Язык становится объектом 5 страница

никогда не могла обезопасить себя от скрытого родства, --

близости одновременно и заманчивой, и угрожающей -- с

эмпирическими исследованиями человека; именно поэтому, заявляя о

том, что все сводимо к cogito, феноменология всегда приводила к

вопросам онтологии, к онтологическому вопросу, как таковому. И мы

видим, как феноменологический проект неизменно сводится к

описанию переживания, которое, несмотря ни на что, остается

эмпирическим, и к онтологии немыслимого, которая отрывается от

первичности "я мыслю".

Другое следствие положительное. Оно касается отношения

человека к немыслимому, или, точнее, их взаимно-одновременного

появления в западной культуре. Легко заметить, что, как только

человек возник как позитивный образ в поле знания, все былые

привилегии рефлексивного познания -- мысли, мыслящей самое себя,

-- должны были исчезнуть; и, однако, объективному мышлению была

дана тем самым возможность охватить человека в его целостности --

с риском обнаружить как раз то, что никогда не могло быть дано ни

человеческой рефлексии, ни даже человеческому сознанию вообще, --

скрытые механизмы, безликие причинности, весь тот теневой мир,

который так или иначе называется бессознательным. Ведь

бессознательное неминуемо раскрывается перед научной мыслью,

обращаемой человеком на самого себя, как только он перестает

мыслить о себе в форме рефлексии. Не нужно думать, что и

бессознательное, и все другие формы немыслимого вообще были

открытой компенсацией позитивного знания о человеке. На

археологическом уровне человек и немыслимое -- современники.

Человек вообще не мог бы обрисоваться как конфигурация в

эпистеме, если бы одновременно мысль не нащупала в себе и вне

себя, на своих границах, но также в переплетениях собственной

ткани нечто ночное, некую явно инертную плотность, в которую она

погружена, некую немыслимость, которая ее и переполняет и

замыкает. Немыслимое (не важно, как именно мы его называем)

заключено в человеке вовсе не как скомканная природа или

напластованная история: по отношению к человеку немыслимое есть

Иное: братское и близнецовское Иное, порожденное не им и не в

нем, но рядом и одновременно, в равной новизне, в необратимой

двойственности. Это темное место, в котором столь часто видят

глубинную область природы человека или же неприступный оплот его

истории, на деле связано с ним совсем иначе: одновременно и чуждо

и необходимо для него -- это и тень, отбрасываемая человеком,

вступающим в область познания, это и слепое пятно, вокруг

которого только и можно строить познание. Во всяком случае,

начиная с XIX века немыслимое было при человеке тихим и

непрестанным аккомпанементом. Поскольку оно было лишь неотлучным

двойником, оно никогда не рассматривалось отдельно и

самостоятельно, но всегда принимало соответственно дополнительную

форму и противоположное имя по отношению к тому, чьим Иным и чьей

тенью оно было. Оно было "в себе" в противоположность "для себя"

в гегелевской феноменологии; оно было Unbewusste1 у Шопенгауэра; оно было

отчужденным человеком у Маркса; оно было "скрытым",

"недействительным", "осадочным", "несвершившимся" в гуссерлевских

исследованиях -- везде оно было тем неизбежным двойником, который

предстает рефлексивному знанию как нечеткая проекция самого

человека с его истиной, но в то же время играет роль основы,

позволяющей человеку сосредоточиться в себе и вернуться к своей

истине. Даже если двойник этот и близок к мысли, он остается ей

чуждым, так что роль мысли, ее собственное начинание заключается

в том, чтобы приблизить его к себе; все современное мышление

пронизано необходимостью помыслить немыслимое, осмыслить

содержания "в себе" в форме "для себя"; снять с человека

отчужденность, примирив его с собственной сущностью, раскрыть

горизонт, дающий фоном опыту непосредственную обнаженную

очевидность, снять покров с Бессознательного, углубиться в его

безмолвие или вслушаться в его нескончаемый шепот.

Для современного опыта сама возможность утвердить человека в

знании, само появление этого нового образа в поле эпистемы,

предполагает некий императив, возбуждающий нашу мысль изнутри, --

не столь уж важно, в форме ли морали, политики, гуманизма,

чувства ответственности перед судьбою Запада или просто в форме

сознания, что ты -- исполнитель истории; важно здесь то, что

мысль -- и сама по себе, и в толще своей деятельности -- является

одновременно и знанием, и изменением познаваемого; и рефлексией,

и преобразованием способа бытия того, о чем она рефлексирует.

