Флексия слов

Точный отклик на все эти события можно найти и в

исследованиях языка, но, несомненно, здесь они проявляются менее

явно и более постепенно. Причину этого обнаружить несложно: дело

в том, что в течение всего классического века язык утверждался и

рассматривался как дискурсия, то есть как спонтанный анализ

представления. Среди всех других форм неколичественного порядка

он был наиболее непосредственным, наименее преднамеренным, глубже

всего связанным с собственным движением представления. А

следовательно, язык оказывался глубже укоренен в представлении и

способе его бытия, чем те упорядоченности, ставшие предметом

размышления (научного или обыденного), которые служили основой

классификации живых существ или обмена богатств. Изменения

исследовательских приемов, сказавшихся на измерении меновых

стоимостей или способах выделения признаков живых существ,

заметно преобразили и анализ богатств, и естественную историю.

Для того чтобы и в науке о языке произошли столь же важные

изменения, требовались еще более существенные события, способные

изменить само бытие представлений в западной культуре. Как в

течение XVIII и XIX веков теория имени располагалась в

непосредственной близости от представления и, следовательно, в

известной мере управляла анализом структур и признаков в живых

существах или анализом цен и стоимостей в богатствах, так и в

конце классической эпохи именно теория имени выживает дольше

всего, исчезая лишь в самый последний момент, когда уже и само

представление изменяется на самом глубинном уровне своего

археологического уклада.

Вплоть до начала XIX века в исследованиях языка можно

обнаружить лишь очень немногие изменения. Слова все еще

исследовались на основе их связи с представлениями, как

потенциальные элементы дискурсии, предписывающей всем им

одинаковый способ бытия. Однако эти содержания представлений не

исследовались только в измерении, соотносящем их с абсолютным

первоначалом (мифическим или реальным). Во всеобщей грамматике,

взятой в ее самом чистом виде, все слова какого-либо языка

являлись носителями значения более или менее скрытого, более или

менее производного, первоначальное основание которого коренилось,

однако, в первоначальном обозначении. Всякий язык, каким бы

сложным он ни был, оказывался расположенным в открытости,

разверзнутой раз и навсегда древнейшими человеческими криками.

Побочные сходства с другими языками -- близкие созвучия

соответствуют сходным значениям -- замечались и обобщались лишь

для подтверждения вертикальной связи каждого языка с этими

глубинными, погребенными, почти немыми значениями. В последней

четверти XVIII века горизонтальное сравнение языков приобретает

иную функцию: оно уже более не позволяет узнать, что именно

каждый из них мог взять из древнейшей памяти человечества, какие

следы от времен, предшествовавших вавилонскому смешению языков,

отложились в звучании их слов; но оно дает возможность

определить, какова мера их сходств, частота их подобий, степень

их прозрачности друг для друга. А отсюда те обширные

сопоставления различных языков, которые появляются в конце XVIII

века -- порой под влиянием политических причин, как, например,

предпринятые в России<$FBachmeister. Idea et desideria de

colligendis Linguarum specimenibus, Petrograd, 1773; Guldenstadt.

Voyage dans le Caucase.> попытки составить перечень языков

Российской Империи: в 1787 году в Петербурге появился первый том

"Glossarium comparativum totias orbis" ("Всемирного

сравнительного словаря"); он содержал ссылки на 279 языков: 171

азиатский, 55 европейских, 30 африканских, 23

американских<$FВторое издание в 4-х томах появилось в 1790--1791

гг.>. Однако пока еще эти сравнения делаются исключительно на

основе и в зависимости от содержаний представления: либо общее

ядро значения, которое служит инвариантом, составляют со словами,

какими различные языки могут его обозначить (Аделунг<$FAdelung.

Mithridates, 4 vol., Berlin, 1806--1817.> дает 500 вариантов

молитвы "Отче наш" на различных языках и диалектах); либо,

выбирая какой-нибудь один корень как элемент, сохраняющий свою

постоянство в слегка измененных формах, определяют весь набор

смыслов, которые он может принимать (таковы первые опыты

лексикографии, например, у Бюте и Ла Сарта). Все эти исследования

неизмеримо опираются на два принципа, которые уже были принципами

всеобщей грамматики: принцип некоего общего первоначального

языка, создавшего исходный набор корней, и принцип

последовательности исторических событий, чуждых языку, которые,

воздействуя на язык снаружи и пытаясь его подчинить,

использовать, улучшить, сделать гибким, умножают или смешивают

его формы (нашествия, миграция, успехи познания, политическая

свобода или рабство и т. д.).

Итак, сопоставление языков в конце XVIII века выявляет

некоторое связующее звено между сочленением содержаний и

значением корней: речь идет о флексиях. Конечно, само явление

флексии уже давно было известно грамматистам (подобно тому, как в

естественной истории понятие органической структуры было известно

еще до Палласа или Ламарка, а в экономии понятие труда -- до

Адама Смита), однако раньше флексии исследовались лишь ради их

соотнесенности с представлениями -- неважно, рассматривались ли

они при этом как некие дополнительные представления или же как

способы связи между представлениями (наподобие порядка слов).

