Стёрли…, - глухо отозвалась Элеонор, - Немудрено. Она же еврейка. Когда-нибудь нас всех сотрут с лица Земли. Спасибо, герр Хилдебранд, вы сделали всё, что могли. 3 страница

- Это Вашим детям..подарок на День Ангела. Сегодня пятница, на выходные Вы и Готтфрид можете идти домой, к семьям, - с какой-то извиняющейся улыбкой произнесла женщина.

Готтфрид и Вильгельм благодарно улыбнулись, склонив голову, и поспешно ушли в глубь коридоров.

- Как Ваше имя? - обратилась женщина к Дитриху, глядя на гостя внимательным взором проницательных глаз, отливавших и густой синевой, и фиалковым, и даже смуглой желтизной. Дитриха, поначалу завороженного серьёзностью тона и властными манерами этой маленькой леди, начала забавлять мысль, как женщина, отпустив прислугу и собак, не боится оставаться одна в коридоре с мрачного вида незнакомцем.

Пока Дитрих начал представляться и что-то объяснять, женщина, аккуратно взявшись за края фотографии, стала в неё всматриваться, не отбирая её из рук незнакомца, а лишь встав к мужчине ещё ближе. Дитрих с высоты своего роста бестактно рассматривал Хозяйку дома.

- Николас… Да, этот наш Николас, высокого роста, с зелёными глазами, - задумчиво произнесла она. На самом же деле, в вопросе был хитрый подвох. Но Дитрих не поддался.

- С голубыми, фрау. У Николаса были голубые глаза.

Хозяйка посмотрела на него с одобрением. Явно не самозванец и не вор, а человек, действительно знавший Николаса. В противном случае, он бы согласился, что у Николаса были именно зелёные глаза. Дитрих улыбнулся женщине в ответ, не собираясь скрывать удовлетворения, что часть экзамена он уже прошёл. Ничего не ответив, хозяйка снова принялась разглядывать фотографию. Да уж, на чёрно-белом фото цвет глаз понять невозможно, необходимо лично знать Николаса.

Взор женщины переметнулся с фотографии на перстень, сверкавший на пальце Дитриха. Подавив очередное удивление, с не изменившимся лицом женщина, выдержав паузу, молвила:

- Как оказалась у Вас эта фотография, полагаю, длинная история. С целью её рассказать Вы и решили нанести нам визит? Что ж, думаю, что мой муж выслушает её прямо сейчас. Я провожу Вас до его кабинета.

Женщина развернулась и пригласительным жестом показала на лестницу.

Пока Дитрих шёл вслед за дамой, он осматривал интерьер дома, старинные гобелены, украшавшие коридоры и изображающие батальные сцены средневековья, жизнь знати. В коридорах грозно мерцали рыцарские доспехи, сурово смотрели лица неизвестных мужчин и женщин с портретов, украшенными тяжёлыми гардинами. На гобеленах мелькал один и тот же символ: змеи и орёл. Дитрих начал понимать, почему Старик, увидев перстень, начал так почтительно себя вести.

Дама шла быстрым шагом, попеременно отдавая попадавшимся на пути служанками приказы приготовить для гостя комнату, ванну и ужин. Дойдя до тяжёлой дубовой двери, обитой железными узорами, женщина толкнула створки, и плавно вошла в комнату.

Огонь лениво лижет стенки камина, тени саламандрами пляшут по полу. Сидевший в кресле возле камина высокий широкоплечий мужчина, в домашнем халате, молниеносно обратил лицо к двери. Линии силуэтов вошедших плавны и напряжённы - жемчужная белизна хрупких плеч, запрокинутый профиль, дрожащие ресницы жены и… наполненное грубостью и трепетностью, жаждой причинить боль и стремлением избыть въевшееся в кожу одиночество, скрытое полумраком лицо незнакомого мужчины. При взгляде на женщину, в его больших голубых глазах, обрамлённых черными ресницами, загорелся тёплый огонёк, но, коснувшись незнакомца, его взор мигом посуровел. Не менее суровый взгляд он бросил на оголённые плечи женщины, одетой в платье стиля ампир, с декольте, завышенной талией и открытыми плечами, прикрытыми лишь слегка рукавами-фонариками. Поймав настороженно-недовольный взгляд супруга, женщина, учтиво склонив голову, первая прервала тишину:

- У него фотография с тобой, Николасом и мною. И.. наш фамильный перстень на руке. Я уже распорядилась приготовить для гостя комнату.