Мысль тотчас приводит в движение все то, чего она касается;

пытаясь раскрыть немыслимое или хотя бы устремляясь к нему, она

или приближает его к себе, или же отталкивает его прочь; во

всяком случае, она тем самым изменяет человеческое бытие,

поскольку оно развертывается именно в том промежутке между мыслью

и немыслимым. Во всем этом есть нечто глубоко связанное с нашей

современностью; ведь, помимо религиозной морали, Запад знал лишь

две формы этики: древнюю (в виде стоицизма или эпикуреизма),

которая, сочленяясь с миропорядком и обнаруживая его закон, могла

вывести принцип мудрости или концепцию полиса (даже политическая

мысль XVIII века принадлежит еще к этой общей форме); и

современную, которая, напротив, не формулирует никакой морали,

поскольку всякий императив помещается внутри мысли и ее

направленности на схватывание немыслимого1: лишь рефлексия, лишь осознание, лишь

прояснение безмолвного, лишь возвращение речи немоте, лишь

высветление той тени, которая отрывает человека от самого себя,

лишь одушевление бездеятельного -- вот что составляет теперь

единственное содержание и форму этики. Да, современное мышление

никогда не было способно предложить какую-нибудь мораль, однако

причина этого не в том, что она является чистой спекуляцией,

скорее, наоборот -- с самого начала, во всей своей толще она

является прежде всего определенным способом действия. Пусть кто

хочет разглагольствует, побуждая мысль выйти из своего убежища и

объявить свой выбор; пусть кто хочет пытается построить мораль

без обетования и без добродетели. Для современного мышления

мораль невозможна, поскольку с XIX века мысль уже "вышла" за

пределы себя самой в своем собственном бытии, уже не является

более только теорией; когда она мыслит, она ранит или примиряет,

сближает или разделяет, она разрывает, расчленяет, она соединяет

и воссоединяет, она уже не может не освобождать и не порабощать.

Прежде чем предписывать и предначертывать будущее, прежде чем

предрекать, что следует делать, прежде чем призывать или просто

настораживать, мысль и само ее существование, начиная от самых

ранних форм, является уже действием, и действием опасным. Де Сад,

Ницше, Арто и Батай это знали и за себя и за тех, кто предпочел

бы не видеть всего этого; но знали об этом также Гегель, Маркс,

Фрейд. Пожалуй, не замечают этого лишь те, кто в глубочайшем

недомыслии утверждает, что философия без политического выбора

невозможна, что всякая мысль является либо "прогрессивной", либо

"реакционной". Глупость их -- в предположении, будто всякая мысль

"выражает" классовую идеологию; а невольная их глубина -- в том,

что они прямо и непосредственно указывают на современный способ

бытия мышления2. На первый взгляд кажется, что познание человека в

отличие от наук о природе всегда, пусть даже и нечетко, связано с

этикой и политикой; однако в глубине своей современная мысль

устремляется в ином направлении -- туда, где Иное в человеке

должно стать ему Тождественным.

