Двуязычная муза Нэнси хьюстон 11 страница

Саффи прижимает Эмиля к себе:

– Ну как? – спрашивает она.

– Хорошо…

– У меня немного кружится голова, но я обожаю!

– А как ты думаешь, голуби спрашивают друг друга, что мы делаем у них в небе?

Саффи смеется. Они теперь на самом верху, и колесо останавливается, чтобы другие люди внизу могли сесть.

* * *

Андраш курил сигарету, пока окурок не обжег ему пальцы; он машинально затоптал его каблуком (каблуком старого венгерского ботинка, эти ботинки еще до войны сшил на заказ для его отца друг-сапожник, а потом сапожника отправили в гетто, где он умер от голода и лежал и гнил на улице много недель среди трех тысяч других мертвых евреев, пока не пришли наконец русские и не освободили прибрежную часть Буды); теперь, приставив руку козырьком ко лбу, он пытается разглядеть кабинку Саффи и Эмиля, которая тихонько покачивается на самом верху колеса обозрения. Он не замечает – и с какой стати ему замечать? – что одно такси делает уже третий раз круг по площади Согласия.

Трех кругов хватило.

По правде сказать, хватило и одного, но Рафаэль никак не мог поверить своим глазам.

Он поднял руку и положил ладонь на спинку переднего сиденья у плеча шофера, который вообще-то вез его прямиком с улицы Мадрид на улицу Сены.

– Простите…

Как он ухитрился произнести это голосом, до такой степени похожим на его обычный голос, когда внутри у него все захрустело, и пошло трещинами, и наполнилось ужасом?

– Как?

– Вы не могли бы еще раз объехать площадь? Я, кажется…

– Пожалуйста, мне-то что. Счетчик работает.

Да, это был действительно он. Андре. Музыкальный мастер.

А то, что он держал в руке, – действительно парка Эмиля.

Рафаэль Лепаж, которому никогда не изменяло дыхание, который умеет вдыхать и выдыхать одновременно, который учит дыханию молодых флейтистов всего мира, не может вздохнуть.

– Еще раз, – просит он.

Шофер бросает на него в зеркальце насмешливый взгляд и, пожав плечами, делает третий круг.

Это действительно он.

В голове Рафаэля солнце дробится на тысячу ромбиков.

– Теперь на улицу Сены? – спрашивает шофер.

– Да, – кивает Рафаэль.

* * *

Он дома, у себя, у них дома, его качает в нескольких сантиметрах над полом, знобит, трясет, крутит. Не в состоянии дышать, он мечется из комнаты в комнату по большой квартире, где, казалось ему, он был счастлив. Все здесь чисто, все красиво, каждая мельчайшая деталь этой незапятнанной красоты смеется ему в лицо и терзает душу: герани на окнах, ваза с фруктами на буфете, светлый, без единой пылинки паркет, сверкающий бело-голубой кафель на стенах кухни, и детская, которую он сам готовил для младенца – но Эмиль уже не младенец, он вырос, ему пора в школу, почему же Саффи так не хочет отдавать его в школу? – с самолетиками на обоях и аккуратно прибранными игрушками, и их спальня, где идеально, без морщинки, без складочки застелена кровать, где кружевные занавески на окне выстираны и отглажены, где их одежда, его и ее, висит в одном шкафу, вещи Рафаэля слева, вещи Саффи справа, туфли внизу, начищенные до блеска, стоят рядышком, как мужчина и женщина, идущие по жизни рука об руку, вместе на концертах, вместе на обедах, вместе на церемонии вручения ордена Почетного легиона… “Познакомьтесь, моя супруга…” – “Очень приятно…” – “Моя жена…” – “Мадам Лепаж…” Почему она не напомнила ему в тот вечер, что они с мастером уже встречались? Почему ничего не сказала, когда он знакомил ее с Андре, Андрашем?

Дикий, звериный рык вырывается у Рафаэля. Скрученный спазмом желудок подкатывает к горлу. Упав на колени у кровати, он начинает молиться, как в тот день, когда родился его сын, – но на сей раз его губы шепчут не обрывки заученных в детстве молитв, теперь это молитва личная, отчаянная, из самого нутра рвущаяся. “Боже! – стонет он. – Прошу тебя – сделай так, чтобы она мне все объяснила сейчас, когда придет. Сделай, чтобы она рассказала мне, как провела день, и как случайно встретила Андраша, и про колесо. СДЕЛАЙ, ЧТОБЫ ОНА ВСЕ-ВСЕ ОБЪЯСНИЛА!”