Мужчина встал из кресла, лицо пронзила кратковременная ухмылка.

- Посмотрим, быть может, комната для гостя и не понадобится, и он нас покинет до ночи. Оставь нас, Фредерика.

Дитрих вспыхнул от гнева: как смеет этот человек так обращаться с ним, даже не обращаясь напрямую, словно он делает ему, Дитриху, огромное одолжение. Но вспомнив, что он находится в гостях, Дитрих как можно более спокойно, но с чувством собственного достоинства ответил:

- Я мог и не исполнять просьбы Вашего родственника, но просьба умирающего для меня превыше всего, я человек слова и долга и.. Никакая чужая дерзость обращения меня не заставит отказаться от обещания.

Дитрих надменно вскинул голову.

Мужчина, готовый достойно осадить незнакомца, заслышав слово «умирающего», вдруг изменился в лице и скорбно вздохнул. Взяв прислонённую к креслу трость, опираясь на неё хромающей походкой, но с величавостью герцога, он подошёл к Дитриху и, не отрывая взгляда, всмотрелся в благородные черты его лица. Дитрих не смутился и дерзко бросил взгляд на лицо приближающегося Хозяина Линдхоффа. Тусклый свет свечей озарил лицо графа, и Дитрих понял, что ему не стоит бояться смутить этого человека своим увечьем. - Красивое, узкое лицо с гордым изгибом соболиных бровей и томной скорбностью в глазах прорезали шрамы на месте правой скулы.

- Кем бы Вы не были, Вы не похожи на мародёра…Человек мрачного, страшного прошлого, но не мародёр. Благородство ничем не скрыть, ни простыми одеждами, ни чем-либо другим… Впрочем, благородство редко приносит счастье. Мне оно принесло это, - резко вскинув руки, изрезанные белыми полосами шрамов, мужчина указал себе на щёку, - Моим родным это…, - сообщив последнюю фразу зловещим шёпотом, мужчина указал ладонью на фамильные склепы, виднеющееся из окна, - Впрочем, эти звери даже не пощадили и прах моих бедных родственников. Я пытался защитить, но их было слишком много. Я до сих пор во снах слышу крики матери и сестры. Вы, наверное, знаете, что такое слышать крики родных во снах, когда и сон не приносит покоя.

Дитрих знал. С того самого дня, как отец сообщил ему о смерти матери, её крики то и дело заставляли Дитриха просыпаться в холодном поту и трястись в судорогах, от которых не спасали даже 4 рюмки Егермайстера. Мать погибла из-за него, это факт, и теперь он чуть ли не каждую ночь слышит её горькие упрёки, видит её слёзы, что ядовитой кислотой прожигают его сердце. Наверное, эти кошмары не оставят его никогда.

- Вы знаете, - уже увереннее заключил хозяин, словно прочитавший на лице Дитриха печать его горя, - Простите, что разбередил старые раны. Время не лечит, оно лишь позволяет свыкнуться.

Тихий, величественный голос мужчины словно обволакивал собеседника чем-то приятным, но выражение лица, неживое, словного скорбного духа, ищущего покой, могло напугать, но только не повидавшего многое Дитриха. Этот человек не вызывал жалости, скорее уважение, располагал к себе, его голос отвлекал внимание от внешности. С ним не хотелось ругаться.

Выслушав речь графа, Дитрих лишь молча подал фотографию и перстень.