6. Отступление и возврат первоначала

Последняя черта, характеризующая одновременно и способ бытия

человека, и обращаемое на него размышление, -- это отношение к

первоначалу. Оно весьма отлично от того отношения, которое

стремилось установить классическое мышление в своих идеальных

генезисах. Обнаружить первоначало значило в XVIII веке подойти

как можно ближе к простому удвоению представления. Экономика

мыслилась на основе обмена, поскольку именно в нем представления

обоих партнеров как о своей собственности, так и о собственности

другой стороны обнаруживали свою эквивалентность; обеспечивая

удовлетворение почти тождественных запросов, они в конечном счете

оказывались "подобными". Порядок природы до всяких катастроф

мыслился в виде таблицы, на которой все живые существа примыкали

друг к другу в столь тесном и столь длинном ряду, что между

звеньями этой цепи сдвиги не выходили из рамок почти абсолютного

тождества, и от края до края простиралась гладь сплошного

"подобия". Первоначало языка мыслилось как взаимопрозрачность

представления вещи и сопровождающего его представления крика,

звука, мимики (языка действия). Наконец, первоначало познания

искали вблизи последовательности чистых представлений --

последовательности столь совершенной и столь линейной, что одно

представление сменяло другое практически неосознанно: ведь они не

были одновременны, поэтому установить различие между ними было

невозможно, и каждое последующее представление могло

восприниматься лишь как "сходное" с предшествующим. Лишь когда

какое-то одно ощущение оказывалось более "похожим" на

предшествующие, нежели все другие, могло вступить в силу

воспоминание, можно было воображением вновь представлять

представление, и на это удвоение могло опереться сознание.

Неважно, рассматривалось ли это зарождение сознания как

воображаемое или реальное, имело ли оно значение объясняющей

гипотезы или исторического события (ведь все эти разграничения

существуют только для нас), -- для мысли, чье временное развитие

осуществляется внутри таблицы, в которой она является лишь одним

из возможных ходов, исходная точка находится одновременно и вне,

и внутри реального времени -- это то первоначальное смещение,

которое дает место любым историческим событиям.

Для современного мышления такой тип первоначала уже

немыслим: мы уже видели, как труд, жизнь, язык приобрели свою

собственную историчность и углубились в нее, а значит, они уже

никогда более не смогут правдиво изъяснить свое происхождение,

хотя именно на него словно указывала изнутри себя вся их история.

Теперь уже не первоначало дает место историчности, но сама ткань

историчности выявляет необходимость первоначала, которое было бы

одновременно и внутренним, и сторонним, наподобие некоей

гипотетической вершины конуса, где все различия, все рассеяния,

все прерывности сжимаются в единую точку тождества, в тот

бесплотный образ Тождественного, способного, однако, расщепиться

и превратиться в Иное.

