Мода на невинность 10 страница

Клавдия Степановна теперь стояла на остановке, недалеко от дома Потаповых, и вглядывалась в даль. Мы засеменили вслед за ней.

– Милочка, вы куда? – опять простонала тетушка.

– Я же сказала – на улицу Труда, – раздраженно ответила Молодцова. – Другой конец города. Что я, пешком должна топать?

– Нельзя в общественном транспорте... с кислотой, – снова воззвала моя тетя. – В наших автобусах – нельзя, там так трясет и людей очень много. Ведь не удержите, уроните...

– Как она мне надоела! – с ненавистью сказал Глеб, не отрывая глаз от Молодцовой, и поднял с земли обломок кирпича.

– Ты что? – испугалась Инесса. – Ты что надумал, а?

– Ма, старуха совсем спятила...

– И что теперь?!.

– Из двух зол выбирают меньшее, вот что! – сердито ответил он и кинул кирпич вперед ловким и сильным движением. Если б он попал в голову Клавдии Степановны, то наша соседка непременно бы преставилась – такой силы был удар, но кирпич попал в банку. Толстое стекло отчетливо хрустнуло, и дно у банки отвалилось, а ее содержимое с утробным звуком тут же выплеснулось на землю.

Все вскрикнули – с облегчением и одновременно с ужасом, ожидая, что с Клавдией Степановной сейчас что-то непременно случится – лужа кислоты растекалась вокруг ее ног, но она почему-то молчала, тупо оглядываясь по сторонам и все еще держа в руках пустую банку без дна.

– В сторону, в сторону отойдите! – заорала Инесса.

– Да отойди же, Клавка...

– Мамочки!

Из дома выбежали Валентин Яковлевич и Борис в одних шортах, они тоже что-то кричали нам.

– Ничего не понимаю! – пробормотал Глеб.

Инесса отвесила ему подзатыльник и сказала с досадой:

– Ну кто тебя просил!

– Ма, она же общественно опасна...

– Ах, глупый мальчишка!

– Тебе бы, Оленька, такую меткость...

Клавдия Степановна молчала, и по ее лицу никак не было видно, что она испытывает нечеловеческую боль. Она теперь стояла посреди лужи.

– Это не кислота! – вдруг догадалась тетушка. – Если б это была кислота...

Мы все вдруг загалдели разом, Молодцовой тоже приспичило что-то сказать, Валентин Яковлевич требовал разъяснений – словом, шум стоял невообразимый.

Я подошла ближе и принюхалась. От земли вокруг неистовой соседки пахло какой-то сладковатой дрянью.

– Обманули! – горестно вопила Клавдия Степановна, приподнимая совершенно невредимые ноги в красных босоножках. – Триста рублей с меня содрали, гады... Там, в мастерской за автозаправкой!

– И слава богу, – удовлетворенно произнесла Любовь Павловна. – Клава, представь, что бы было, если б ты...

– Триста рублей содрали!

Судя по всему, то, что ее обманули какие-то работяги, под видом соляной кислоты продав безобидную жидкость, поразило Клавдию Степановну столь сильно, что она передумала идти на улицу Труда. Вместо этого она пошла обратно к дому, грозясь отдать всех под суд.

– Ну что, Супермен опять всех спас? – спросила я Глеба.

Он только надулся в ответ.

Вскоре на улице остались только мы с Инессой.

– Бред какой-то... – сказала она, разглядывая лужу на асфальте. – Оленька, у тебя нет такого чувства...

– Именно! У меня такое чувство, будто все мы живем в одном большом дурдоме.

Вдруг из-за забора показалось злое и сонное лицо Люсинды.

– Чего это вы тут орали? – сердито спросила она. – У меня ребенок спит...

– Очень извиняемся, Люся, – спокойно ответила Инесса. – Небольшая семейная драма. Уже все разошлись.

– Оно и видно, как вы разошлись! – возмутилась Люсинда. – Совсем совесть потеряли. Некоторые думают, что если у них хахаль из «новых русских», то им все позволено...

