Фашизм и милитаризм

Важной силой, обусловившей возникновение, развитие и победу фашизма, был милитаризм. Как и господство финан­совой олигархий, милитаризм — порождение, результат им­периализма. В. И. Ленин обнажил агрессивную природу им­периализма, показал, как органично связаны между собой война и капитализм на его высшей, монополистической ста­дии: «Гигантский прогресс техники вообще, путей сообщения особенно, колоссальный рост капитала и банков сделали то, что капитализм дозрел и перезрел. Он пережил себя. Он стал реакционной задержкой человеческого развития. Он свелся к всевластию горстки миллиардеров и миллионеров, толкающих народ на бойню...»[91]. Вскрывая суть милитаризма, В. И. Ле­нин писал: «В обеих своих формах, он — «жизненное прояв­ление» капитализма: как военная сила, употребляемая капита­листическими государствами при их внешних столкновениях... и как оружие, служащее в руках господствующих классов для подавления всякого рода (экономических и политических) движений пролетариата...»[92]. Именно из страха перед рабочим движением буржуазия цепляется за военщину, порождает и взращивает ее. Именно в целях подготовки грабительских, захватнических войн империалистическая буржуазия воспи­тывает военную касту, готовит ее к агрессивным походам.

Отвергая всякого рода рассуждения о так называемом «чистом милитаризме», якобы независимом от господствую­щего в стране класса буржуазии, В. И. Ленин в своей из­вестной лекции «Война и революция» указывал: «Война есть продолжение политики иными средствами. Всякая война не­раздельно связана с тем политическим строем, из которого она вытекает. Ту самую политику, которую известная держа­ва, известный класс внутри этой державы вел в течение дол­гого времени перед войной, неизбежно и неминуемо этот самый класс продолжает во время войны, переменив только форму дейст­вий»[93]. Жестоко подавляя выступления рабочего класса и других трудящихся, европейская империалистическая бур­жуазия, вместе с тем, огнем и мечом утверждала свое «право» порабощать другие народы. Кровавое подавление освободи­тельного движения на Филиппинах и на Кубе, расправа с восставшими народными массами Китая, блокада и бомбар­дировка Венесуэлы, война против гереро и готтентотов в Аф­рике, порабощение Марокко, подавление революции в Ира­не, «усмирение» Кореи — таков далеко не полный перечень только крупнейших вооруженных выступлений империали­стов против народов колониальных и зависимых стран до первой мировой войны.

И хотя в самой Европе в то время (в конце XIX—на­чале XX в.) мир еще сохранялся, он держался, как отмечал В. И. Ленин, именно потому, что «господство европейских народов над сотнями миллионов жителей колоний осуществ­лялось только постоянными, непрерывными, никогда не пре­кращающимися войнами, которых мы, европейцы, не считаем войнами потому, что они слишком часто похожи были не на войны, а на зверское избиение, истребление безоружных народов»[94].

Сея ненависть к другим народам, проповедуя превосход­ство собственной нации, расизм, империалистические идеоло­ги заражали шовинизмом, страстью к завоеваниям мелко­буржуазные массы и даже определенные слои трудящихся, рабочего класса. Не случайно один из глашатаев английского империализма Д. Чемберлен демагогически заявлял, что по­теря английского господства в колониях якобы «отразится» прежде всего на трудящихся классах Британии.

Обострившаяся на рубеже веков борьба между империа­листическими хищниками за передел мира привела к еще большему нарастанию милитаристических тенденций ибо, как отмечал В. И. Ленин, «при капитализме немыслимо иное ос­нование для раздела сфер влияния, интересов, колоний и пр., кроме как учет силы участников дележа...»[95]. Особенно агрес­сивные, реакционные черты приобрел германский милита­ризм. Как и специфические характеристики финансовой оли­гархии Германии, особенности германского милитаризма также были обусловлены историческим развитием этой страны.

Все возрастающая агрессивность германского милита­ризма во многом была обусловлена тем, что Германию объе­динила прусская военщина в результате разгрома Франции. В объединенной Германии, представляющей собой союз 22 монархий, главенствующую роль приобрела милитаристско-юнкерская Пруссия. Пруссачество как социально-политичес­кая сила обеспечило себе господствующее положение в Гер­мании. Созданное руками прусско-милитаристской реакции, германское государство стало, по ироническому замечанию Ф. Энгельса, «германской империей прусской нации». Прус­сачество постоянно взращивало милитаристскую касту. Прусское офицерство постоянно отличало непомерное со­словное чванство, отделявшее его от народа непреодолимым рвом. Военщину воспитывали в духе вражды к любому гума­нистическому образованию, пишет немецкий историк В. Руге и подчеркивает, что «из всего этого вырастало слепое пови­новение начальству и безусловная преданность монарху...»[96].