И он проливает потоки слез и соплей на бургундское атласное одеяло, вручную простеганное во время Первой мировой войны его бабушкой Трала.

* * *

Саффи с Эмилем возвращаются в половине пятого, когда уже смеркается. Рафаэль успел немного прийти в себя. Он умыл лицо холодной водой. Причесал редкие черные кудри, еще украшающие его голову сзади. Зажег лампы и устроился на диване со свежим “Мондом”. Но он не понимает ни строчки и по-прежнему не может дышать.

Он слышит их голоса – оживленные, спевшиеся – еще на лестнице. Раздается звонкий смех Эмиля, и тут же смех Саффи вторит ему. Поворачивается ключ в замке – и вот они здесь, перед ним, тараторят, сияют. Рафаэль встает и идет к ним точно во сне; оба нежно целуют его, но поцелуи кажутся ему машинальными, рассеянными. Саффи, уже направляясь в кухню, чтобы заняться обедом, бросает на ходу:

– Мы катались на колесе обозрения, что на площади Согласия!

– Вот как? – с трудом выдавливает из себя Рафаэль. Он снова опускается на диван, ноги его не держат.

– Так здорово было! – добавляет Эмиль.

– Ты пустишь себе ванну, Schatz? – кричит Саффи из кухни.

Оставшись в гостиной один, Рафаэль судорожно ловит ртом воздух, давится, задыхается: вот и рухнула жизнь, в которой он жил, как дом Лотты под бомбежкой.

* * *

За обедом он ест, не чувствуя вкуса, и потрясенно смотрит то на жену, то на сына: лгут не моргнув, так уверенно, значит, ложь давно им привычна.

– Хочешь еще запеченного картофеля?

– Нет, спасибо.

– У тебя сегодня нет аппетита? Надеюсь, ты не заразился насморком от Эмиля.

– Нет, все хорошо.

Насморк Эмиля. Запеченный картофель. Бред. Он не видел того, что он видел.

* * *

Наступает его очередь лежать без сна рядом со спящей женой. Саффи дышит глубоко и ровно; время от времени у нее вырывается довольный вздох. Что ей снится?.. С каких пор она?.. Саффи никогда не произносила в постели чужого имени, вспоминает Рафаэль, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Но… и моего тоже никогда.

Часа в четыре он не выдерживает, встает и принимается мерить шагами гостиную.

В шесть он принимает решение: надо как-то остаться наедине с Эмилем и учинить ему допрос. Но как это сделать? Эмиль ведь ни на шаг не отходит от Саффи. Парню почти шесть лет, а он все держится за мамину юбку, это ужасно! – вдруг понимает Рафаэль. Противоестественно, чудовищно!

В семь (Гортензия де Трала-Лепаж всегда поднимается рано) он снимает трубку телефона и набирает ее бургундский номер.

В восемь, когда из спальни наконец появляется Саффи, завязывая поясок черного шелкового кимоно с золотой вышивкой, его подарка на двадцатипятилетие, он сообщает ей:

– Я сегодня еду в Бургундию с Эмилем.

– Как? – переспрашивает она, щуря глаза, еще сонным голосом.

Рафаэль наливает ей кофе.

– Только что звонила моя мать, – объясняет он (ложь за ложь). – Она умоляла меня привезти ей внука… Ты же знаешь, мама уже в годах, а после того, что произошло с Алжиром, она очень сдала; Эмиль – ее единственный наследник… Ее надо понять, Саффи. Понять и простить.

– На сколько вы уезжаете?

– Туда и обратно, завтра вернемся. Она только хочет познакомиться с ним, сделать ему подарок на Рождество… Эмилю скоро шесть, а он никогда не видел свою единственную бабушку, нельзя же так!

Саффи не возражает. Она сидит, опустив голову, глядя в чашку с кофе. Потом подносит чашку к губам и отпивает большой глоток, чтобы скрыть (по крайней мере, так кажется Рафаэлю) невольную улыбку.

– Ладно, договорились, – кивает она. – Я понимаю твою мать.

– Переживешь без сына до завтра? – не удерживается он от подловатого вопроса.

– Переживу.

Он ее ненавидит.

XVII

И вот, около часу дня, безмолвный Рафаэль и притихший Эмиль садятся в такси и отправляются на Лионский вокзал. Они впервые едут куда-то вдвоем, отец и сын.

