Модерн: между национализмом и либерализмом

Государство-нация, которое описывает Фуко, как дисциплинарное, меркантилистское и полицейское – это наиболее характерное порождение и в то же время локомотив Модерна. Именно через национализацию, стандартизацию и унификацию шел переход от сложного и рыхлого традиционного общества, в котором «дисциплинарные практики» существовали только на периферии, к перманентной тотальной мобилизации Модерна.

В связи с этим, кстати, полезно будет указать на замечание Фуко о разной роли города в феодально-имперской Европе и Европе национальных государств: «В данной связи, не вдаваясь в детали, хотя они и немаловажны, напомню об особом положении города в рамках той сугубо территориальной, основанной на территориальном господстве и исходящей из него властной системы, которую установил феодализм. Так вот, город в нее, в сущности, никогда не вписывался, ибо, помимо всего прочего, обладал статусом вольного поселения, а потому имел возможность — за ним признавалось это право — в определенной степени, определенной мере, в достаточно четко обозначенных границах существовать и развиваться в режиме самоуправления. Но в таком случае городская жизнь неизбежно оказывалась в некотором роде относительно независимой от ключевых территориальных институтов и механизмов власти, типичных для феодальной эпохи. И я думаю, что центральная задача, которая встала перед правителями в период между XVII и началом XIX в., — не что иное, как задача интеграции городской жизни в пространство функционирования главных властных механизмов». Иначе говоря, происходила одновременная национализация городов и урбанизация наций.

И, тем не менее, мы знаем другой Модерн, тот, в котором политические нации и государства хотя и не исчезли (это может быть достижимо только в парадигме постмодернистского глобализма), но существенно размягчены политическим либерализмом и индивидуализмом (хотя, как показывает Фуко, там, где общество представляет собой фабрику, любой индивидуализм обречен быть иллюзией такового).

Как между собой соотносятся две силовые линии? Государства-нации, как мы это объясняли в предыдущей работе на эту тему, это «земные боги», которые не признают никакой власти и никакого права над собой. Это не только позиция Гоббса или Халляка, об этом говорит и Фуко:

«Цель государственного интереса — это само государство, и если в нем имеется что-то вроде совершенства, счастья, благополучия, то это всегда будет совершенство, счастье, благополучие самого государства».

При этом Фуко указывает на историю и традицию сопротивления государственному абсолютизму (частью которого является убеждение о том, что это государство производит закон, право) со стороны тех, кто считает права, стоящими над государством, а государство – обязанным их соблюдать:

«… дискуссии вокруг права, оживленность этих дискуссий, интенсивное разворачивание всех проблем и теорий того, что можно назвать публичным правом, воскрешение всех этих тем естественного права, изначального права, договора и т. п., которые были сформулированы в Средние века в совсем ином контексте, — все это, так сказать, оборотная сторона, следствие и реакция на тот новый способ управления, который утверждался исходя из государственных интересов. Действительно, право, судебные институции, свойственные становлению королевской власти, теперь оказываются внешними и излишними для управления в соответствии с государственными интересами. Неудивительно, что все эти правовые проблемы всегда формулируются в первой инстанции теми, кто противится новой системе государственных интересов. Во Франции, например, это парламентарии, протестанты, тогда как дворяне ссылаются скорее на историко-юридический аспект. В Англии это буржуазия, выступающая против абсолютной монархии Стюартов, и религиозные диссиденты, появляющиеся начиная с XVII в. Короче, оппозиция всегда отказывает в праве государственным интересам, а следовательно, противопоставляет государственным интересам юридическую рефлексию, правовые нормы, инстанции права».

То есть, мы видим, что с позиций права против государственного абсолютизма выступают противники прогресса. Следуя европейской традиции, Фуко говорит о них как о «юристах» в таком же фундаментальном понимании, как он в других местах говорит о «политиках» и «экономистах», то есть, не как о представителях какой-то профессии, но как о носителях определенного мировоззрения:

«… юристам хорошо известно, что по отношению к государственным интересам их правовой вопрос имеет внешний характер, поскольку они определяют государственные интересы как нечто выходящее за пределы права.

То, что границы права внешни по отношению к государству, к государственным интересам, означает прежде всего что границы, которые пытаются установить для государственных интересов, есть границы, исходящие от Бога, или установленные изначально раз и навсегда, или сформированные в отдаленной истории. Говорить, что они внешни по отношению к государственным интересам, значит также утверждать, что их функционирование чисто ограничительное, драматическое, так как, по сути, возражать государственным интересам можно только тогда, когда государственные интересы преступают эти правовые границы и когда право может определить правление как незаконное, обвинить его в узурпации, а в пределе освободить подданных от обязанности повиновения».

«Юристы» в данном случае выступают не с либеральных, но с радикальных позиций:

«… Термин «radical» использовался в Англии (я полагаю, слово датируется концом XVIIили началом XVIII в.) для обозначения — это довольно интересно — позиции тех, кто желал, перед лицом реальных или возможных злоупотреблений суверена, отстоять изначальные права, знаменитые изначальные права, которыми англосаксонское население обладало до вторжения нормандцев (я говорил вам об этом два или три года назад). Это и есть радикализм. Таким образом, он состоял в отстаивании изначальных прав в том смысле, что публичное право в его историческом осмыслении могло устанавливать права основополагающие».