Германия, уже с момента своего рождения являвшая со­бой «бюрократически сколоченный, полицейски охраняемый военный деспотизм», стремилась подавить, прибегая к самым крайним средствам любые революционные, демократические выступления в стране. И Бисмарк, и кайзер Вильгельм II да­вали весьма циничный рецепт расправы с рабочим классом, с социал-демократическим движением: «Реформами не убьешь социал-демократию; рано или поздно все равно придется пе­рестрелять ее»[97].

Но, разумеется, главное, к чему стремилась прусская во­енщина,— это обеспечение своих агрессивных замыслов. В 1912 г. в Германии привлекла к себе широкое внимание книга, озаглавленная «Наше будущее. Предостережение германскому народу». Ее автором был Ф. фон Бернгарди, тогдашний начальник одного из отделов в Генеральном штабе. Название глав этой книги — «Право вести войну», «Обя­занность вести войну», «Историческая миссия Германии», «Мировое господство или крах» — говорят сами за себя. С точки зрения Бернгарди, «завоевательная война» является «политической необходимостью» и, следовательно, «высшим долгом государства». Бернгарди доказывал, что рейх, зажатый в тисках «неестественных» границ, никогда не сможет достичь своих целей без увеличения своего политического могущества, без расширения сферы своего влияния и без за­воевания новых территорий. Куда бы мы не обратили свой взор, твердил он, повсюду перед нами встает альтернатива: либо отказаться от наших целей, либо подготовиться к тому, что их придется добиваться оружием. Бернгарди цинично оправды­вал вмешательство Германии во внутренние дела других госу­дарств, захват колоний и попрание международных договоров ссылками на силу как «высшую этику». Он на все лады дока­зывал необходимость не ограничивать «германскую свободу действий» никакими предрассудками вроде международного права. «Мы должны... постоянно сознавать,— утверждал он,— что ни при каких обстоятельствах не должны избегать войны за наше положение мировой державы...»[98].

Подобный стиль мышления и действий был присущ и императору Вильгельму II и многим политическим деятелям Германии той эпохи. Стремясь к войне, милитаристы не брез­говали никакими средствами. Сам кайзер Вильгельм II при­бегал к прямому вероломству. На полях доклада канцлера Бетман-Гольверга о ситуации на Балканах он сделал надпись: «Нужна, наконец, провокация, чтобы получить возможность нанести удар». И без обиняков приписал далее, что «при на­личии более или менее ловкой дипломатии и ловко направ­ляемой прессы таковую (провокацию) можно сконструиро­вать... и ее надо постоянно иметь под рукой»[99].

Подобные тенденции к империалистической агрессии, сочетаясь со старыми милитаристскими традициями прусско­го офицерства, сделали германский империализм крайне ре­акционным и агрессивным как внутри страны по отношению к «внутренним врагам», так и за ее пределами по отношению к «внешним врагам». К. Либкнехт, определяя черты милита­ристского духа, писал: «По отношению к внешнему врагу он заключается в шовинистическом бездушии и высокомерии, по отношению к внутреннему врагу — в ненависти ко всякому прогрессу, к какому бы то ни было стремлению, хотя бы са­мым отдаленным образом угрожающему господствующему классу»[100].

Причем империалистические круги Германии, желая изменить статус-кво, стремясь к колониальным захватам, про­водили нереалистическую, в сущности авантюристическую политику. Во времена Бисмарка германские правящие круги еще руководствовались реалистическими оценками соотноше­ния сил, считали опасным заблуждением вести войну одно­временно против Запада и Востока, против Франции и Рос­сии. Теперь, по мере развития в Германии империализма, ставка все более делалась на опасную авантюристическую политику, рассчитанную на разгром коалиции заведомо более сильных в экономическом и военном отношении противников.

Со всей отчетливостью это нашло свое отражение в пла­нах графа Шлиффена, начальника Генерального штаба Гер­мании в 1891—1905 гг. Суть этого плана — поиск выхода из объективно неблагоприятного стратегического положения империалистической Германии, которая располагала гораздо меньшими источниками сырья, производственными мощно­стями и людскими резервами. Ее вероятные противники, за­жав рейх с двух сторон, могли бы перерезать его морские коммуникации и поставить под вопрос его продовольственное снабжение. Из этой ситуации, согласно концепции Шлиффена, вытекало, что германский империализм, желая осущест­вить свои далеко идущие цели, должен был позаботиться о том, чтобы добиться решения исхода войны раньше, чем его противники получили бы возможность полностью мобилизо­вать свои ресурсы или установить эффективную блокаду Германии. Надо застать противника врасплох, надо нанести уже первый удар с максимальной силой. За образец Шлиффен взял битву при Каннах (216 г до н. э.), в которой карфа­генский полководец Ганнибал разгромил более сильное рим­ское войско, окружив его. Причем то обстоятельство, что Карфаген все же проиграл все три войны против Рима и в итоге был уничтожен, не изменило желания Шлиффена под­ражать Ганнибалу. Смысл плана Шлиффена был таков: бы­стро пройти нейтральную Бельгию, обойти, окружить и унич­тожить французскую армию, а затем, перебросив войска на Восток разгромить Россию[101].