Человек возник в начале XIX века в зависимости от всех этих

историчностей, от всех этих замкнутых в себе вещей, указывающих

самим своим расположением и своими собственными законами на

недостижимое тождество своего первоначала. Однако теперь уже

человек иначе относится к первоначалу. Теперь человек

обнаруживает, что он постоянно оказывается связанным с

предшествующей ему историчностью; он никогда не существует

одновременно с тем первоначалом, которое прорисовывается и

обнажается во времени вещей. Стремясь самоопределиться в качестве

живого существа, человек обнаруживает свое собственное начало

лишь в глубине жизни, начавшейся раньше него; стремясь понять

себя как трудящееся существо, он выявляет зачаточные формы труда

лишь внутри такого человеческого времени и пространства, которое

уже подчинено обществу и его институтам; наконец, стремясь

определить сущность самого себя в качестве говорящего субъекта по

ту сторону всякого уже сложившегося языка, он всегда сталкивается

лишь с возможностями уже развернувшегося языка, а совсем не с тем

лепетом, тем первословом, на основе которого стали возможны все

языки и вообще языки, как таковой. Лишь на основе всегда уже

начавшегося человек может помыслить то, что имеет для него

значение первоначала. Таким образом, первоначало для него вовсе

не есть начинание, не есть ранняя заря истории, за которой

теснились бы все ее дальнейшие приобретения. Первоначало -- это

прежде всего тот способ, которым любой человек -- человек вообще

-- сочленяется с уже начавшимися трудом, жизнью и языком; место

его в том углу, где человек трудится, сам того не ведая, в мире

труда, совершаемого уже многие тысячелетия, где он живет -- во

всей первозданной свежести своего единственного и неповторимого,

хрупкого существования -- той жизнью, начало которой идет от

первых органических соединений, где он складывает фразы, еще

никогда не сказанные (даже если их повторяли до этого многие

поколения), из слов, которые древнее всякой памяти. В этом смысле

уровень первоначального, несомненно, есть для человека нечто

самое близкое -- та поверхность, которую он простодушно -- всегда

заново -- обозревает и на которой его едва раскрытые глаза

различают образы столь же юные, как и его взгляд. Эти образы,

подобно ему самому, и впрямь не могут иметь прошлого, однако по

совсем иной причине: дело не в том, что они вечно молоды, но в

том, что они принадлежат времени иных измерений и иных

обоснований, нежели сам человек. Однако эта хрупкая поверхность

первоначального, которая вмещает наше существование, никогда его

не оставляя (даже и особенно в момент смерти, где она, напротив,

как бы выставляется напоказ), не есть непосредственность некоего

перворождения. Вся она наполнена сложными опосредствованиями,

созданными и представленными в их собственной истории трудом,

жизнью, языком, так что даже при малейшем взаимодействии с ними,

начиная с самого первого предмета в руках. с проявления самой

простой потребности, с произнесения самого незначащего слова,

человек лишь, сам того не ведая, пробуждает посредников времени,

которое почти безгранично господствует над ним. Требуется,

однако, чтобы неведение это каким-нибудь образом да было

осознано, поскольку именно посредством осознания люди вступают в

общение и оказываются в уже сплетенной сетке понимания. И все же

осознание это ограничено, косвенно, частично, поскольку оно со

всех сторон окружено огромной затененной областью, в которой

труд, жизнь и язык скрывают свою истину (и свое собственное

первоначало) от тех, кто говорит, существует и трудится.

То первоначальное, которое, начиная с "Феноменологии духа",

вновь и вновь описывается современной мыслью, весьма отлично от

того идеального генезиса. воссоздать который стремился

классический век; однако оно отлично также (хотя и связано неким

основополагающим соответствием) и от того первоначала, которое

прорисовывается в некоей ретроспективной потусторонности, сквозь

историчность всего сущего. Первоначальное в человеке не способно

ни свестись к некоей предельной точке тождества, реальной или

потенциальной, ни даже указать на нее, неспособно выявить в

Тождественном тот момент, когда отщепление Иного еще не

произошло. Оно с самого начала сочленяет человека с чем-то

отличным от него самого, оно вводит в человеческий опыт возникшие

раньше него содержания и формы, над которыми он не властен, оно

связывает человека с разнообразными, взаимопересекающимися, порой

несводимыми друг к другу временными последовательностями,

рассеивает его во времени и вместе с тем водружает в самое

средоточие длительности вещей. Как ни парадоксально,

первоначальное в человеке не возвещает ни о времени его рождения,

ни о древнейшем ядре его опыта -- оно связывает человека с тем,

что существует в ином времени, нежели он сам, оно пробуждает в

нем все то, что ему не современно, оно беспрестанно и каждый раз

с новой силой указывает на то, что вещи много старше его, а

потому, раз человеческий опыт всецело создан и ограничен вещами,

определить его первоначало невозможно. У этой невозможности два

аспекта: с одной стороны, она означает, что первоначало вещей

всегда отодвинуто в прошлое, поскольку оно восходит к тому

времяисчислению, в котором человека еще не существовало; однако,

с другой стороны, она означает, что человек в отличие от вещей,

позволяющих заметить искру их рождения в толще времени, есть

существо, лишенное первоначала, существо "без времени и отчизны",

существо, рождение которого недоступно навсегда, поскольку оно

никогда и не имело "места" в собственном смысле слова. Сама

непосредственность первоначального возвещает о том, что человек

отрезан от того первоначала, которое позволило бы ему быть

современником своего собственного существования. Среди всех тех

вещей, которые рождаются во времени и в нем же рано или поздно

погибают, человек, отрезанный от первоначала, всегда уже

присутствует. И именно в нем те самые вещи, которые так его

теснят, находят собственное свое начало; человек -- это не

столько зарубка, отмечающая мгновение в длительности, это

открытость, исходя из которой только и может строиться время,

изливаться длительность, а в должный через -- возникать и сами

вещи. Если в царстве эмпирического вещи всегда предшествуют

человеку и недостижимы в их начальной точке, то человек в свою

очередь предшествует этому предшествованию вещей, и только

поэтому они и могут давить всей своей весомой прошлостью на

непосредственность его первоначального опыта.