* * *

А в это же самое время Саффи весело бежит под дождем: впервые она идет к любовнику одна. Ночевать она не останется (знает, что консьержка всегда подмечает, когда она ушла, когда пришла), но поужинает у него, побудет подольше… На мосту Искусств порыв ветра выворачивает ее зонтик, и она громко смеется.

* * *

Эмиль и Рафаэль, одни в купе, по-прежнему молчат. За окном унылый, однообразный пейзаж и непрерывный дождь. Струи дождя хлещут поезд. Эмиль рисует пальцами узоры на запотевшем от его дыхания окне. Смотрит на сползающие по стеклу капли – как у Андраша под звуки “Que sera, sera”, в тот далекий день, которого он не помнит, – но здесь их траекторию круто преломляет скорость поезда.

Рафаэль ерзает, нервничает и не знает, как сказать сыну то, что он хотел ему сказать.

* * *

Андраш открывает любовнице дверь, она входит, раскрасневшаяся от холода. Он берет у нее из рук зонтик, отряхивает его и ставит в угол. (“Зонтик – он? Нет, не может быть! Зонтик до того похожа на женщину! Зонтик – она, говорю тебе!”) Повернувшись, он раскрывает объятия, и Саффи бросается ему на шею.

– Я могу остаться поздно! – шепчет она. – Эмиль уехал в Бургундию с Рафаэлем.

* * *

А в поезде Париж – Лион – Марсель начинается допрос. Эмиль не вздрогнул, когда отец произнес имя Андраша, только несколько раз моргнул. Но Рафаэль все замечает, и ему этого достаточно: теперь он знает, дальнейшее запирательство бесполезно. Сын попался, отец засыпает его вопросами, ему никуда не деться. Эмилю страшно. Кто этот человек? Он не знает его, не узнает. Он уже взвизгивает от испуга. Вне себя Рафаэль отвешивает сыну две тяжелые затрещины, по правому уху и по левому, – звонкие, оглушительные.

Они смотрят друг на друга – отец и сын. До этого дня они никогда не смотрели друг на друга как следует. Это продолжается секунды две-три – и Рафаэль не выдерживает. Разрыдавшись, он прижимает Эмиля к себе, умоляет простить его. Слабость отца пугает мальчика еще больше, чем его сила. Вырвавшись из мокрых, содрогающихся объятий, он произносит роковые слова:

– Пусти… Ты все равно никогда не обращал на нас внимания. Это он мой настоящий отец.

Все тело Рафаэля извивается и корчится от боли.

* * *

Тело Саффи извивается и корчится в наслаждении. Она плачет, как в первый раз, обхватив ногами мускулистую спину Андраша. Сегодня можно кричать, не надо сдерживаться из-за Эмиля, и это приводит ее в исступление. Она отпускает вожжи. Уносится далеко-далеко.

* * *

Рафаэль сломанной куклой обмяк на вагонном сиденье. Снова они с сыном молчат. Ему вспоминается жуткое молчание Саффи во время ее беременности… Как она переменилась с тех пор! И каким глупцом он был, полагая, что это благодаря ему, благодаря материнству…

Проходят часы, серые, безликие. Убаюканный покачиванием вагона и мерным стуком колес, Рафаэль проваливается в дремоту, освободившись ненадолго от ада, терзающего его душу. Ручонка Эмиля, дотронувшись до его руки, будит его – и кошмар возвращается.

– Я есть хочу, – робко бормочет Эмиль. – Уже пять часов, а я не полдничал.

Рафаэль трясет головой, просыпаясь. Лихорадочно потирает макушку. Цедит сквозь зубы:

– Действительно… Полдник. Я и забыл. Пойдем в вагон-ресторан, там наверняка есть горячий шоколад.

* * *

Андраш приносит Саффи в постель душистого чаю с ромом. Закуривает “Голуаз” и сквозь клубы дыма любуется скупыми и непринужденными движениями обнаженного тела любовницы.

– Я люблю тебя, Саффи.

Она поднимает взгляд, их глаза встречаются.

– Я люблю тебя, Андраш.