Ей явно хотелось поругаться, и именно с Инессой. Люсинда смотрела на нее так, как смотрят на падших хорошеньких женщин почтенные матери семейств, – с негодованием и завистью.

Инесса была ее ровесницей – тоненькая, в шелком дорогом халате, с ослепительной кожей и, главное, совершенно невозмутимая – все это очень бесило толстую Люсинду.

– А при чем тут Владимир Ильич? – улыбаясь, пожала плечами моя подруга.

– Знаем мы! Некоторые в четырнадцать лет...

Я вся похолодела. Ужасно, что Инессу продолжают обижать спустя столько лет!

– Что «в четырнадцать лет»? – ничуть не смущаясь, спросила она у Люсинды. – Ты намекаешь на то, что я родила своего первого сына в четырнадцать лет? Правильно, не хотела брать грех на душу, не стала убивать младенца... А вот ты, Люська...

Люсинда вдруг побледнела и попятилась.

– Что молчишь?

– Ну ее, пойдем... – зашептала я, хватая Инессу за рукав. – Она дура.

– Пойдем, – пожала плечами Инесса. Она была совершенно спокойна.

И только возле дома она засмеялась:

– Вот толстая дура, действительно... нашла в чем меня упрекнуть!

– Что – она тоже? – догадалась я.

– Да. Она сделала аборт в четырнадцать лет, потом полжизни лечилась от бесплодия... я тебе рассказывала. Нет, какова – теперь она у нас праведница, иже херувимы!

У меня на кончике языка снова затрепетал тот проклятый вопрос, но я быстро усмирила свое любопытство. Инесса была моей лучшей подругой, и я теперь думала только об одном – как бы не задеть ее гордость лишний раз. Это ее тайна, и я уважаю ее молчание...

– Что ты так смотришь на меня? – ласково спросила она. – Не узнаешь?

– Нет, я просто...

– У тебя усталый вид, – серьезно заметила она, касаясь моей щеки кончиками пальцев. – Наша девочка очень бледная, и синяки под глазами... Ты плохо спала?

– Я вообще не спала.

– Надо себя заставлять, – с шутливой интонацией заметила она. – Почему же? Что тебе мешало?

– Все потому же, – быстро ответила я.

– А ты не думай о нем.

– Я не могу.

– Забудь, не обращай внимания...

– Не могу! Я стараюсь из всех сил, но... только не называй меня душевным инвалидом, не хочу, чтобы ты сравнивала меня с Филипычем и этой дурой Молодцовой.

Мы стояли перед крыльцом и смотрели друг на друга.

– Все очень запущено, – пробормотала Инесса, но я чувствовала, что она уже не шутит. – Хочешь, дам тебе один совет? Только не подумай, что я над тобой издеваюсь, я вполне серьезно...

– Я уж вижу. Говори.

Она вздохнула и произнесла легко и отчетливо:

– Ты должна переспать с Вадимом Петровичем. Клин клином вышибают... Очень радикально.

– Да ты что?! – изумилась я. – Ты о чем? Это невозможно... Ну нет! Я тогда просто умру, ты это знаешь...

Я даже не обиделась на нее за этот совет – настолько невероятен и невозможен он был.

– А что твой доктор говорил?

– Ян Яныч? Он говорил, что кому-нибудь другому посоветовал бы что-нибудь радикальное, действительно... но только не мне. Он посчитал, что я могу не выдержать, поэтому прописал мне покой и провинциальную тишину...

– Какая тут тишина! – с досадой махнула рукой Инесса. – А вдруг... а вдруг он ошибался! А что, если ты выдержишь? Знаешь, очень часто в кино и литературе описывают нечто подобное, когда человек вновь попадает в ту же стрессовую ситуацию и излечивается...

– Ты мне что, Голливуд в пример приводишь? – скорбно вопросила я.

– Послушай, я не психолог, конечно, и вообще, глупо давать советы... Нет, ты решай сама, но мне кажется – ты уж не обижайся! – что все твои страдания немного надуманны. Ложиться в клинику из-за того, что отчим провел языком от колена до середины бедра...