- Это Ваше, возьмите. Увы, я вестник плохих вестей, впрочем, вряд ли в наше время… могут быть хорошие вести. Николаса нет в живых.

- Мой кузен… Каким Вы его видели? Ростом как я? Синие глаза?

- Голубые, Герр, - Дитрих невольно улыбнулся: снова его проверяют тем же вопросом, только уже не Фредерика, а её супруг, - Николас прекрасно говорил на испанском и французском языках, цитировал нам Гейне, напевал мелодии Штрауса. И… татуировка, - решительным голосом добавил фон Шварц и выжидающе воззрился на собеседника, желая таким козырём сбить остатки феодальной спеси из тона Хозяина, - Рисунок как на перстне, только ещё девиз на латыни, написанный с ошибкой. «Помогать, Лечить, Защищать», девиз Тевтонского Ордена.

Граф лишь покачал головой, смотря куда-то в сторону; видно было, как человек сильно переживает скорбную весть. Брови сдвинулись, на виске сильно забилась голубая жилка. Бережно, как великую святыню, он держал в руках фотографию и перстень родственника. Мыслями он отстранённо пребывал в мире своих размышлений, впрочем, через пару мгновений, словно опомнившись, он, принял спокойное выражение лица и обратился к Дитриху:

- Моё имя Тильберт фон дер Линдеманнгерц. Я признателен Вам. Видимо Вас послали высшие силы, чтобы мой бедный кузен смог передать весть…уже из иного мира.

Тильберт говорил мягко, учтиво, он был обходительным, галантным мужчиной. Но мрачная экзальтация чувств, придавала его образу некую загробность, отпугивая поверхностно судящих собеседников. Умение предугадывать мысли, действия собеседника, прекрасно видеть людей, их сущность, ещё больше отпугивала собеседников от графа. Прислуга побаивалась Хозяина, несмотря на его беззлобность и справедливость.

- Дитрих фон Шварц, - лаконично представился Дитрих.

- Фон Шварц…, - задумчиво протянул граф, - Кажется, я знал Вашего Отца. Эрих фон Шварц, не так ли?

- Да, моего отца звали Эрих, - Дитрих занервничал: ему не хотелось упоминать в этом доме ни о своём нацистском прошлом, ни о нацистском прошлом отца.

К счастью, Тильберт не стал цепляться за эту тему.

- Ладно, пойдёмте вниз, - предложил он, - поужинаем вместе. Там и продолжим беседу.

Несмотря на некоторые физические недостатки, от графа исходила мощная энергетика, сильный магнетизм. На такого человека можно было положиться.

Ведя гостя по коридорам, Тильберт размеренно беседовал с гостем.

- Раньше наш род жил на землях Померании, исконно немецких землях, Герр фон Шварц, теперь их хотят отдать полякам…, - Тильберт резко сжал губы, громко выдохнув воздух из ноздрей и фыркнув как недовольный гордый конь, - Но это мелочи, из-за нового строя у нас отняли очень многое. Я помогу Вам. В знак благодарности и…мне приятно помочь их врагу. Вы ведь бежали? Не так ли?

Видимо, говорить о нацизме всё-таки придётся. Что ж, самое время испробовать тактику Амели: видимая откровенность вместо уклончивости.

- Я ненавижу нацизм, пожалуй, ещё больше, чем вы. Ведь я сам был нацистом, - довольно смело произнёс он, - Я видел всё нутро Третьего Рейха, что и помогало мне вести подпольную деятельность в антинацистском обществе «Ястреб». И нет, я не знал Николаса лично, но его знал Руперт Циммерманн, которого я приютил после побега.

Всё это было сказано на едином дыхании и, лишь закончив, Дитрих позволил себе вздохнуть спокойно. Теперь, сказав правду, на душе стало легче, вне зависимости от того, как отреагирует на данное признание граф.

- Значит… Значит, вы волк в овечьей шкуре? – он посмотрел на фон Шварца чуть ли не с восхищением, - Похвально. Я по правде не стал бы якшаться с нацистами даже во имя благого дела.