* * *

Эмиль идет впереди, и Рафаэль через его плечо открывает раздвижные двери. Между вагонами он дает сыну руку, помогая пройти по скрипучей площадке из металлических ромбов, которые сдвигаются то туда, то сюда. Он видит, что тряска, шум и ветер пугают Эмиля, – и вспоминает, как сам ребенком точно так же боялся. Вагон за вагоном – шестой, седьмой, восьмой – они идут, покачиваясь в такт движению поезда, попеременно из тепла в холод, из тишины в грохот. Усилие, необходимое чтобы открыть тяжелую металлическую дверь, дается Рафаэлю с каждым разом все трудней. Бессонная ночь вымотала его, а от короткого сна в вагоне голова только отяжелела; теперь в его воспаленном мозгу всплывает самый жгучий вопрос, который он хотел задать Эмилю: с каких пор?

– С каких пор это продолжается? – тихо спрашивает он, когда они идут по коридору девятого вагона.

Но Эмиль, наученный опытом давешних затрещин, твердо решил: он не скажет больше ни слова. Если бы только мама могла прийти ему на помощь!

До Рафаэля вдруг доходит, что они, видимо, идут не в ту сторону, что вагон-ресторан был, наверно, рядом с тем, откуда они ушли, и что теперь придется проделать весь путь в обратном направлении, опять открывать и закрывать двери, держать ручонку Эмиля между вагонами… Нет, это выше его сил. Не желая признаться сыну, что ошибся, он решительно шагает дальше, в хвост поезда, и твердит, повторяет, выходя из себя, одно и то же:

– Сколько времени? Когда ты увидел Андраша в первый раз?

Точно в кошмарном сне, упрямый поезд и упрямый сын сливаются для него в одно; он чувствует, что ни вагона-ресторана, ни ответа на вопрос ему не видать как своих ушей… Вот и последний вагон, багажный, – и в конце его дверь открыта прямо на пути. Нервы Рафаэля сдают, все, что задумал, сорвалось… он поворачивается к Эмилю:

– Ты мне скажешь!

Ему приходится истошно орать, чтобы перекричать шум, врывающийся в открытую дверь, и это внешнее проявление ярости дает в нем выход ярости истинной. Он хватает мальчика под мышки и, высунув его ноги в дверной проем, держит на весу над стремительно убегающей под колеса землей.

– Папа! Папа!

– Да, папа! – орет Рафаэль. – Да, я твой папа, и я люблю тебя, ты знаешь как!

Ярость захлестывает его, усиленная грохотом поезда, который мчится на полной скорости, и этим тоннам громыхающего и скрежещущего металла словно передался разброд его мыслей.

– Ты признаешь, что это я, а не тот, другой?

– Да! – визжит в ужасе Эмиль.

– И сколько времени это продолжается? – рявкает Рафаэль, тряся его как грушу.

Задохнувшись от страха и неистового ветра, Эмиль не может ответить. Он сучит ногами в пустоте, ища опору.

В следующую секунду его уже нет.

* * *

Андраш поставил пластинку Роланда Керка, на этой пластинке гениальный слепец играет одновременно на рожке и носовой флейте. Пока Саффи одевается, он идет на улицу Эскуф за тунисскими сладостями, покупает “рожки газели”, пахлаву… И то съедобнее, считает Андраш, чем Apfelstrudel и всякие там Mohnkuchen, которые едят в Центральной Европе.

Они впервые “ужинают” вместе, вдвоем. Потом, оба липкие от меда, облизывают друг другу пальцы и хохочут как дети. Снова любят друг друга, прямо на полу, в пыли, среди окурков и прочего мусора, даже не раздевшись, и голова Саффи бьется о ножки стула, и от каждого толчка Андраша в ней спазмы сотрясают ее тело и хрипы вырываются из груди.

* * *

Рафаэль дергает стоп-кран, чтобы остановить поезд.

* * *

Стоя перед маленьким зеркальцем над раковиной, Саффи приводит в порядок прическу. Надевает сапожки и пальто, берет под мышку зонтик, выходит во двор, всем телом прижимаясь к Андрашу. Они целуются в последний раз посреди улицы, и холодные капли дождя смешиваются с теплой слюной. Потом – на часах только половина девятого – она удаляется, раскрывает зонтик и идет с широко раскрытыми глазами по городу. Проходит мимо универмага “Самаритэн”, роскошно украшенного к Рождеству. Направляется к Сене, счастливая тем, что она одна, что она сильна и что ей принадлежит прекраснейший в мире город.

* * *

Это уже случилось, но она не знает. Эмиль уже мертв, его тело раздавлено, косточки перемолоты колесами поезда, это свершившийся факт – но он еще не вошел в сознание его матери, в ее мозг, полный любовью и музыкой.