Я стиснула зубы, и из моих глаз потекли слезы. «Пойду и повешусь, – решила я в отчаянии, в каком-то последнем, безнадежном отчаянии. – Точно... Они все говорят, а я сделаю!»

Инесса схватила меня за руки.

– Перестань! – испуганно, сердито прошептала она. – Можешь ничего не делать – это твое право, но от слов или мыслей не падают в обморок!

– Я и не падаю, – тоже прошептала я. – Но то, что ты сказала... ужасно.

– Тогда забудь!

* * *

...Я отложила «Тишинские ведомости» в сторону и задумалась. В них писали о последнем показе мод и о том, что легкая промышленность на местах возрождается. Всем понравилась аппетитная барышня, изображавшая невесту, – таковыми, по мнению автора, и должны быть настоящие русские женщины. Статья была подписана – «И. Аристова». Мне до этой «И. Аристовой» было очень далеко...

Я вздохнула и огляделась.

Особняк Владимира Ильича на проспекте Мира снаружи выглядел неказистым и простым, а внутри был довольно модно оформлен, в так называемом стиле хай-тек. Я не разбираюсь в искусстве, его стилях и современном дизайне, но кое-что представляю о хайтеке по глянцевым журналам. Вообще, и журналы эти необязательно читать, достаточно пробежать взглядом по обложкам, бродя вдоль книжных развалов в Москве.

Внутренне содержание дома Владимира Ильича радовало взгляд и душу, потому что сразу развенчивало миф о «новых русских». Здесь не было ни тяжелых бархатных гардин, ни золоченых карнизов, ни тяжелых люстр из хрусталя, ни шкафов из красного дерева.

Светлые стены, блестящая сталь, много зеркал, каких-то пластиковых простых конструкций, стеклянные, тоже очень простые светильники... «В нем действительно что-то есть, – подумала я о хозяине дома. – Недаром же Инесса собирается за него замуж... Конечно, все очень дорого – и эта сталь, и итальянские светильнички, но то, что Владимиру Ильичу не нужны ни золото, ни антиквариат, – о многом говорит. Или Инесса ему этот стиль насоветовала?»

Сам же Владимир Ильич в данный момент находился за дверью и о чем-то говорил с моей подругой. Меня он по-прежнему стеснялся, был немногословен и сдержан, впрочем, как и в присутствии других женщин.

Слов я не разбирала, но интонации были самые страстные и нетерпеливые.

Наконец Инесса вернулась в комнату – одна, без своего жениха.

– Владимир Ильич уехал в Москву на неделю, – сообщила она, улыбаясь. – Звал меня с собой...

– Ты отказалась?

– Да. Не знаю почему... у меня такое чувство, будто я должна здесь что-то сделать в самое ближайшее время.

– Глупости какие, – улыбнулась я. – Это все комплексы и самовнушение, как ты про меня говорила...

– Про тебя... ну да, как же я тебя брошу на растерзание этому Вадиму Петровичу, как я брошу Борьку с Глебом... А в Москве сейчас плохо, душно, говорят, в ближайшие дни будет тридцать градусов.

– Неужели тридцать?!

Она сидела в пластиковом белом кресле, странно изогнутом, но жутко удобном, хотя в его сиденье не было ни поролона, ни ваты, ни пружин, столь привычных для кресел, и совсем не выглядела несчастной от расставания со своим женихом.

– Пойдем?

– Куда ты так торопишься?

– Я бы прогулялась.

– Что ж, составлю тебе компанию... Даша, мы уходим!

Вошла приветливая женщина в белом передничке, стала убирать чашки со стола, за которым мы сидели.

В городе было тихо и спокойно в то летнее утро, он вполне оправдывал свое название, и я вдруг подумала, что в этот день мне ничего не грозит и даже не стоит вертеть головой в разные стороны, выглядывая своего врага, – враги в такой день должны прятаться по норам.