Таким образом, перед мыслью встает задача: подвергнуть

сомнению первоначало вещей -- для того, чтобы обосновать его

вновь, обнаруживая при этом тот способ, благодаря которому

строится сама возможность времени, то безначальное первоначало,

на основе которого все и возникает. Задача эта предполагает, что

сомнению подвергается все то, что принадлежит времени, образуется

во времени, помещается в его подвижной стихии, а в результате

выявляется тот вневременный, внеисторический разрыв, из которого

проистекает и само время. Таким образом, время оказывается

приостановленным в этой мысли, а она в свою очередь не может

ускользнуть от времени, поскольку она никогда не одновременна

первоначалу. Однако именно эта приостановка могла бы перевернуть

взаимоотношения первоначала и мысли: время тогда вращалось бы

вокруг своей собственной оси, а первоначало, становясь тем, что

мысль еще должна помыслить, причем каждый раз заново,

предвещалось бы ей с неминуемостью, все более близкой к

осуществлению, но никогда его не достигающей. Значит, первоначало

есть то, что постоянно возобновляется, повтор, к которому

устремляется мысль, возврат всегда-уже-начавшегося, близость к

свету, зримому испокон веков. Так, уже в третий раз первоначало

обрисовывается на фоне времени, но теперь это -- уход в будущее,

побуждение, которое мысль получает извне и сама ставит перед

собой, -- приблизиться легкой поступью к тому, что искони делало

ее возможной, высмотреть где-то впереди, на вечно отступающей

линии горизонта, тот свет, который и порождает ее.

В тот самый момент, когда современная мысль смогла

отвергнуть как химеру не генезисы, которые описывал XVIII век,

она установила проблематику первоначала, очень сложную и очень

запутанную. Проблематика эта послужила обоснованием для нашего

опыта времени; и именно на ее основе возникли начиная с XIX века

все попытки уловиь в царстве человека то, что могло бы быть его

началом и возобновлением, удалением и исходным наличием,

возвратом и концом. Действительно, современная мысль установила

такое отношение к первоначалу, которое, по сути, оказалось прямо

противоположным для вещей и для человека: таким образом, она

санкционировала, правда, обезвреживая их заранее и сохраняя за

собой право протеста, позитивистские стремления ввести

человеческое время вовнутрь времени вещей, чтобы тем самым

восстановить единство времени и сделать первоначало рядовым

событием, зарубкой в последовательном ряду живых существ

(поместив это первоначало и вместе с ним появление культуры и

зарю цивилизации в поток биологической эволюции); она

санкционировала одновременно и противоположное и компенсирующее

стремление -- выровнять по времени человека его восприятие вещей,

его знание о них, науки, которые он способен таким образом

построить (так что, хотя все начала человека помещены во времени

вещей, тем не менее его индивидуальное или общекультурное время

позволяет -- в рамках психологического или исторического генезиса

-- определить тот момент, когда вещи впервые обнаруживаю облик

своей собственной истины). В каждой из этих двух тенденций

первоначало вещей и первоначало человека подчинены друг другу;

однако уже сам факт существования двух равно возможных и

непримиримых тенденций свидетельствует о глубокой асимметрии,

характеризующей современную мысль о первоначале. Более того,

мысль эта осветила как бы последним светом дня тот пласт

первоначального, где, по сути, и нет никакого первоначала, но

откуда безначальное время человека выявляет для всякой памяти

будущего беспамятное время вещей. отсюда двоякий соблазн:

психологизировать всякое возможное познание, превратить

психологию в некую общую науку всех наук и, напротив, описать

этот первоначальный пласт способом, свободным от позитивизма, так

что на его основе можно было бы поставить вопрос о позитивности

любой науки и противопоставить ей основополагающий, предельный

характер этого опыта. Однако, задаваясь целью воссоздать область

первоначального, современная мысль немедленно сталкивается с

отступлением первоначала; и тогда она принимает парадоксальное

решение -- двигаться в том направлении, где совершается и куда

непрерывно углубляется это отступление; она стремится выявить его

уже по другую сторону опыта, в качестве того, что поддерживает

этот опыт самим своим отступлением, в качестве того, что в нем

насущнее всего; в самом деле, если отступление первоначала дается

в своей наибольшей явности, не означает ли это, что тем самым и

само первоначало обнаруживается и восходит к самому себе через

всю династию своей архаичности? Именно поэтому современная мысль

целиком и полностью обречена на тяжкую заботу о возврате, на

стремление к возобновлению, на непонятное беспокойство о том, где

же, собственно, она должна начинать повторение повтора? таким

образом, от Гегеля до Маркса и Шпенглера развивалась тема

мышления, которое посредством того самого движения, где оно

находит свое завершение, воссоединенную целостность, бурное

самовосстановление на грани опустошения, затмение солнца, --

обращается на самое себя, освещает свою собственную полноту,

замыкает круг, вновь обретает себя во всех причудливых образах

собственной одиссеи, а потом добровольно исчезает в той самой

бездне, из которой некогда возникло. На контрастном фоне такого

возврата, который свершается, даже если и не увенчивается

успехом, прорисовывается опыт Гельдерлина, Ницше, Хайдеггера, в

котором возврат дается лишь в предельном отступлении первоначала

-- туда, откуда отвернулись боги, где растет и растет пустыня,

где rexvh1

утвердило господство своей воли; так что здесь уже речь не идет

ни о завершении, ни о замычке кривой, но, скорее далекое

оказывается самым близким. однако этот пласт первоначального,

обнаруженный современной мыслью в том самом движении, в ходе

которого она изобрела и самого человека, предвещает время

свершения и полноту обретения, восстанавливает пустоту

первоначала -- пустоту, порождаемую его отступлением и открытую

его возврату, -- во всяком случае то, что оно предписывает мысли,

есть не что иное, как подобие "Тождественного". Через область

первоначального, которая сочленяет человеческий опыт с временем

природы и жизни, с историей, с напластованиями культурного

прошлого, современная мысль стремится воссоздать человека во всей

его самотождественности -- в той полноте или в той пустоте,

каковой сам он является; воссоздать историю и время в том самом

повторении, которое они делают невозможным, но к которому они

побуждают мысль; и воссоздать само бытие в том, что оно есть.

Таким образом, стремясь к своей недостижимой цели --

помыслить первоначало в максимальном приближении и в максимальном

отдалении, мысль обнаруживает, что человек не одновременен с тем,

что понуждает его к существованию, или с тем, на основе чего он

существует; напротив, оказывается, что он захвачен силой, которая

расщепляет его, отторгает его от своего собственного первоначала

и одновременно сулит ему это первоначало как неизбежность,

которая, быть может, никогда не осуществится. Сила эта не чужда

человеку, она не таится вне его в бесстрастной безмятежности

вечных, постоянно возобновляемых начал, поскольку тогда

первоначало оказывалось бы действительно данным; эта сила

принадлежит его собственному существу. Время -- то самое время,

каковым он является сам, -- отторгает его не только от той зари,

из которой он вышел, но и от той зари, которая была ему обещана

впереди. Мы видим, насколько это основоположное время -- то

время, на основе которого время вообще может быть дано в опыте, -

- отлично от того времени, которое разыгрывалось в философии

представления. Тогда время расщепляло представление, налагая на

него форму линейной последовательности, однако представление

могло при этом восстановить себя в воображении, раскрыться в

совершеннейшем самоудвоении и подчинить себе время; образ давал

возможность восстановить время во всей его целостности, вернуть

себе все то, что было ранее отдано последовательности, и

построить знание, столь же истинное, как знание вечного разума.

Напротив, для современного опыта отступление первоначала важнее

всякого опыта, поскольку именно в нем опыт высветляется и

обнаруживает свою позитивность; именно потому, что человек не

одновременен со своим собственным бытием, вещи способны даваться

ему в собственном времени. Здесь мы вновь обнаруживаем исходную

тему конечного человеческого бытия. Однако конечность

человеческого бытия -- в силу того, что над человеком властвуют

жизнь, история, язык, -- проявляется теперь на более глубоком

уровне -- это есть предельное отношение человеческого бытия ко

времени.

Таким образом, вновь сталкиваясь с конечным человеческим

бытием в самом вопрошании о первоначале, современная мысль

замыкает тот обширный четырехугольник, который она начала чертить

в тот момент, когда в конце XVIII века была опрокинута вся

западная эпистема: связь позитивностей с конечностью

человеческого бытия, удвоение эмпирического в трансцендентальном,

постоянное отнесение cogito к немыслимому, отступление и возврат

первоначала определяют для нас способ бытия человека. Именно в

анализе этого способа бытия, а не в анализе представления

рефлексия начиная с XIX века стремится философски обосновать

возможность знания.

Дата добавления: 2015-08-20