит в коленопреклонной позе в красном углу перед иконами и свечами, а «кукушкой кличет на юру», обращается к силам природы, что свидетельствует, во что же она больше всего верит. И это общая тенденция. Но вот автора, который все эти тенденции упоминает, все же мало где можно заподозрить в самоличном обращении к язычеству, в том, что и в нем сильно языческое сознание: все факты – скорее свидетельства его историзма. Однако, по крайней мере, один момент, свидетельствующий о том, что и автор не отошел от языческого сознания (да как тут обойдешь при таком-то непоколебимом общественном сознании!): «Се ветри, Стрибожи внуци, веють съ моря стрелами...» («Вот ветры, Стрибоговы внуки, веют с моря стрелами...». Тут уж не народ и его сознание, а природное явление предстает, связанным с язычеством, а ветры – послушными исполнителями воли Стрибога. Однако ухватываться за этот момент, как за соломинку, которая покажет, что и автору не чужды языческие воззрения, все же тоже вряд ли стоит: с учетом того, как строится произведения, вероятно, и за этим лишь очередной намеренно выведенный художественный прием, написанный в языческой стилистике, дабы не выпадать из композиционного ряда и не контрастировать с ним. То есть, автора, столь активно использующего языческую символику, можно признать прекрасным стилистов, блюдущим историчность повествования, но ничего не дает особых оснований приписывать его самого к почитателям языческих культов. Сквозь тьму веков «Слово» доносит нам представления о язычестве в пору феодальной раздробленности, как о неотъемлемой части сознания, но не как о господствующей религии. Уживаются официальная и уже прижившаяся христианская вера и гонимая (как противовес христианству), но не выпадающая из народного сознания языческая. Христианских образов в произведений меньше, но оно проникнуто и православным духом, так затмение перед началом похода (да еще и смещенное автором) предстает мрачным предостережением, но не грех начинать поход в его пору, а риск, а вот то, что поход начат в светлую Пасхальную неделю – так это уже греховно. Сразу же осуждается гордыня – также типично христианский мотив. И таких примеров много. Так что видеть за «Словом» нехристианское и тем паче антихристианское произведение невежественно и абсурдно. И всей сутью своей, даже явным и скрытым соотношением мотивов символов, «Слово» убеждает нас в своей подлинности, разительно отличаясь от всяких подделок, наподобие «Велесовой книги». «Слово» - не фальсификация (пусть даже и искусная), а подлинный гениальный памятник, и именно Древней Руси.

Дата добавления: 2015-08-17