Какой-то местный житель, лениво разгуливавший по центру, небритый и несвежий, хотя явно из бывших интеллигентов, посторонился с почтением перед нами и снял воображаемую шляпу:

– Дорогу красоте! Две нимфы, две наяды, две принцессы грезы...

Инесса засмеялась, а я невольно посмотрела в зеркальную витрину, мимо которой мы шли. Я никогда не идеализировала себя, но сейчас себе нравилась.

– Ты что?

– Обрати внимание... – Я указала на витрину. – Мне кажется или нет? Зеркало врет или мы действительно такие хорошенькие?

– Зеркало не врет! – опять засмеялась Инесса. – Две нимфы!

Но мы были очень разные, она – в ярком желтом наряде, с яркими волосами, с ярким солнечным лицом, на котором сиял летний ослепительный свет, я же была в своем любимом бледно-голубом платье, длинные волосы, бледное лицо, на котором не смех – а только намек на улыбку, напоминание о грядущих сумерках...

– Ты что? – подтолкнула меня локтем Инесса. – О чем задумалась?

– Я думаю, что ты – нимфа, а я – наяда... Наяды – это те, которые в воде?

– Ах нет, ты принцесса греза, у тебя все время такое мечтательное лицо...

– Пойти, что ли, утопиться – уж слишком хорошо сегодня.

– Боже мой, что за мысли!

Мы прошли центр и свернули на боковую улочку, ноги несли нас по известному маршруту. Уже много раз мы ходили с Инессой по этой дороге – к старому Панинскому парку, а дальше – на кладбище. При всем своем оптимизме и здоровой, психически устойчивой натуре (уж я в этом разбиралась!) Инесса любила это странное место, ее словно магнитом тянуло к памятникам и надгробиям, больше всего она любила склеп с печальным ангелом, где были похоронены представители одного старинного рода, когда-то жившего в Тишинске.

– Кто бы говорил, – скептически заметила я. – Опять туда же?

– Ну а куда еще?

– Будем гулять по парку, дальше я не пойду, как хочешь! Там, на кладбище, мне все время хочется плакать... но только не в этот день.

– Как угодно, – милостиво согласилась моя спутница, – только это не вполне кладбище, это мемориал...

– Да как ни назови!

– А в парке все время Костя...

– Я уже к нему привыкла.

Мы шли по пустынной, старой части города, по кривой разбитой улице, мимо старых домов, и липы нависали над нашими головами, как будто хотели дотянуться до нас. Людей не было видно, об их присутствии говорил только запах картошки и хозяйственного мыла, да откуда-то издалека доносился надтреснутый голос Высоцкого.

– Никак не могу привыкнуть к провинции... – покачала я головой. – Нет, в Москве, в старом центре, тоже есть такие запущенные, безлюдные места – стоит только свернуть с Тверской в какие-нибудь переулки...

– Да... Но все равно здесь все по-другому! – воскликнула Инесса. – Похоже, да не то.

– Само ощущение?

– Да! Там, в Москве, даже в самом распоследнем тупике ты можешь надеяться только на себя, и не потому, что люди другие... Москву надо завоевывать, там ты крепкий орешек, которому предстоят всяческие испытания, а здесь...

– Здесь силы судьбы не так властны над нами?

– Нет, тут что-то другое. – Она покачала головой и сделалась вдруг сразу задумчивой и странной.

– О, у тебя тоже есть свой пунктик, я давно заметила!

– Ты не смейся! – рассердилась она. – У меня такое чувство, будто мы сейчас свернем за угол – и перед нами раскроется какая-то тайна... То есть необязательно, что тайна есть, но предчувствие ее...

– Некая эманация, витающая в воздухе...

– Да, да!

Мы вдруг разом посмотрели друг на друга и рассмеялись громко.

– Что с Молодцовой? – спросила Инесса, глядя на меня уже совершенно другими глазами. – Что-то я ее давно не видела...