Неужели обязательно ей узнать? Пока этот факт почти никому не известен, так что, можно сказать, не вполне реален. Кроме Рафаэля знают только начальник поезда, два контролера да горстка пассажиров, раздосадованных остановкой не по расписанию. Нельзя ли нам оставить все как есть? Нельзя ли остановить время и оборвать на этом нашу историю? Стоит ли продолжать, длить цепь новых фактов, вечно новых фактов, сколько можно?

* * *

Уже в курсе полиция. Уже звонит телефон в квартире на третьем этаже дома на улице Сены. Но некому снять трубку. Одна на мосту Искусств, Саффи танцует под дождем.

* * *

Кончится тем, что Гортензия Трала-Лепаж дозвонится до консьержки, разбудив ее около десяти часов (бедняга ложится все раньше, от смеси пастиса и обезболивающих, которыми она накачивается каждый вечер, от флебита, ее клонит в сон).

Так что не кому иному, как Лизетте Бланш, приходится в халате и в слезах сидеть у окошка, поджидая мадам Лепаж.

Она не испытывает ни малейшей радости, можете мне поверить. Это добрейшей души женщина.

* * *

“Несчастный случай”. На судебном разбирательстве, которое затянется на изрядную часть 1964 года, знаменитый флейтист Рафаэль Лепаж будет стоять на своем. “Он поскользнулся – был такой ветер, что я его не удержал, – я пытался спасти его…”

За отсутствием свидетелей его оправдают. Но мы-то с вами были там, и мы знаем правду. Знаем всю глубину отчаяния, поддавшись которому Рафаэль разжал – всего на долю секунды – руки, державшие сына под мышки.

А что же Саффи? Она исчезла; никто в Париже ее больше не видел. Наутро после смерти Эмиля, когда полицейские позвонили в дверь квартиры на улице Сены, там уже не было никаких следов пребывания Саффи в жизни Рафаэля. Как в воду канула. И консьержка ничего не видела на этот раз.

Даже я не знаю, что сталось с моей героиней. Мы вообще так мало знаем друг о друге… Так легко потерять человека из виду.

Конечно, нам не возбраняется строить домыслы: у нее есть французский паспорт; возможно, она решила начать новую жизнь где-нибудь в Испании или в Канаде. Но если и так, это уже за рамками нашей истории. А правда истории в том, что Саффи исчезла.

Как все мы исчезнем когда-нибудь в конце концов.

ЭПИЛОГ

Еще минутку внимания: перепрыгнем на тридцать пять лет вперед, и вот на дворе конец XX века.

Почти у каждого француза теперь есть телевизор, телефон и личный туалет; многие обзавелись даже микрокомпьютерами. Германия и Франция – лучшие подруги; вместе они строят новую Европу и мечтают со временем командовать единой армией. Берлинская стена рухнула – как рухнули один за другим все коммунистические режимы Центральной Европы; легче всех переход от плановой экономики к рыночной (капиталистической ее больше не называют) дался Венгрии. Ну а в Алжире тридцать лет социалистического упадка пробудили во многих вековую тоску по суровым законам религии: страну раздирает бесконечная и кровавая гражданская война.

Париж есть Париж, все такой же любитель пускать пыль в глаза своими красотами и дорогими удовольствиями. Люди теперь могут бесплатно посидеть в креслах в городских садах и скверах, зато выпить стакан воды на террасе кафе стоит бешеных денег. Вместо писсуаров на улицах появились платные туалеты с автоматическим сливом и классической музыкой. Имя Шарля де Голля осталось только в названиях аэропорта и станции метро, да и то парижане предпочитают говорить по старинке “Руасси” и “Этуаль”, сбивая с толку туристов. Бидонвили давно снесли, а в неприглядных пригородах, именуемых рабочими, живут как сельди в бочках французские граждане, дети и внуки алжирцев, протестуя против отсутствия у них будущего, да и настоящего тоже. Брижит Бардо осуждает их за ежегодное ритуальное убийство нескольких тысяч невинных агнцев. Безработица перешла в хроническую и, судя по всему, неизлечимую форму. У Гольденберга на улице Розье вам еще покажут следы автоматных пуль, оставшиеся после стрельбы в августе 1982-го. В старом хаммаме сотней метров дальше открыли по очереди магазин ковбойской одежды, кошерную пиццерию и шикарный чайный салон. Вообще весь обновленный Маре стал одним из святая святых парижской моды.