- Я бы тоже не стал, если бы знал, что моя мать умрёт, увидев в газете моё фото среди приговорённых к казни, - вздохнул Дитрих. И почему его вдруг пробило на откровенность? Ни с кем, даже со своими, он ни разу не заговаривал о матери, а сейчас его плотину скрытности словно бы прорвало. Так или иначе, он себя не узнавал. Этот замок определённо как-то действовал на него.

- Никто не знает, что его ждёт, - понимающе отозвался граф, - Во всяком случае, могу сказать, что мать очень любила вас. Ведь её молитвами вас не казнили. Вас оправдали, ведь так?

- Да, оправдали…

В большой зале на первом этаже уже был накрыт стол. Множество свечей, заточённых в хрусталь, освещали водопады тёмно-серого атласа портьер; воздух под тонувшими в темноте сводами был наполнен призрачной тяжестью.

Раскладывала столовые приборы из серебра сама Хозяйка, предусмотрительно накинувшая на оголённые плечи шаль. Суровый взгляд мужа в его кабинете был истолкован ею правильно. Прислуга робко замолкла при виде Хозяина, также служанок напугал Гость, но отлично вымуштрованная прислуга прекрасно держалась и не показывала своей настороженности.

Во время ужина Дитрих старался держаться как можно более изящно и непринуждённо, хоть это давалось с огромным трудом: изголодавшийся организм просто порывался накинуться на еду, но разум, разум, аристократа, вышколенного в лучших традициях этикета, с детства диктовал приказ вести себя сдержанно. Ловко орудуя ножом и вилкой, он успевал даже осматривать интерьер залы и разглядывать хозяев.

Граф Тильберт молчал; лишь Фредерика вела размеренную беседу на нейтральные темы. Один раз женщина учтиво, с неподдельно искрением участием во взоре, спросила Дитриха, не ранен ли он, и сказала, что прислуга уже приготовила ему комнату и ванну.

Дитриху была интересна эта семейная чета, вся природа его внутренних чувств, душа питала сильную тягу поближе узнать этих людей. Эта необъяснимая тяга была не простым любопытством, а имела иную природу происхождения, что была неясна даже Дитриху.

Внезапно он резко поднял лицо и чётко поставленным голосом обратился к Хозяину:

- Тильберт, не могли бы Вы продолжить Ваш рассказ относительно истории Ваших предков, которую Вы начали в коридоре? Увертюра меня весьма заинтересовала, - потеплевшим голосом добавил Дитрих.

Первая часть фразы Дитриха была холодно учтива, так общаются между собой собратья по аристократическому происхождению на различных светских раутах и журфиксах. Вторая же часть прозвучала, неожиданно для самого Дитриха, как-то необычайно душевно, звонко, словно шла от самого сердца, напрямик, без всяких шлагбаумов в виде этикета и прочих условностей. Именно эта теплота голоса и искренность заставили графа изумиться и ответить с не менее проникновенной душевностью.

- Да, конечно же. Я провожу Вас до комнат, что приготовили для Вас слуги, и по пути расскажу наиболее интересное. Прошу простить нас, дорогая, - слегка смущаясь холодной фразы этикета, мягким голосом сказал он жене.

Отставив бокал с вином, Тильберт, опираясь на столешницу, поднялся из-за стола и пригласительным жестом ладони попросил Дитриха следовать вместе с ним.