– Кажется, с ней все в порядке... я видела ее сегодня утром, когда шла к тебе. Она мыла полы в коридоре и ругала правительство.

– Ругала правительство? Это хороший знак. Значит, она не думает больше о страшной мести...

– Еще как думает! Такие особы, как она, легко не отступаются. Любимый муж ушел к другой женщине, у которой ребенок, ребенок, возможно, от него... страх одиночества, уязвленное самолюбие... более всего – уязвленное самолюбие!

– Да, страшнее этого ничего нет... – важно кивнула Инесса, которая никогда ничем подобным не страдала. – Ай, ты зачем щиплешься?

– А ты будь серьезнее... кстати, наша Клава требовала от меня кое-что. Не умоляла, не просила, а именно требовала.

– Боже...

– Она требовала, чтобы я пошла к разлучнице и произнесла страстный монолог на тему того, что чужих мужей необходимо возвращать. Она уже и речь за меня придумала... Я отказалась.

– Правильно... – рассеянно кивнула Инесса.

Сквозь старые ворота мы вошли в парк.

– Как здесь тихо! – воскликнула Инесса.

– Да, мы будем здесь одни... или у тебя опять какое-нибудь предчувствие?

– Да ну тебя! – в ответ ущипнула меня Инесса, и мы опять расхохотались, как две школьницы на переменке.

– Послушай! – вдруг вспомнила я. – Давно хотела спросить, да все как-то не получалось... Как платье?

– Какое платье?

– То, свадебное... Маша заказала его у Буранова?

Инесса подняла голову кверху, закрыла глаза – солнечные зайчики запрыгали у нее по лицу – и чихнула.

– Будьте здоровы!

– Мерси... Слишком много слов было, – вдруг с какой-то странной интонацией ответила моя спутница. – Слишком много слов и волнений, интриг и ожиданий...

– Ничего не понимаю! Она решила заказать платье в Москве? В Париже?!

– Боюсь, что свадьбы вообще не будет, – покачала головой Инесса.

– Почему? – с огорчением спросила я. В самом деле, все так волновались из-за этого платья...

– Они поссорились. Маша и ее жених, этот... Автандил. Сразу после того показа. Из-за чего? Какая-то мелочь, ерунда... говорят, что Маша его приревновала к кому-то.

– Черт! – рассердилась я. – А что Рафик?

– Рафик лишних двадцать минут пересидел в солярии, нос облез, а так... в общем, ничего. У него теперь новая идея фикс.

– Какая же?

– Он увлекся театральными костюмами. Говорят, осенью в Тишинске будут ставить мюзикл, приехал один известный режиссер, который разочаровался в столичной жизни.

– Как жаль, что я этого не увижу...

Инесса словно споткнулась на ровном месте.

– Что-о?

– Осенью я уеду.

Мы стояли как раз напротив маленького пруда, уже начинающего зарастать ярко-зеленой ряской, на том берегу, над полуразрушенным гротом, сидел старик с удочкой.

– Послушай, здесь есть рыба? – с удивлением спросила я.

– Да... нет... к черту рыбу! Зачем тебе уезжать?

Она выглядела расстроенной. Если б я могла, я бы и сама никогда не расставалась с ней – Инесса была моей лучшей, единственной подругой. Мы сели на поваленное дерево и стали молча смотреть на застоявшуюся поверхность пруда, по которой шустро бегали водомерки.

– Я схожу с ума... – наконец тихо прошептала я. – Зачем делать свидетелями этого тех людей, которых я люблю?

– Нет, ты действительно спятила... То есть тебе гораздо лучше! – тут же горячо воскликнула Инесса. – Разве ты не чувствуешь? Ты уже не плачешь все время, ты смеешься. У тебя есть интерес к жизни... Глупости какие.

– И что, я должна вечно сидеть на теткиной шее, и на твоей в том числе? Нет, я уеду... там мой дом, моя квартира, там я могу запереться и делать что угодно. Здесь Вадим Петрович.

– Так ты же сама говорила, что осенью он уедет! Там ты опять будешь рядом с ним.