Эта шлиффеновская авантюристическая доктрина «молниеносной войны» потерпела сокрушительное поражение в 1918 году. Но именно в этом году по сути и началась нацистская «революция» (по терминологии нацистов), то есть нацистская контрреволюция. Добровольческие отряды по своей жестокости и способам борьбы были явными предшественниками будущих нацистских отрядов штурмовиков и эсэсовцев. Также, как и будущие нацисты, они мучили и пытали своих политических противников, а потом ставили их к стенке и расстреливали без лишних разговоров.

Германские военные, рейхсвер в сущности были противниками республики, противниками демократии. Они пошли на сделку с нацистами, сами стали нацистами потому, что их объединяли общие замыслы и цели: вражда к Веймарской республике и желание реванша за поражение в 1918 году.

Германские милитаристы снова «вспомнили» о доктрине Шлиффена.

Эта авантюристическая доктрина «мол­ниеносной войны» оказала решающее влияние на генералов фаши­стского вермахта при разработке ими планов войны против СССР. Слепая ненависть к Советскому Союзу лишила гитлеровский генералитет возможности хотя бы при­близиться к реалистической оценке советского военно-промышленного потенциала. Советский Союз был для Гит­лера «колоссом на глиняных ногах», для начальника штаба вермахта генерал-полковника Йодля — «пузырем, который надо лишь наколоть, чтобы он лопнул», для начальника Гене­рального штаба генерал-полковника Гальдера — «оконным стеклом, которое стоит только ударить один раз кулаком и все развалится на куски».

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, разоблачая авантюризм германского империализма, пишет, что все планы и намерения гитлеровского военного руководства после втор­жения на территорию СССР последовательно срывались. «Обо что же споткнулись фашистские войска, сделав свой первый шаг на территории нашей страны, что прежде всего помешало им продвигаться привычными темпами? Массовый героизм наших войск, их ожесточенное сопротивление, упор­ство, величайший патриотизм армии и народа»[102],— подчерки­вает Г. К. Жуков.

Бесспорно, война с фашистской Германией началась для нас неудачно, даже не просто неудачно, а жестокими поражениями.

Сейчас многие наши публицисты, писатели, ученые, по­литики гневно обличают: сталинское руководство не готови­лось или плохо готовилось к войне с фашизмом. Оснований для этих обвинений можно найти достаточно. Вместе с тем, многие из государственных и военных деятелей (например, Г. К. Жу­ков) вполне убедительно доказывают, с какой настойчиво­стью страна готовилась к обороне. И вот что вспоминает, в частности, К. М. Симонов, хорошо знавший те годы, ту эпо­ху: «Во время войны мы, я в том числе, очень яростно ругали некоторые наши предвоенные книги, где фашизм очень легко сокрушался нами после нескольких дней войны, а внутри фа­шистской страны власть брали в свои руки революционные силы. Скажем, роман «Первый удар» Шпанова или фильм «Если завтра война...». Но, исторически подходя сейчас к этому вопросу, думаю, что быстрота, с которой побеждался фашизм в этих произведениях, а главное, легкость, с которой вспыхивало народное восстание против него изнутри, в ка­кой-то мере отражали наши тогдашние надежды. И даже во время войны у нас где-то еще оставались надежды на то, что в Германии что-то произойдет, что-то случится...».

Да, армия, страна в начале войны терпели страшные по­ражения. И все-таки фашистские главари просчитались. Со­ветская армия, государство, общество после жестоких ударов врага отнюдь не развалилось на куски, как надеялись Гитлер и его приспешники. Ничего подобного не произошло. После первых дней растерянности верх взяло упорное стремление к сопротивлению, убеждение, что враг не одержит победу. Как отмечал П. Тольятти, потери советских войск, потери совет­ских людей были трагическими, но они не превратились в общенациональное поражение именно потому, что отсутство­вала как раз самая характерная черта всякого поражения — ощущение поражения. После первых потерь войны нацист­ские генералы вынуждены были доносить Гитлеру, что русские «сражаются ожесточенно и фанатично». Потери советских войск были огромны, но главной цели — уничтожения армии противника — фашисты не достигли.