Выйдя из зала, Тильберт взял со столика подсвечник с горящими свечами и, идя впереди гостя, двинулся вглубь тёмных замысловатых переплетений коридоров. Затем он поднялся по лестнице, высоко держа в руке подсвечник. Дитрих насчитал полсотни ступеней, прежде чем они вышли в ровный коридор, уводящий в такую же темноту. Коридоры ничем не были освещены; хотя на стенах и виднелись факелы, их не зажигали в обычные дни. Лунный свет таинственной пеленой пронзал коридоры, струясь из многочисленных арочных окон. В некоторых коридорах окна были украшены дивными витражами. Так или иначе, все они без исключения были украшены массивными гардинами с золотыми кистями и бахромой. В коридорах стояли рыцарские латы, столики на изящных изогнутых ножках, с потолка свисали курильницы с благовониями, выполненные в восточном стиле, на стенах же было множество зеркал в золотых затейливых оправах, различных металлических гербов с перекрещенными мечами, каменных гаргулий и…портретов. Портретов было великое количество, и каждый был обрамлён особой занавесью, что защищало краски днём от беспощадных лучей солнца.

Тильберт казался Герцогом из былых эпох, его одежды, приталенный домашний халат до пола, с высоким воротником и прямая до идеальности осанка – только усиливали эффект чего-то старинного, средневекового.

Дитрих снова почувствовал странное ощущение, сопровождаемое лёгким дискомфортом и томящим любопытством. Он словно оказался в другом мире, атмосфера в коридорах стояла совершенно иная, нежели в комнатах и залах замка. Если в лесу он чувствовал некую сказочность, таинственность и величие, необычность мест, то атмосфера коридоров перенесла его в иной мир, не просто сказочный, словно застывший слепок былых эпох, нет, тут чувствовалось нечто.. от другого мира, мира, где правил не человек, а иные силы, загадочные и пугающие, мир Духов. Чуткость, чутьё, граничащее со звериным, подсказывало Дитриху, что надо быть настороже.

И всё же, рассматривая внутреннее убранство замка, он отстал от быстро идущего графа и забрёл в мрачные неосвещённые закоулки коридоров.

Несколько раз по его лицу скользнули струи холодного воздуха из каких-то щелей или проходов в стенах. Дитриху показалось, что температура в воздухе внезапно упала, и послышался шорох платья; внутренним чутьём он ощутил на себе чей-то любопытный взгляд. Он решил было списать всё на молчаливую служанку, которую он, верно, где-то не приметил в темноте, как вдруг на своей щеке он ясно почувствовал чьё-то невидимое мимолётное прикосновение. Слух поймал еле слышимый вздох, полный скорби, тягостной печали, такой глубокой, что и на сердце Дитриха тяжёлой ризой начала ложиться какая-то скорбь, все краски и радости жизни начали уходить из его сознания, равно как и ясность мысли. Дитрих почувствовал, что вокруг него словно обвивается какой-то туман, усыпляющий и дурманящий. Пульс тревожно забился. Ему начал слышаться лихорадочный женский шёпот, обрывки фраз: «Вернулся.. я так ждала.. мне сказали другое, страшное.. Дай я на тебя посмотрю…». Что-то невидимое нежно взяло Дитриха за подбородок и повернуло к себе. Вдруг в голове Дитриха тот же голос изменился до неузнаваемости. Шёпот перешёл на крик, полный отчаяния: «Нет! Не мой! Не мой! И ты не мой…». Какая-то неведомая сила оттолкнула Дитриха, он явно почувствовал толчок.

Внезапно из власти, плена странных ощущений его вытащил размеренный голос графа.

- Вот Вы где. Я испугался за Вас. Никогда не отставайте…Замок красив днём, но таинственен ночью. Ибо ночью приходит смена других Хозяев, - заговорил граф мрачно и тихо, - На Вас лица нет, - с участием и обескуражённостью во взгляде воскликнул Тильберт, подойдя с подсвечником ближе к Гостью. Быстро вернув голосу спокойный тон, поняв, что могло произойти, он спросил: - Кого видели? - и, стараясь ободрить Дитриха, с лёгкой улыбкой добавил: - Ну вот. Уже одну часть истории Вам рассказали, точнее Вы увидели.