– Как ты думаешь... он не выполнит свое обещание?

– Какое... ах, что он наложит на себя руки? Нет, он не сделает этого, он еще тысячу лет будет тебя допекать! Я устрою тебя на работу здесь, Владимир Ильич...

– Ладно, оставим этот разговор...

Мы замолчали и молчали долго, до тех пор, пока какое-то странное опустошение не напало на нас. Инесса сидела рядом задумчивая, оцепенелая, и на ее лице я видела свое отражение.

Потом вдруг тихо, словно материализовавшись из теплого летнего воздуха, рядом возник Костя.

– Привет! – равнодушно махнула ему рукой Инесса, но в этот день Костя вел себя как-то странно.

Кусок любимой проволоки был аккуратно сложен в карман, а в ладонях он держал букет желтых полевых цветов – кажется, их называли лютиками.

– Хаминю бусила мушрает, – прошептал он, приблизившись к нам. – Котеньке!

Смущаясь и краснея, он бросил на колени мне букет и убежал. Пахло вблизи от Кости очень странно.

– Что он сказал? – ошеломленно спросила я. – Я ничего не поняла...

– Я тоже... – озадаченно пожала плечами Инесса. – А впрочем, какая разница, молодой человек преподнес девушке букет цветов – какие комментарии тут еще нужны?

– Ах, что же мне делать! – воскликнула я, глядя на лежавший передо мной букет с отвращением и жалостью. Мне ужасно хотелось кинуть его в воду, но я почему-то не могла сделать этого, просто сидела и смотрела на желтые цветы. «Куриная слепота!» – вдруг вспомнила я второе название лютиков. Они росли везде, где не было асфальта.

– Ничего не делай! – хитро улыбнулась Инесса. – Отнеси домой и поставь куда-нибудь. Только не в вазу... больше всего подойдет граненый стакан. Да, именно граненый стакан – такой пузатый, из которого водку пьют...

– От него так пахло...

– От кого, от Кости?

– Да, какой-то странный запах – сладкий и в то же время... Запах разложения.

– Господи, а чего ты ждала от бедного больного мальчика!

– И эти цветы...

– Ты хотела роз?

– Нет, я о другом. – Я вдруг вспомнила Филипыча и ту историю, которую рассказала ему после его очередного неудачного самоубийства. – Розы – это слишком напыщенно...

– Да, ты права. «Когда случилось петь Дездемоне, а жить так мало оставалось, не по любви, своей звезде, она, по иве, иве разрыдалась...» – задумчиво пробормотала Инесса.

– Что? Ах да, это правильно, это хорошо, ибо всякий пафос и выпендреж в наше время...

– «...когда случилось петь Дездемоне, и голос завела, крепясь, про черный день чернейший демон ей псалом плакучих русл припас».

– Чернейший демон в черный день... Если б знать, был ли этот день или все еще впереди... Ты когда-нибудь об этом думала?

Инесса пожала плечами и продолжила шутливо, немного печально:

– «Когда случилось петь Офелии, а жить так мало оставалось, всю суть души взмело и свеяло, как в бурю стебли с сеновала. Когда случилось петь Офелии, а горечь слез осточертела, с какими канула трофеями?» – Инесса возвысила голос, но я прервала ее, вцепившись в ее руку:

– Здесь есть опасность удариться в другую крайность, потому что любое упрощение... Впрочем, проще этих лютиков уже ничего нет.

Инесса бросила в мутную воду какую-то щепку, и мы, обнявшись, в один голос пропели:

– «...с охапкой верб и чистотела!»

Рыбак на той стороне пруда проснулся, поднял голову и посмотрел на нас с изумлением.

Но мы уже не могли остановиться – обнявшись, голосили во всю мочь, с отчаянием и вызовом:

– «С охапкой верб и чистотела. Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу, входили с сердца замираньем в бассейн вселенной, стан свой любящий обдать и оглушить мирами»[3].

