С памятью наедине

Приближался день показа "Праздника мира" Станиславскому. Готовясь к нему в приподнятости духа, возбужденные переездом и несколько усыпленные успехом "Гибели "Надежды", мы были совершенно не подготовлены к обрушившейся на нас беде.

Сказать, что Константин Сергеевич не принял спектакля -- ничего не сказать. Он бушевал так, что сам Зевс-громовержец завидовал, вероятно, ему в эти минуты. Обвиняя нас в натурализме -- мы, видно, действительно перестарались в поисках правды жизни, в ее самых тяжелых и некрасивых проявлениях,-- Станиславский уже не замечал ничего хорошего, достойного.

На наши бедные головы камнями падали слова "кликушество", "истерия" и еще какие-то, не менее уничтожающие. Прячась за спины друг друга, мы тихо плакали. Объявив в заключение Вахтангову, что тот может быть только режиссером, подготовляющим актерский материал, то есть педагогом, но никогда, в отличие от Болеславского, не станет постановщиком, потому что не чувствует форму спектакля, Константин Сергеевич покинул зал.

Потрясенный, уязвленный, расстроенный Вахтангов обращал на нас свой большеглазый взор, исполненный горя и обиды.

-- Почему он так определил? Откуда это видно, что я не могу быть постановщиком, объясните мне? Нет, я знаю, я чувствую форму, знаю,-- настойчиво повторял он.

И не зря настаивал. Театральная форма была наиболее сильной стороной его таланта, недолго сверкавшего, но навсегда оставшегося в истории и в памяти людей.

Эта ошибка Станиславского, увы, не единственная, слава богу, не сгубила Вахтангова. Но в тот день нам нечем было его утешить -- жизнь, казалось, непоправима, черна, кончена.

И все-таки, слившиеся за год тесной работы в нечто единое, целое, мы проявили мужество, упорство и, я бы сказала, отвагу -- решили испросить разрешение Константина Сергеевича показать "Праздник мира" старшим актерам Художественного театра. И когда он внезапно согласился, не знаю, чего больше в нас было -- счастья или испуга. Снова играть разгромленный спектакль, да еще кому -- им, главным, не принимающим нас всерьез.

Гримировались молча -- всю волю, все силы берегли для спектакля, для еще одного, следующего после "Гибели "Надежды" прыжка в неизвестное.

Начали. Мы с Поповой, моей матерью по пьесе, стоим за кулисами и слушаем, как на сцене исходит в бессмысленной ссоре семья Шольц. Но при этом слышим еще и мертвую тишину в зале. И не знаем, что она означает -- острый интерес или полное его отсутствие. Потом я сама выхожу на сцену и уже перестаю понимать все происходящее вокруг.

Не помню, в какой счастливый миг мы осознали, что победили, что успех был полный, настоящий. Качалов говорил Константину Сергеевичу, что это один из лучших спектаклей, виденных им. Остальные "старики" его хором поддерживали, утверждая, что мы нашли подход к образам через его систему, что воздействуем на зрителей раскрытием глубоких человеческих страстей. И Станиславский сменил гнев на милость -- разрешил играть на публике.

1981 г.

Дата добавления: 2015-08-20