Дитриху непросто было оправиться от произошедшего, однако он быстро заставил себя настроиться на рассудительный, спокойный лад. Он поведал о почувствованном и услышанном. Граф внимательно слушал, он оказался отличным слушателем. Наконец он молвил с грустной улыбкой:

- Всё ясно. Серая Дама всё ищет своего мужа…, - увидев интерес в вопросительном взгляде Дитриха, он продолжил, распахивая окно, чтобы свежий воздух окончательно привёл гостя в чувства, – Пример истинной женской верности. Елизавета была супругою моего дальнего предка Готтфрида Бесстрашного. Готтфрид, как и многие феодалы тех воинственных эпох, отправился в Святую Землю, Палестину, в так называемый Крестовый Поход…

Дитрих оперся ладонями на подоконник, жадно вдыхая горный воздух, и внимательно слушал графа.

- На Родине была бедность, разруха и межфеодальные распри, - повествовал граф, - Тот, кто на Родине не имел и коня, в Палестине становился бароном, управлял городом. Кто-то стремился в Святую Землю за богатством, кто-то за искуплением грехов. Но это всё было до восстановления власти крестоносцев, что, завоевав те земли, основали своё государство, так называемый Утремер. До этого была эпоха кровавых войн. Воины шли сражаться за веру, за освобождение Гроба Господня, за освобождение от неверных Иерусалима. Папа Римский призвал к Крестовому Походу, объявив, что убийство неверного это не убийство, не грех. Началась череда Крестовых Походов, завоевательных акций, выгодная государству. Люди гибли тысячами. Многих брали в плен. Шансы вернуться домой были ничтожно малы. Впрочем, даже если рыцарь и возвращался домой, он мог обнаружить свой замок разграбленным или узурпированным соседями-феодалами.

Готтфрид был знатным воином, и когда он внезапно пропал, многие списали это на то, что его убили или взяли в плен. Его враги и завистники не замедлили написать письмо его жене, что он пропал и, скорее всего, убит. Бедная женщина начала угасать, медленно теряя рассудок. По окончанию похода, когда рыцари возвращались домой, она велела слугам принимать в замке каждого рыцаря-тевтонца, что, возвращаясь домой, искал ночлег. Спускаясь в залу, она пристально рассматривала лицо гостя, надеясь увидеть своего супруга, расспрашивала гостя, не знал ли он её мужа. И каждому было невыносимо тяжко видеть скорбь этой женщины.

Слуги между собой жалели хозяйку, что исполнялась такой одухотворённой надеждой, когда ей сообщали, что ещё один рыцарь Тевтонского Ордена ищет ночлег, и что погружалась в такую немую тоску, испытав очередное разочарование. Дети Елизаветы утешали мать, но она была безутешна.

Стоит сказать, такое гостеприимство не носило корыстного характера. Да, женщина надеялась узнать что-то о муже или увидеть его самого, но она давала в замке приют рыцарям ещё и потому, что, быть может, и её мужу кто-то окажет приют.

Надежда таяла, скорбь подтачивала здоровье этой женщины. Окончательно морально устав от душевной боли и телесной немощи, она ночью поднялась на самую высокую башню замка и бросилась вниз.

Через несколько дней домой вернулся Готтфрид. Он действительно был в плену, но его выкупили друзья. Он был страшно опечален вестью о смерти супруги и взбешён выходкой врагов, уведомивших Елизавету о возможной кончине мужа. Он жестоко отомстил врагам и собирался жить вдовцом, храня память жене и воспитывая детей. Но прожил он недолго. Одним утром он обнаружил у себя признаки заражения страшной болезнью - проказой. Он удалился жить в дальнюю пристройку замка, выходя на свет лишь по ночам, гуляя по саду. Чтобы не пугать никого своим видом он носил особую железную маску на лице. Дети не избегали отца и, несмотря на его запреты, крики, чтобы они ушли, они каждый вечер навещали его, плача, бинтовали его руки, покрытые страшными язвами и нарывами, не обращая внимания на гнилостный запах разложения.

Елизавета свершила грех самоубийства. Её Душа не нашла упокоения. Она часто бродит ночами по коридорам и смотрит на гостей, изучая их внешность. Ища своего Супруга.