– О господи! – воскликнула потом Инесса, все с тем же отчаянием и вызовом, повалившись спиной в густую траву, которая росла рядом с деревом. – Мне никто и никогда не дарил лютиков. Впрочем, как и ромашек, клевера, ноготков и прочего...

– Только розы? – хитро улыбнулась я.

– Увы! Ничего похожего на сельскую романтику...

Я собрала лежавшие у меня на коленях цветы в один букет, посмотрела на него какими-то новыми глазами.

– Нет, я их не выброшу, – решительно заявила я. – В самом деле, во всем этом нечто такое... – Я пошевелила в воздухе пальцами, подыскивая слова. – Что-то такое маргинальное.

– Брутальное! – прыснула Инесса, закусив зубами только что сорванную травинку. – Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На Офелию... с этими-то цветами. Тебе надо сейчас сделать венок из одуванчиков и пустить его в плавание по этому пруду...

– Вино из одуванчиков... А ты знаешь, мне сейчас в голову пришла очень странная мысль. Действительно, что еще мог подарить мне Костя, наш грустный мальчик... «хоменю бустилат»... или как там он выразился? Да ничего, кроме этих лютиков, и не мог.

– Логично, – согласилась Инесса, переворачиваясь на живот. Она поймала муравья, и тот теперь терпеливо карабкался по ее пальцу.

– А вот и нет. Мог.

– Что-то я не понимаю, ты сама себе противоречишь...

– Он мог подарить мне свои волосы! – воскликнула я, находясь все в том же странном состоянии – между весельем и слезами.

– Странный подарок, – искоса посмотрела на меня подруга. – Зачем тебе его волосы?

– А зачем лютики, зачем все?.. Смысл в том, что самое прекрасное у него – это его волосы...

– Дались тебе его волосы!

– Нет, ты не понимаешь – мне безумно нравятся его волосы. Я уже тысячу раз тебе говорила, в них есть что-то такое, средневековое...

– Мускусное! – напомнила мне Инесса.

– Да! Этот сладкий запах, смерти и разложения, ощущение тяжести в ладонях, как будто держишь золото... – Я подняла букет вверх. – Это был бы лучший подарок от него. Допустим, он в меня влюблен...

– Он точно в тебя влюблен, «котенька»...

–...так вот, я бы на его месте поступила так – срезала бы волосы, перевила бы их лентой и подарила бы любимой женщине.

Инесса вздохнула, села, огляделась по сторонам и вдруг прошептала:

– Он здесь!

Я страшно перепугалась, потому что в первую очередь подумала о Вадиме Петровиче.

– Что?

– Костя здесь! – громко прошептала она. – Сидит в кустах неподалеку и преспокойно слушает твои безумные речи.

– Ах, как неудобно...

– Может быть, он и не понял ничего. Но все равно как-то...

– Послушай, ведь есть такие цветы – «царские кудри» называются? Я не знаю, как они выглядят, но мне кажется, что его волосы очень...

– Оля! – рассердилась Инесса. – Вот, очень кстати... он убежал. Наверное, испугался громких голосов.

– И незачем было так орать. Да, я Оля, я уже двадцать четвертый год Оля...

– Ты меня пугаешь – у тебя иногда бывают такие мысли...

Я вздохнула:

– Поэтому мне и надо уехать. Ни ты, ни тетя не обязаны со мной возиться, потому что все это из-за того человека, а я тебе уже говорила, что даже если он умрет, все равно я буду переживать, буду мусолить прошлое...

– Ты о Вадиме Петровиче?

– «Чернейший демон в черный день...» – пробормотала я.

На какое-то время мы опять замолчали. Рыбак ушел, так ничего и не поймав, над нашими головами летели облака, и время словно остановилось навсегда...

– Зачем тебе уезжать? – вдруг опять начала Инесса. – Здесь так хорошо. А эта Москва...

– Да-да, я знаю, тетушка уже устала повторять мне, что Москва – это новый Вавилон, в котором место лишь жрицам любви и извращенцам, а все прочие люди...