* * *

Наша с вами история заканчивается там же, где и началась, там, где Саффи впервые ступила на французскую землю, – на Северном вокзале. Вернее, в ресторане “Северный терминал”, что прямо напротив вокзала.

Дождливый день, по-зимнему унылый, какие, надо признать, не редкость в Париже. Это может быть март или ноябрь – поди знай.

На часах два пополудни, и Рафаэль Лепаж, только что приехавший скоростным поездом из воссоединенного Берлина, ест тушеную капусту, запивая ее превосходным рислингом. В последнее время он пристрастился к немецкой кухне.

Льняной салфеткой с монограммой СТ он вытирает запачканные гусиным жиром тонкие губы флейтиста. Для своих шестидесяти девяти лет Рафаэль совсем неплохо выглядит. В нем даже сохранилось некоторое изящество. Пополнел, конечно, а от былых кудрей остался только узенький ободок седого пуха – но лицо его, если присмотреться, вполне можно узнать: тот же нос, те же скулы, а из-за толстых стекол очков смотрят те же глаза.

Отложив газету, которую он читал за едой, Рафаэль поднимает взгляд… и замирает. На высоком табурете у стойки, всего в нескольких метрах от него – нет, не может быть! – сидит, отражаясь в зеркале напротив так, что он видит одновременно его лицо и спину, – да, никакого сомнения – Андраш. Дымит сигаретой и пьет кофе с кальвадосом. До чего же он постарел! Волосы до плеч, совершенно серые, стянуты на затылке в хвост. Лицо под густой сеткой морщин напоминает поле, на котором потрудился безумный пахарь. Он носит очки без оправы и красный шарф: да, есть еще чудаки, не изменившие революционным фетишам…

Рафаэль кладет льняную салфетку на стол и встает. Медленно, шаг за шагом пересекает зал, не отрывая глаз от зеркала. Шаг за шагом там появляется и его собственное отражение, надвигается и садится рядом с Андрашем – за мгновение до того, как тот поднимает глаза.

Их взгляды в зеркале встречаются.

* * *

Это два старика, вы же понимаете. Под маской старости – седые волосы, морщины, очки – они теперь похожи. Все люди на склоне лет выглядят невинными, вы, наверно, сами замечали. Время милосердно к телам и душам, оно сглаживает различия, стирая воспоминания, уносит бесследно один за другим жестокие уроки, полученные нами от жизни. Все забывается, знаете ли, все забывается…

Ничего не произошло, правда? Ну разве что самая малость… и так давно… Все равно что ничего. И к лучшему, правда?

Вновь обрести невинность перед тем, как отправиться к ангелу.

Все мы всё еще невинны.

* * *

Андраш и Рафаэль смотрят друг на друга в зеркале. Андраш и бровью не повел, не повернулся на своем табурете, чтобы посмотреть в глаза живому Рафаэлю; они не обменялись ни словом, ни рукопожатием. Что происходит между ними, пока длится этот безмолвный и бесконечный взгляд? Каждый отнял у другого любимую женщину и ребенка. И теперь каждый вслушивается в свое сердце: болит ли в нем по-прежнему рана? Можно ли еще раздуть пламя ненависти или последние ее искры наконец погасли?

Их взгляды в зеркале словно связаны невидимой нитью. Прямые, почти ясные взгляды.

Мы оставим их так.

* * *

И это конец?

О нет! Уверяю вас, нет.

Стоит только открыть глаза: повсюду вокруг вас, куда ни глянь, все это продолжается.

ДВУЯЗЫЧНАЯ МУЗА НЭНСИ ХЬЮСТОН

Удивительное дело: одна из самых популярных сегодня во Франции писательниц носит такое откровенно не французское имя. Для автора, чьими книгами зачитываются миллионы французов, отдавая должное, в частности, красоте и виртуозности языка, французский язык – не родной. Впрочем, по собственному признанию канадской писательницы, без малого тридцать лет живущей в Париже, она давно уже привыкла думать на обоих языках – родном английском и языке новой родины. “Я даже сны вижу и по-английски и по-французски”, – говорит Нэнси Хьюстон. И книги свои, которые по прихоти ее двуязычной музы пишутся то на французском языке, то на английском, она сама переводит с языка на язык. “Написать роман – это год работы. И перевести – еще год”. И все же подлинная родина книг Нэнси Хьюстон, канадки из Калгари, – Франция, о чем она сама говорит в недавнем интервью по случаю выхода ее последнего романа “Сладкая агония”, выдвигавшегося на самую престижную литературную премию Франции – Гонкуровскую: “Я должна была оторваться от своей семьи, от своего языка, от своего мира, преодолеть огромную дистанцию, чтобы отважиться писать. Останься я в Америке, моя жизнь сложилась бы совсем иначе; не знаю, кем бы я стала, но не писательницей”.