Однако сравнение различных форм глагола "быть" в санскрите,

латыни или греческом (у Керду<$FR.-P. Coerdoux. Mevoires de

l'Fcademie des inscriptions, t. XLIX, p. 647--697.> и Уильямса

Джонса<$FW.Jones. Works. London, 1807, 13 vol.>) обнаружило здесь

некое постоянное отношение, обратное тому, которое обычно

предполагалось: изменению подвергается именно корень, а флексии

остаются сходными. Так, санкритский ряд asmi, asi, asti, smas,

stha, santi именно посредством флексионной аналогии точно

соответствует латинскому ряду sum, es, est, sumus, estis, sunt.

Ясно, что и Керду и Анкетиль-Дюперрон оставались на уровне

исследований всеобщей грамматики, когда первый усматривал в этом

пареллелизме остатки первоначального языка, а второй -- результат

исторического смешения, которое могло произойти между жителями

Индии и Средиземноморья в эпоху бактрианского царства. Однако то,

что выяснилось в результате сравнения этих спряжений, было уже не

просто связью первоначальных слогов в первоначальными смыслами,

но более сложным отношением между изменениями основы и

грамматическими функциями; обнаружилось, например, что в

различных языках существует постоянно отношение между

определенным рядом формальных изменений и столь же определенными

рядами грамматических функций, синтаксических значений или

смысловых изменений.

Тем самым всеобщая грамматика начинает постепенно менять

свои очертания: способ связи различных теоретических сегментов

между собой становится иным, объединяющая их сетка обрисовывает

уже несколько иные контуры. В эпоху Бозе и Кондильяка отношение

между корнями с их столько гибкой формой и смыслом, расчлененным

в предтавлениях, или же связь между способностью обозначать и

способностью сочленять обеспечивается самодержавием Имени. Ныне

сюда включается еще один элемент; с точки зрения смысла или

представления он имеет лишь некоторую вспомогательную, необходимо

второстепенную значимость (речь идет о роли подлежащего или

дополнения, исполняемой лицом или обозначаемой вещью; речь идет о

времени действия), но с точки зрения формы он складывается в

прочный, постоянный, почти неизменный ансамбль, основной закон

которого навязывается корням-представлениям и способен даже

изменять их. К тому же этот элемент, вторичный по своей смысловой

значимости, первичный по своей формальной устойчивости, сам по

себе не является отдельным слогом, вроде постоянного корня --

скорее, это систем изменений, различные сегменты которой

согласуются друг с другом. Так, буква "s" сама по себе не

означает второе лицо, подобно тому, как буква "е" означала, по

мнению Кур де Жебелена, дыхание, жизнь и существование; лишь

совокупность изменения "m", "s", "t" придает глагольному корню

значение первого, второго и третьего лица.

Этот новый способ исследования вплоть до конца XVIII века не

выходил за пределы исследования языка в его связи с

представлениями. Речь все еще идет о дискурсии. Однако уже тогда

через посредство системы флексий выявилось измерение чистой

грамматики: язык строится уже не только из представлений и

звуков, которые в свою очередь их представляют и сами

упорядочиваются6 как того требуют связи мышления; язык состоит

прежде всего из формальных элементов, сгруппированных в систему и

навязывающих звукам, слогам и корням некий порядок, уже отличный

от порядка представления. Таким образом, в анализ языка вводится

элемент, к языку несводимый (подобно тому, как в анализ обмена

был введен труд, а в анализ признаков -- органическая структура).

Одним из первых видимых следствий этого было в конце XVIII века

появление фонетики, которая является уже не столько исследованием

первичных значений выражения, сколько анализом звуков, их

отношений и возможных взаимопреобразований: в 1781 год Хельваг

построил треугольник гласных<$FHelwag. De formatione loquelae,

1781.>. Точно так же появляются и первые наброски сравнительной

грамматики: в качестве объекта сравнения берутся в различных

языках не пары, образованные группой букв и каким-то смыслом, но

целые совокупности изменений, имеющих смысл (спряжения,

склонения, аффиксации). В языках сопоставляется не то, что

обозначают их слова, но то, что связывает их друг с другом;

теперь они стремятся сообщаться друг с другом уже не через

посредство всеобщей и безличной мысли, которую всем им приходится

представлять, но непосредственно -- благодаря тем тонким и с виду

столь хрупким, но на самом деле столь постоянным и неустранимым

механизмам, которые связывают слова друг с другом. Как сказал

Монбоддо, "механизм языков менее произволен и более упорядочен,

нежели произношение слов; в нем мы находим великолепный критерий

для определения близости языков друг другу. Вот почему, когда мы

видим, что два язычка сходно используют такие важнейшие приемы,

как деривация, словосложение, инфлексия, то из этого следует,

либо что один из них происходит от другого, либо что оба они

являются диалектами одного и того же первоначального

языка"<$FLord Monboddo. Ancient metaphysics, vol. IV, p. 326.>.

Когда язык определялся как дискурсия, он и не мог иметь иной

истории, кроме истории представлений; только когда менялись

мысли, вещи, значения, чувства, тогда и в точном соответствии с

этими изменениями менялся и сам язык. Ныне же имеется некий

"внутренний" механизм языков, который определяет не только

индивидуальность каждого языка, но также и его сходства с другими

языками: именно этот механизм, будучи носителем тождеств и

различий, знаком соседства, меткой родства, становится опорою

истории. Именно через его посредство историчность ныне вступает в

самую словесную толщу.

Дата добавления: 2015-08-20