– Хочешь, я расскажу тебе свою тайну? – тихо, вполне будничным голосом произнесла Инесса. – Я чувствую, только это способно тебя остановить. Только это может тебя спасти...

– Я не понимаю...

– Нет, ты все прекрасно понимаешь, я уже давно заметила, что ты хочешь меня спросить, но никак не можешь решиться. Чего ты боишься? Ты мой друг, и у меня не должно быть от тебя тайн, – серьезно произнесла Инесса.

– Ты так мне доверяешь? – с ужасом спросила я.

– Да. Почему бы не рассказать тебе все? Знаешь, в какой-то момент я поняла, что должна рассказать свою историю кому-то, только вот не знала кому. А потом, когда увидела тебя... Именно тебе – ни матери, ни отцу, ни подружке из редакции, с которой мы обедаем вместе в соседнем с работой кафе, ни Владимиру Ильичу, ни случайной попутчице в дороге, когда приходится куда-то ехать, ни тем более детям... только тебе.

– Значит, ты все помнишь? – спросила я.

– Ну вот, ты опять плачешь... Сейчас же вытри слезы, а то я ничего тебе не расскажу и ты лопнешь от любопытства.

– Опять тайны, везде тайны!

– Я даже не буду просить у тебя клятвы, чтобы ты не...

Я так затрясла головой, что она чуть не отвалилась, – я точно знала, что никому и никогда не выдам тайну своей подруги, даже если меня будут пытать, даже если б от этого зависела жизнь всего человечества!

– А я не буду тебе клясться, потому что... – Я вдруг вспомнила кое-что, и меня даже затрясло от волнения. – Хочешь, я угадаю, кто был этим мужчиной, вернее, кто был...

– Угадай, – улыбнулась одними губами Инесса. Она была так печальна и так красива в этот момент, что мне хотелось умереть за нее.

– Это был твой одноклассник. Первая любовь – юношеская, сумасшедшая... вам пришлось все скрыть, потому что... Что, разве нет? – упавшим голосом спросила я, увидев, как печальная улыбка на губах моей подруги превращается в снисходительно-ласковую.

– Не угадала. Это был уже вполне взрослый мужчина, можно даже сказать – старик.

– Все-таки – Филипыч?! – ахнула я.

– Опять не угадала. Отец моих детей давно умер, и похоронили его...

– О боже, боже... – застонала я, обливаясь горючими слезами, – мою обожаемую Инессу тоже соблазнили когда-то, соблазнил гадкий взрослый, старый мужик, и именно поэтому она решилась рассказать мне свою тайну, потому что своим примером...

– Я его любила и люблю и никаких злобных чувств не испытываю к нему.

Инесса села, обхватив колени, и посмотрела на зеленый пруд перед собой удивленно и добродушно, как будто на своего бывшего любовника.

– Знаешь ли ты, что в нашем доме жил еще один сосед?

– Николай Александрович Ивашов? Князь? – удивленно произнесла я – я, никогда не помнившая имен.

– Ты помнишь? Тебе рассказывали?

– Да, но, насколько помню, он был очень стар, и потом... он умер задолго до рождения Бориса...

Ужасная мысль вдруг пришла мне в голову – а что, если Инесса сошла с ума и придумала себе эту историю, а что, если она действительно ничего не помнит?

– Да, он умер до рождения Бориса, но спустя две недели после его зачатия. Это был почти детектив... Мама, папа, твоя тетка – все, кто был посвящен в эту историю, гадали о том, кто мог быть отцом моих детей, и, признаюсь, несколько раз подозрение падало на Николая Александровича – потому что изучали все возможные кандидатуры, даже самые невероятные, ничего не упускали, но его смерть сбила их с толку. Тут дело в сроках – спустя какое-то время, когда стало уже ясно, что я снова беременна, эти сроки у всех в голове спутались, и уже никто не мог подозревать Николая Александровича. Двумя неделями больше, двумя меньше... в голове у всех засело только одно – он умер задолго до рождения моего второго сына.

Дата добавления: 2015-08-20