Приехав в Париж в 1973 году – в двадцать лет, как и героиня романа “Печать ангела”, – и с головой окунувшись в литературную среду, свой писательский путь Нэнси Хьюстон нашла не сразу. Она изучала семиотику в Сорбонне в семинаре самого Ролана Барта, и ей еще предстояло переболеть всеми вирусами того времени, от структурализма до нового романа. Своеобразным маяком в море литературы стал для нее Ромен Гари – напомним, что для этого великого писателя, как и для Нэнси Хьюстон, Франция стала “приемной родиной”, а муза его тоже была двуязычной. “Гари своей магией, своей фантазией освободил меня от влияния Барта, Натали Сарот и Алена Роб-Грие”, – признается писательница. Символично, что свой первый роман Нэнси Хьюстон написала через год после смерти Ролана Барта – словно вырвалась из клетки структурализма. “Именно тогда я поняла, что могу прожить множество жизней в моих героях” – так определяет Нэнси Хьюстон суть и счастье писательского труда.

Признание к Нэнси Хьюстон пришло сначала на родине, в Канаде, где первый же ее роман “Гольдберг-вариации” был удостоен престижной литературной премии. Французы, известные своим настороженным отношением к “чужакам”, с дифирамбами не спешили. Но в 1996 году, когда роман “Орудия тьмы” получил “Гонкуровскую премию лицеистов” (особую литературную награду, присуждаемую путем голосования лицеистами всей Франции), обойдя даже сенсацию года – “Хрюизмы” Мари Дарьесек, – стало ясно, что талант Нэнси Хьюстон растопил лед отчужденности. А два года спустя, после присуждения роману “Печать ангела” премии журнала “Еllе” – одной из “массовых”, “альтернативных” премий, отражающих не мнения академических жюри, а вкусы широкой публики, – “канадская чародейка” окончательно покорила сердца французских читателей.

И сегодня Нэнси Хьюстон остается любимицей публики в Канаде и во Франции. На ее счету девять романов, несколько эссе, книги для детей, которые она пишет в соавторстве со своей юной дочерью. Вообще, семья Нэнси Хьюстон как нельзя лучше располагает к литературному творчеству: она замужем за известным писателем и философом Цветаном Тодоровым, избравшим, как и она, Францию и французский язык. “Мы с мужем – первые читатели друг друга, и это прекрасно, потому что ошибки во французском мы делаем разные!” – шутит писательница. Живет Нэнси Хьюстон в самом сердце старого Парижа, в заповедном квартале Маре, в двух шагах от улицы, на которой она поселила героя “Печати ангела”. Свой рабочий кабинет она устроила в классической парижской мансарде – в таких с незапамятных времен рождались шедевры. Она никогда не начинает работать, не поиграв хотя бы полчаса на пианино, клавесине или флейте – музыка занимает важное место в жизни Нэнси Хьюстон и в ее книгах.

Прозе Нэнси Хьюстон не подходит эпитет “женская” в нынешнем общепринятом понимании этого слова. И сама она, хрупкая женщина со счастливой улыбкой и ясными бирюзовыми глазами, до странного не похожа на свои книги – страстные, жесткие, беспощадные, завораживающие. “Труднее всего писать о счастье, – говорит она. – В жизни я люблю повседневность, в простых и привычных вещах, в обыденных жестах я нахожу красоту и смысл. Но как писательницу меня влечет разлад и надлом. И когда я пишу, я перестаю быть женой, матерью. Как блуждающий дух я вхожу в моих героев, пытаясь постичь их изнутри”.

Мастерски, виртуозно рассказывая истории, писательница говорит о вечном – о любви, о смерти, о сострадании. И всякий раз ей удается достучаться до сердца читателя, затронуть что-то в его душе. “Печать ангела”, история любви, переплетающаяся с Историей с большой буквы, историей самых бурных, самых смутных времен уже ушедшего века, вряд ли оставит кого-нибудь равнодушным.

Н. Хотинская

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Дата добавления: 2015-08-20