Однако Фуко показывает, что в «смягченное» состояние государства-нации привели не «юристы» и «радикалы», а «экономисты» и «либералы». Вот как он объясняет содержание этого экономизма или политической экономии:

«…именно экономисты изобрели новое искусство управления, все еще в границах интереса, разумеется, но интереса, который уже не был государственным интересом, или который был уже не только государственным интересом, который был, если говорить точнее, государственным интересом, видоизмененным такой новой вещью, такой новой областью, начинавшей себя о б н а р у ж и в а т ь, какой была экономика. Экономический интерес начинает не заменять собой государственный интерес, но сообщать ему новое содержание и сообщать, соответственно, новые формы рациональности государства. Новый тип управленчества, который рождается вместе с экономистами более столетия спустя после того, как другой тип управленчества появляется в XVII в.

Управленчество политиков, которое дает нам полицию, и управленчество экономистов, которое, я полагаю, вводит нас в некоторые из основополагающих линий современного типа управленчества.

…… Я хотел бы перенестись в ту эпоху, когда, как мне кажется, мы просто обязаны констатировать важную трансформацию, характеризующую то, что можно было бы назвать современной мыслью о правлении. В чем состоит эта трансформация? В двух словах,она состоит в установлении принципа ограничения искусства управлять, который больше не был бы для него внешним, как право в XVII веке, [но] который был бы для него внутренним.

Регулирование внутренне присуще правительственной рациональности.

Что такое, обобщенно и абстрактно, это внутреннее регулирование? Как в конце концов можно различить его до всякой определенной и конкретной исторической формы? Что может быть внутренним ограничением правительственной рациональности?

Во-первых, это регулирование оказывается фактическим ограничением. Фактическим в том смысле, что оно не является правовым ограничением, даже если право не сегодня-завтра будет расписано в форме правил, которые нельзя нарушать. В любом случае сказать, что это фактическое ограничение, значит сказать, что, если правительство когда-либо нарушит это ограничение, преступит поставленные ему границы, оно тем не менее не станет иллегитимным, не утратит, так сказать, своей сущности, не окажется лишенным своих фундаментальных прав. Сказать, что существует фактическое ограничение правительственной практики, значит сказать, что правительство, которое пренебрегает этим ограничением, окажется просто правительством, не иллегитимным, не узурпатором, но неумелым, неадекватным правительством — правительством, которое не делает должного.

… Итак, эта трансформация, как мне представляется, лежит в основании отношений между правом и практикой управления; появление этого внутреннего ограничения правительственных интересов, как я сказал, прежде чем дать его абстрактную характеристику, в общих чертах обнаруживается в середине XVIII в. Что позволило ему появиться, как это произошло? Конечно, стоило бы принять в расчет (и к этому я впоследствии вернусь, хотя бы отчасти) всю трансформацию в целом, но сегодня я хотел бы подробнее обозначить, что за интеллектуальный инструмент, что за форма исчисления и рациональности сделала возможным самоограничение правительственных интересов, сама став объектом бесконечных трансакций.

Итак, еще раз скажем, что этот интеллектуальный инструмент, тип исчисления, форма рациональности, позволившая правительственным интересам самоограничиться, не является правом.

Что появляется начиная с середины XVIII в.? Очевидно, это политическая экономия. «Политическая экономия» — сама двусмысленность этого выражения и его звучание в ту эпоху указывают на то, что под этим подразумевалось по сути, поскольку очевидно, что между 1750-м и 1810—1820-м гг. выражение «политическая экономия» перемещалось между различными семантическими полями. С недавнего времени это выражение предполагает нацеленность на некий анализ, строго ограниченный производством и обращением богатств. Однако под «политической экономией» в более широком и более практическом смысле понимается также всякий метод правительства, позволяющий обеспечить благосостояние нации. И наконец, политическая экономия — это выражение использовал Руссо в своей замечательной статье «Политическая экономия» в Энциклопедии" — так вот, политическая экономия — это что-то вроде общей рефлексии об организации, распределении и ограничении властей в обществе».

Кратко сформулирую эту мысль Фуко своими словами: либерализация полицейского абсолютистского государства происходит не потому, что оно подчиняется внешней силе права, а потому что она становится необходима и выгодна, с точки зрения самих интересов государства-нации[iv].

Поэтому Фуко рассматривает гражданское общество не как оппозицию или противовес государству, а как функциональную производную от него:

«Общество как специфическая естественность совместного существования людей — именно ее, по сути дела, экономисты и выявляют как особую область, как сферу объектов, как возможную область анализа, как область знаний и область возможного вмешательства. Общество как специфическое поле естественности, свойственной человеку, — именно оно выявляет перед лицом государства то, что назовут гражданским обществом. Что же такое гражданское общество, если как раз не то, что нельзя мыслить как простой продукт и результат государства? Но это уже и не нечто подобное естественному существованию людей. Гражданское общество — это то, чтоуправленческое мышление, новые формы управленчества, рожденные в XVIII в., выявляют в качестве необходимого соответствия государству. Чем же должно заниматься государство? О чем оно должно заботиться? Что оно должно знать? Что оно должно если и не регламентировать, то по крайней мере регулировать? Какие естественные регуляции оно должно соблюдать? Не первоначальные регуляции природы, но уже и не бесконечный ряд подданных, подчиненных воле правителя и подчиняющихся его требованиям. Государство отвечает за общество, за гражданское общество, и как раз управление этим гражданским обществом государство и должно обеспечить.

Фундаментальное, разумеется, изменение по отношению к государственному интересу, к рациональности полиции, которая продолжала иметь дело лишь с собранием подданных».

И резюмирует эту мысль: «Что бы ни противопоставлялось государству — гражданское общество, население или нация, все эти элементы вошли в оборот в рамках генезиса государства, новоевропейского государства».

Итак, практический либерализм побеждает не потому, что так требует право (с его позиций выступают радикалы), а потому что так требует экономика. Экономика становится той новой силой, которая произрастает из политики и воздействует на нее, но не отменяет ее.[v]

Дата добавления: 2015-08-20