Призрак Готтфрида, в маске и с забинтованными конечностями, можно увидеть в саду, лишь один раз в год, 17 февраля. Дата, когда он вернулся домой. В эту дату нельзя увидеть Елизавету, скорбно разглядывающую путников. Видимо, раз в год их Души встречаются вместе.

Дитрих, усевшись на подоконнике, завороженно слушал речи графа. Замолчав, Тильберт, не желая более утомлять гостя, сухо бросил:

- Наш род был богат на воинов, ночью по замку бродит много теней в белых плащах с чёрным крестом, много кто был убит, служа Тевтонскому Ордену. Много кто был похоронен на чужбине, но вернулся домой не телесной бренной оболочкой, а бессмертной Душой. Полно и других Духов. Кто умер сам, кто насильственной смертью.

- А Вы часто их видели? – резко спросил Дитрих.

Тильберт со странной ухмылкой ответил:

- Да, конечно же. С детства.

Дитрих нетерпеливо перебил его:

- Расскажите подробнее. Я должен знать, с чем мне пришлось иметь дело и с чем ещё, наверняка, придётся.

Граф вздохнул, бросил взгляд слегка прищуренных глаз куда-то в сторону и ответил:

- Что ж… на сон грядущий расскажу случай самой… прекрасной встречи с гостем иных миров… Когда я был маленьким ребёнком и оставался один в комнате или в саду, я часто видел каких-то незнакомых людей в странных одеждах. Кто-то просто проходил мимо, кто-то гладил меня по голове. Иногда я натыкался на незнакомых детей; я думал, что это дети прислуги, и мы играли вместе. Но потом я больше не встречал их. Дети раньше часто умирали от разных болезней.

Однажды я в порыве игры разбил старинную китайскую вазу и был наказан: меня заставили чистить стойла в конюшне. От несправедливости слёзы текли по моему лицу, я со злостью выполнял заданную мне работу. Наконец мне это надоело, и я решил лечь вздремнуть на соломе. Только я хотел упасть на солому и расслабиться, как услышал цокот копыт. Я, было, подумал, что какой-то конь вышел из стойла и обернулся, как увидел, что в конюшне находится всадник. Он был в латах и с любопытством меня разглядывал. Завидев следы слёз на моих щеках и покрасневшие глаза, он сказал мне очень красивым и мягким голосом: «Не плачь». В нём была такая уверенность, такая беззаботность взгляда, словно он знал тщетность всех проблем бытия. Это был рыцарь словно из сказки. Я подбежал к нему, уцепился за его ногу и начал просить, чтобы он забрал меня с собой, что мои родные меня не любят. Я плакал и прижимался к его ноге и.. я явно чувствовал холод железа его лат, шпоры остро кололи мне руку. Это не мог быть сон.

Рыцарь печально посмотрел на меня и молвил: «Глупый, глупый… О, милые заблуждения детства, заблуждения живого вашего мира… Не знаете, а судите… Родители очень любят тебя… И я тебя люблю. Люби своих близких и родных, при жизни.. она так быстротечна, мой Тилль». Он ловко закинул меня на седло, посадив спереди себя, и, ведя лошадь шагом, отвёз меня к крыльцу замка. С ним было невероятно спокойно, я никогда не ощущал такого умиротворения… На меня просто снизошло какое-то невыразимое спокойствие… и чувство, что я дорог, что меня любят. В его глазах читалась особая мудрость, рассудительность и… горечь, тоска, с которой он глядел на этот мир. «Не знаете, а судите…», - с особой скорбью промолвил рыцарь и молча развернув лошадь, отъехал за угол замка. Я словно очнулся и побежал за угол, но… никого не увидел. Всадник словно исчез. На грунте остались лишь следы копыт.