3 июля 1941 г. Сталин обратился к народу. Его выступление было кратким, отрезвляюще чест­ным, взволнованно мобилизующим. Враг жесток и неумо­лим,— говорил Сталин,— он несет смерть и порабощение нашему народу. Фашисты хотят разрушить нашу националь­ную культуру, лишить наши народы хлеба, онемечить их, превратить в рабов немецких баронов. Сталин призвал совет­ский народ к смертельной схватке с врагом, подняться на ос­вободительную, отечественную войну. Сталин подчеркивал великую освободительную миссию советского народа; он сражается не только за себя, но и за все народы Европы, сто­нущие под фашистским игом. Поэтому наш народ не одинок, вместе с ним за свободу и независимость будут сражаться также и другие народы Европы, Азии и Америки.

Огромное идейно-политическое значение в деле мобили­зации советского народа на отпор врагу имели также Торже­ственное собрание в Москве 6 ноября 1941 года, посвящен­ное 24-ой годовщине Октябрьской революции и традицион­ный военный парад по случаю этой даты, состоявшийся на другой день на Красной площади. Пройдя по Красной пло­щади, войска сразу же отправлялись на фронт. Сталин вы­ступил с речами и 6 ноября, и 7 ноября перед бойцами, на­путствуя их перед отправкой на фронт.

Его выступления, бесспорно, оказали сильнейшее влия­ние на моральное состояние армии и народа. Сталин в Моск­ве, столица будет защищена, более того, она презирает, не страшится врага, хотя он и находится у ее порога. Торжест­венное собрание и парад — это вызов врагу, это жест, вдох­нувший мужество как в сердца бойцов, так и всего народа. В своих выступлениях Сталин высмеял расчеты нацистов на «блицкриг». Он объяснил военные неудачи советских армий тем, что СССР пока сражается в одиночку против фашист­ских полчищ, подмявших под себя всю Европу. Сталин оха­рактеризовал нацистов как «наиболее хищнических и разбой­нических империалистов среди всех империалистов мира». И эти люди, «лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сури­кова, Суворова и Кутузова!»,— сказал Сталин о нацистах. Отныне, продолжал он, наша задача будет состоять в том, чтобы «истребить» всех немецких захватчиков, всех немецких оккупантов.

Обращаясь к бойцам Красной Армии, Сталин подчерк­нул: «На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков... Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужест­венный образ наших великих предков — Александра Невско­го, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожар­ского, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!».

Под Москвой осенью 1941 года, впервые в истории вто­рой мировой войны, немцы потерпели поражение, серьезное поражение, в результате они были отброшены от Москвы на 100 и более километров. Но, конечно, ситуация оставалась тяжелой. Фашисты наступали. В 1942 году чувство смер­тельной опасности охватило страну в еще большей степени, чем в 1942 году. Пал Ростов, немцы вышли к Кавказу. В опаснейшем положении находился Сталинград. Советская Армия отступала. После падения Ростова 28 июля 1942 года Сталин подписал суровый, может быть, жестокий приказ № 227. «Мы потеряли более 70 млн. населения, более 800 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. т, металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских ре­зервах, ни в запасах хлеба... Каждый клочок оставленной на­ми территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке... Если не прекратим отступле­ние, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Каждую пози­цию, каждый клочок советской земли необходимо защищать до последней капли крови. Врагу можно нанести поражение. Но для этого необходимо во всех частях установить стро­жайший порядок и дисциплину. Трусы и паникеры должны расстреливаться на месте. Ни шагу назад без приказа высше­го командования...».

«Ни шагу назад!» — этот лозунг стал теперь символом борьбы Красной, Советской армии против фашистов. После Сталинградского и Курского сражений стало ясно, что фаши­стская Германия будет побеждена, будет разгромлена. Спустя 4 года после начала фашистской агрессии Советская Армия овладела Берлином. Отечественная война была победно завершена.

После окончательного разгрома в 1945 г. бывшие гитле­ровские генералы и фельдмаршалы, пытаясь найти объясне­ния своим поражениям, либо винили во всем Гитлера, кото­рый якобы не считался с их советами, либо основную причину провала блицкрига находили... в суровом русском климате, холодной зиме и распутице. По этому поводу Г. К. Жуков пишет: «Конечно, и погода, и природа играют свою роль в любых военных действиях. Правда все это в равной степени воздействует на противоборствующие стороны. Да, гитлеров­цы кутались в теплые вещи, отобранные у населения, ходили в уродливых самодельных соломенных «галошах». Полушуб­ки, валенки, телогрейки, теплое белье — все это тоже ору­жие. Наша страна одевала и согревала своих солдат. А гитле­ровские войска не были подготовлены к зиме. Произошло это потому, что гитлеровское руководство собиралось «налегке» пройтись по России, исчисляя сроки всей кампании неделями и месяцами. Значит, дело не в климате, а в политических и военно-стратегических просчетах фашистской военщины»[103]. Причиной всех поражений, которые вермахт потерпел на Восточном фронте, является то, что гитлеровская Германия, уступая Советскому Союзу как в морально-политическом, так и военно-материальном отношении, сделала авантюри­стическую ставку на победоносный «блицкриг».

Понятно, что планы и действия германской военщины были тесно взаимосвязаны с планами и деятельностью гер­манских монополий. В сущности, милитаризм принял гро­мадные масштабы под прямым непосредственным воздейст­вием процесса монополизации экономики. В области военного производства возникают гигантские монополии, неразрывно связанные с государством, которые ведут безудержную гонку вооружений, устремляясь к желанной для них войне.

Милитаризация страны, подготовка и ведение агрессив­ных войн выгодны прежде всего монополистической правя­щей верхушки, которая в военных условиях так регулирует экономическую жизнь страны, чтобы рабочим (и крестьянам отчасти) создать военную каторгу, а банкирам и капитали­стам рай, при этом рабочих «подтягивают» вплоть до голода, а капиталистам обеспечивают (тайком, реакционно-бюрокра­тически) прибыли выше тех, какие были до войны»[104].

В конце концов родившаяся в войнах милитаристская Германия развязала и первую, и вторую мировые войны. Ф. Энгельс еще в 1887 г. предвидел к каким опасным по­следствиям могут привести милитаристские амбиции Гер­мании. «... Для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи.... все это кончается всеобщим банкротством; крах старых государств и их рутинной государственной мудрости,— крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится ни­кого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозмож­ность предусмотреть, как это все кончится и кто выйдет по­бедителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»[105]. Это предвидение Ф. Энгельса — предвидение действительно гениальное. Первая мировая война привела к гибели крупнейших монар­хий — германской, российской, австро-венгерской. Она соз­дала реальные предпосылки для победы социалистической революции и в Германии. Однако предательство правых со­циал-демократов помешало рабочему классу, трудящимся добиться своих целей.

Сразу же после войны, возникновение которой лежало целиком и полностью на совести монополий, правительства и генералов, виновники войны предприняли все меры, чтобы спасти милитаристов. Они взвалили вину за поражение в войне на немецкий народ, выдумав легенду об «ударе кин­жалом в спину». Замалчивая правду, используя лозунг: «На поле боя не побеждены», правящие круги создавали миф о «политической и военной непорочности» милитаристов, стре­мясь заложить фундамент для той реваншистской политики, которая впоследствии привела ко второй мировой войне... Нацистские главари охотно подхватили легенду об «ударе кинжалом в спину». 1918 год, заявляли они, означал прекращение борьбы «без пяти минут двенадцать», т. е. прежде­временное окончание войны. Восстание немецкого народа, который якобы «попался на удочку лицемерных обещаний врагов», нанесло удар в спину «непобежденной» и «непо­бедимой» армии и сделало невозможным продолжение ею борьбы.

Здесь каждое слово ложь. В 1918 г. война велась до во­енной катастрофы, до обескровления и полного истощения немецкого фронта и тыла. Причем именно военное командо­вание в лице Гинденбурга и Людендорфа обратилось к пра­вительству с требованием немедленно просить перемирия.

Правящие круги, создавая вокруг обанкротившейся ми­литаристической верхушки Германии легенду «национальных героев» стремились отравить атмосферу Веймарской респуб­лики ядом национализма и шовинизма. Особенно старались они «подтолкнуть вверх» Гинденбурга, сделав из этого за­урядного генерала своего рода идола для миллионов обманы­ваемых ими людей. Гинденбурга восхваляли как символ бого­данного германского превосходства. В честь Гинденбурга воздвигали башни, в общественных парках сажали дубы, призванные увековечить его. Именем новоявленного «героя» повсюду называли улицы и площади. Многие буржуазные историки, апологеты пруссачества (Вальтер Герлиц, напри­мер), пытаясь обелить роль прусской военщины в приходе Гитлера к власти, изображают Гинденбурга как некий аске­тический образец высоких этических ценностей, утверждают, будто Гинденбург был последним «моральным фактором», «сдерживающей силой», препятствующей «соскальзыванию» гитлеровского режима к «диктатуре беззакония» и т. д.[106]

Конечно, между Гинденбургом и Гитлером имелись опре­деленные противоречия. Но в главном их цели и намерения совпадали. Милитаристской камарилье Гинденбурга импони­ровали устремления Гитлера и нацистов, их реваншистско-шовинистические цели. Нацисты знали это и постоянно, с одной стороны подчеркивали свою лояльность к военным кругам, а, с другой — афишировали перед ними свои реакционно-реван­шистские намерения. Так, Гитлер, обращаясь к командующим рейхсвера и военно-морского флота (3 февраля 1933 г.), сле­дующим образом сформулировал программу нацистов:

«1. По внутриполитическим вопросам. Полный пово­рот всей современной внутриполитической обстановки в Германии. Полная нетерпимость к деятельности каких-либо ина­комыслящих, противостоящих этой цели (пацифизм). Тех, кто не желает изменить свой образ мыслей, надо согнуть. Полное искоренение марксизма. Ориентирование молодежи и всего народа на мысль, что спасти нас может только борьба, и все остальное, кроме этой мысли, надо отбросить. Оздо­ровление молодежи и укрепление любыми средствами воли к обороне. Смертная казнь за измену родине и народу. Стро­жайшее авторитарное руководство государством. Ликвидация демократии как раковой опухоли.

2. По внешнеполитическим вопросам. Борьба против Версаля.

3. Экономика! Политика колонизации... В колонизации единственная возможность вновь частично занять армию без­работных. Но не следует тянуть, ожидая коренных измене­ний, поскольку жизненное пространство для немецкого наро­да слишком мало.

4. Возрождение вермахта есть важнейшая предпосылка для достижения цели. Всеобщая воинская повинность должна быть восстановлена. Однако сначала руководство государст­вом должно позаботиться о том, чтобы военнообязанные не были отравлены пацифизмом, марксизмом, большевизмом или не стали жертвами этого яда после окончания службы,.. Не исключено завоевание новых возможностей экспорта или — и это лучше — захват нового жизненного пространст­ва на Востоке и его безжалостная германизация»[107].

Подобная реакционно-реваншистская программа нацис­тов немедленно обусловила их поддержку всей милитарист­ской кликой Германии, по сути открыто перешедшей на сто­рону фашистских преступников. Действительность полностью опровергла тех, кто, спасая милитаристов, всю вину за вто­рую мировую войну пытается свалить на одного Гитлера. Так, И. Фест заявляет: «Вопроса о виновниках второй миро­вой войны не существует... Поведение Гитлера в ходе кризи­са, его вызывающий задор, жажда острых ощущений и боль­шой катастрофы... делают какой-либо вопрос о виновника войны излишним. Война была войной Гитлера... без войны Гитлер не был бы тем, кем он был»[108]. Это верно, что без вой­ны Гитлер не был бы тем, кем он был. Но неверно то, что И. Фест не видит и не указывает на связь между первой и второй мировыми войнами, между Гитлером, гитлеризмом и традициями милитаризма, культивировавшимися в кайзеров­ской Германии, которые пышно расцвели на почве реваншист­ских, агрессивных устремлений германской империалисти­ческой буржуазии.

Милитаристы вскармливали фашизм, служили ему по­стоянной опорой и в других странах. Тесную связь фашизма и реакционной испанской военщины очень полно и глубоко раскрывает Д. Ибаррури. Она отмечает, что испанская ар­мия, по сути, никогда не имела народной, прогрессивной ос­новы. Она давно уже превратилась в преторианскую дворцо­вую гвардию, служанку монархии и каст, узурпировавших власть. К тому же Испания страдала от избытка вооружен­ных сил. Причем это не только ложилось тяжелым бременем на национальный бюджет, но и препятствовало нормальной деятельности гражданских властей, запуганных армейской вер­хушкой, которая не желала допускать ни малейшего ограни­чения своих доходов и привилегий.

Вступивший на престол в мае 1902 г. король Аль­фонс XIII безоговорочно превратил армию в опору своего трона и поставил ее выше всех других социальных групп ис­панского общества. Особую благосклонность проявлял Аль­фонс XIII к офицерам, служившим в Африке — в последних заморских колониях Испании; он щедро одаривал их награ­дами и чинами. Так создавалась камарилья генералов-афри­канистов, сыгравших губительную роль в истории Испании XX в. В их среде свою карьеру сделал и генерал Франко. Именно эти генералы-африканисты организовали и возглави­ли вооруженную борьбу против республики. Именно они ус­тановили в стране фашистскую диктатуру. Их поддержали касты, до 1931 г. узурпировавшие власть, и две фашистские державы — Италия и Германия, без вмешательства которых фашистский военный мятеж был бы быстро подавлен[109].

Конечно, подчеркивая тесную связь фашизма с монопо­лиями и военщиной и тот факт, что фашистское движение, Гитлер и Муссолини были оружием в руках крупного моно­полистического капитала, не следует тем не менее упрощенно рассматривать фашистов как простых марионеток финансовой олигархии. Объективно политические взгляды Гитлера, Мус­солини и других деятелей фашистского движения совпадали с коренными интересами монополий. Монополистов устраивало то, что в отличии от лидеров старых буржуазных партий, которые, как правило происходили из высших слоев общества, многие фашистские вожди были из низов и при каждом удобном случае кричали о своей близости к народу[110]. Харак­терно, что до прихода фашистов к власти крупные капитали­сты редко занимали видные посты в фашистских партиях. И это было выгодно обеим сторонам: фашистским заправи­лам легче было ругать анонимных «плутократов», а крупные промышленники и аграрии избегали непосредственного уча­стия в наиболее одиозных акциях фашистов.

Факт относительной самостоятельности фашизма как движения и государственной организации, имеющей свою внутреннюю логику развития, со всей определенностью от­мечал П. Тольятти в своей работе «Лекции о фашизме»[111]. Во всяком случае наивно было бы думать, что крупная бур­жуазия, воспользовавшись фашизмом как орудием, чтобы разбить рабочее движение, затем сумеет «отложить» его в сторону и будет продолжать осуществлять свою власть преж­ними парламентскими методами.

Фашистские лидеры, безусловно, имели собственные амбиции, планы, интересы, цели, собственные взгляды на стратегию и тактику. В фашистских партиях и движениях преобладающую роль играли представители средней и осо­бенно мелкой буржуазии. «Они же в конечном счете состав­ляли тот новый правящий политический класс, который спо­собствовал укреплению экономического господства крупного монополистического капитала, но в то же время сохранял за собой функции политического управления в государственном аппарате,— подчеркивает Б. Р. Лопухов.— Расхождения, которые иной раз возникали между политикой фашистского государства и интересами крупного монополистического ка­питала, имели далеко не всегда чисто показной и «театраль­ный» характер; помимо того, что в этих расхождениях нахо­дило свое выражение столкновение общих классовых интере­сов буржуазии, воплощенных в фашистском государстве, и эгоистических интересов отдельных групп монополистическо­го капитала, в них находило свое выражение и прямое столк­новение интересов средней и мелкой буржуазии, с одной сто­роны, и крупных монополистов, с другой»[112].

Взаимоотношения между монополистами и фашистами были далеко не такими простыми, как можно было бы ду­мать, исходя из общей оценки классовой природы фашизма. Гитлер отнюдь не был послушным и тем более обманутым вы­разителем интересов олигархии. Установленный фашистами режим служил интересам монополий, но не был игрушкой в их руках. В свое время К. Маркс, характеризуя сущность полити­ческого режима Первой, и особенно Второй французской им­перии, квалифицировал его как бонапартизм. Специфику этого режима он видел в стремлении его лидеров лавировать между классами, опираясь одновременно на демагогию и террор. Со­ветский историк Е. Тарле, оценивая диктатуру Наполеона, со­вершенно справедливо писал: «Неправильно было бы думать, что Наполеон был только покорным политическим исполни­телем воли крупной буржуазии, призвавшей его к власти и в основном обеспечивавшей его диктатуру. Интересы крупной буржуазии он ставил, конечно, во главу угла всей своей внут­ренней и внешней политики. Но вместе с тем он стремился саму буржуазию подчинить своей воле, заставить ее служить государству, в котором он видел «самоцель». С этим, конеч­но, отдельные слои буржуазии примириться не могли и против этого вели молчаливую фактическую войну...»[113].

Лавирование между классами — особенно примечатель­ная черта политического поведения Луи Наполеона. Как пи­сал К. Маркс, Вторая империя выдавала себя «за спаси­тельницу рабочего класса на том основании, что она разрушила парламентаризм, а вместе с ним и неприкрытое подчинение правительства имущим классам, и за спаситель­ницу имущих классов на том основании, что она поддержи­вала их экономическое господство над рабочим классом. И, наконец, она претендовала на то, что объединила все клас­сы вокруг вновь возрожденного ею призрака национальной славы. В действительности же империя была единственно возможной формой правления в такое время, когда буржуа­зия уже потеряла способность управлять нацией, а рабочий класс еще не приобрел этой способности... Государственная власть... была в действительности самым вопиющим сканда­лом этого общества, рассадником всяческой мерзости»[114].

Энгельс также указывал на социальное маневрирование и политическое лавирование Луи Наполеона и Бисмарка как средство укрепления власти. Луи Наполеон стремился'«обра­зовать зависящий от правительства специфически бонапартист­ский пролетариат», и Бисмарк старался «организовать себе собственный лейб-пролетариат, чтобы с его помощью дер­жать в узде политическую деятельность буржуазии»[115], хотя в конечном счете и тот, и другой лишь способствовали укрепле­нию классового господства крупной буржуазии.

Конечно, неверно уподоблять фашизм бонапартизму. «Ведь что вытекает из определения фашизма как «бонапар­тизма»? — писал П. Тольятти.— Отсюда следует, что ко­мандует не буржуазия, а Муссолини, генералы, вырвавшие власть у самой буржуазии»[116]. Определенная историческая аналогия здесь уместна лишь в той мере, в какой необходимо подчеркнуть, что фашизм, безусловно, служа интересам крупного капитала, в то же время не был простой игрушкой в его руках. Между Гитлером и монополиями существовали определенные расхождения и даже разногласия. Однако из­вестные для монополий стороны бюрократического засилья в фашистском государстве компенсировались многими эконо­мическими преимуществами. Государство в гораздо большей степени, чем прежде, взяло на себя роль гаранта хозяйствен­ного развития. На государство взваливались все расходы, связанные с поддержанием необходимых, но убыточных от­раслей промышленности. Весьма выгодны монополиям были государственные мероприятия по взбадриванию экономиче­ской конъюнктуры.

Положительными, с точки зрения монополистической буржуазии, оказались и политические последствия передачи фашистам власти. Прежде всего удалось преодолеть «кризис верхов», создать власть «твердой руки», о которой так мечта­ли итальянские и германские промышленники и аграрии. Имевшиеся между фашистами и монополистами разногласия стали более заметными, когда стало очевидным, что фашисты проиграли войну и их поражение может поставить под вопрос сохранение господства монополистической буржуазии в стра­не. В последние годы войны даже возникли стычки, были случаи, когда промышленники сопротивлялись приказу об уничтожении шахт и предприятий на оставляемых немецкими войсками территориях Германии.

И все столкновения и стычки крупной буржуазии Гер­мании с фашизмом, которые реакционная историография выдает за «противоборство» и «систематическое сопротивле­ние», были не чем иным как стремлением обеспечить свои классовые интересы.

В 1944 г. была предпринята попытка антигитлеровского переворота. В ней участвовали представители крупной бур­жуазии, юнкерства и военных. Цели участников переворота отнюдь не во всем совпадали. Многие из представителей реакционных кругов желали лишь верхушечного «дворцового переворота»; они стремились лишь избежать безоговорочной капитуляции и сохранить в Германии под новой вывеской ре­акционный государственный строй. Среди участников заго­вора было немало и тех, кто искренне желал демократи­ческого преобразования Германии. 20 июля 1944 г. было совершено покушение на Гитлера. Демократически настроен­ный офицер-патриот полковник Штауфенберг, начальник шта­ба резервной армии, явился в ставку Гитлера с миной замед­ленного действия в портфеле. Покушение не удалось, Гитлер остался жив.

Конечно, это покушение, этот заговор был свидетельст­вом кризиса в фашистской Германии. Однако этот кризис был обусловлен прежде всего сокрушительными ударами Со­ветской Армии.

Вальтер Ульбрихт писал по этому поводу: «Буржуазные круги привели Гитлера к власти и поддерживали политику гер­мано-фашистского империализма до тех пор, пока ему сопутст­вовали военные успехи. Но теперь накануне катастрофы, они попытались спрыгнуть с поезда, мчавшегося к пропасти, в на­дежде сохранить основы господства монополистического капи­тала»[117]. Сказано жестко, но вполне справедливо.

Что касается Италии, то здесь кризис фашистского ре­жима закончился удавшимся государственным переворотом. К середине 1943 г. итальянская буржуазия, итальянские мо­нополии, убедившись в том, что фашистский режим ведет го­сударство к военному и социально-экономическому пораже­нию, пошли на отстранение Муссолини и ликвидацию некоторых наиболее ненавистных народу фашистских инсти­тутов, стремясь в то же время сохранить в основном без из­менения государственное устройство Италии. П. Тольятти, характеризуя заговорщиков, захвативших после свержения Муссолини государственную власть, отмечал, что «эти эле­менты направили свой главный удар не против фашистов, ко­торые готовили тогда захват страны немцами, а против народа, который видя грозящую ему опасность, требовал быстрых и решительных действий для ее предотвращения»[118].

Итак, именно капиталистические монополии несут перед историей главную ответственность за то, что в XX в. в Гер­мании и Италии был установлен самый жестокий, самый кро­вавый режим в мировой истории человечества, который впол­не сознательно предпринял попытку уничтожить целые народы и ввергнуть Европу в состояние рабства.

Спустя годы, в Нюрнбергском трибунале прозвучат суро­вые и горькие слова: «В 1923 году хватило бы семи полицей­ских, дабы разделаться с гитлеровским маскарадом в Мюнхе­не. Через 10 лет с этим справились бы 700 хорошо воору­женных солдат рейхсвера. Но прошло чуть более 20 лет после мюнхенского путча, и потребовалось пожертвовать 70 млн. людей из разных стран мира, чтобы покончить с Гитлером»[119]. Таков результат, такова цена альянса монополий, военщины и фашистов.

Дата добавления: 2015-08-02