Я побежал в дом, наткнулся на свою матушку, обнял её и заплакал. Она была очень взволнована, увидев, что меня что-то напугало. Я вновь почувствовал, что меня любят и я любим… но.. не было ощущения того благостного спокойствия, окутывающего тебя особой мантией. Мне стало стыдно за свои капризы, свой эгоизм, обиды и выдумки, что будто бы меня не любят. Я лишь сквозь слёзы повторял маме, как я люблю её. Мама была удивленна и растрогана и тоже говорила, что любит меня всем сердцем. Потом я рассказал об этом незнакомце и наивно спросил матушку, куда гость уехал и почему не зашёл в дом. Мама лишь немигающим взором посмотрела куда-то в пол и прикрыла рот ладонью, на лице её читалась крайняя взволнованность. Мне пришлось повторить свой вопрос, на что Матушка лишь тихо обронила «Домой, сынок, домой.. домой к себе уехал.. нам туда нельзя, и им сюда нельзя …надолго», - добавила Мама. С детской обидой я ляпнул то, что очень напугало мою Матушку. «Я так просил его взять с собой, Мам, а он посадил меня на лошадь и…и..привёз сюда!» - топнул я ногой. Моя Мать тогда вся переменилась в лице, крикнув: «Скажи спасибо Господу, что он тебя привёз сюда! А не к себе в гости!» Она бросилась на улицу. Увидев следы от конских копыт и одну потерянную подкову, она крикнула нашего берейтора. Он, изучив следы, удивлённо протянул: «Странно как, Госпожа… Все лошади в стойлах были, ни одна не могла уйти. Да и подкова явно не от наших…Таких уж не делают давно..».

Потом нередко, гуляя около замка, я видел следы лошади, подкованной лишь на 3 ноги. Позже мне потом разъяснили, что это был призрак нашего предка, что был несправедливо осуждён. Он меня научил никогда не судить, когда точно ничего не знаешь.

В юности я много чем увлекался, в том числе и кузнечным делом. Так, ковал разные розочки, дарил сёстрам, но мог и лошадь подковать. Юность приносит легкомыслие в плане взглядов на многие вещи, толкает на глупости и шалости. Юные годы как-то ослабили мою веру во многие вещи, в том числе и в мир духов. Однажды, идя к кузнице с друзьями, я опять заметил на грунте следы лошади, подкованной лишь на 3 ноги, и с бравурством глупого юнца, желая показать себя перед друзьями брякнул: «Ну, коняшка, приходи с Хозяином, сегодня ночью в кузницу, новые сапожки тебе сделаю, из лучшей стали». Мастер как раз на днях принёс дорогую сталь, чтобы сделать подарок одному нашему родственнику, он был страстным любителям оружия.

Друзья резонно спросили: «А кто Хозяин-то?», на что я небрежно ответил: «Да дядька какой-то чужой..». Побоялся я говорить, что родственник. Вдруг осудят, что родственника так обидел. Посмеялся я тогда и пошёл в кузницу. К вечеру, устав от работы, брякнулся я спать. И вдруг просыпаюсь я где-то в полночь, снова от цокота копыт. И стало мне страшно, так что и не описать свой страх. Въезжает тот самый всадник в латах и молча останавливается, лишь лошадь недовольно фыркает и бьёт копытом. И всё застыло, как в страшной сказке. Я даже слова сказать не могу; понимаю я, что надо выполнять обещание. …Словно подсознательно беру ту самую лучшую сталь, и начинаю работать, ковать новые подковы. Работа шумная, но… шума словно нет, то есть никто не проснётся и не придёт мне на помощь. Работал я до 4 часов утра где-то, а Всадник всё молчал и сидел неподвижно. Подковал я лошадь его и надеюсь, что вот-вот рассветать начнёт, что Призрак пропадёт наконец-то. Призрак вдруг довольно кивнул и молвил, голосом строгим и предупреждающим: «Не шути с этим миром, велика расплата. Хотя твоя расплата ещё слишком легка. Ты не знаешь, как другие платят порою…» И вдруг Призрак размахивается и со всей силы отвешивает мне пощёчину. И каким-то зловещим голосом, не сулящим ничего хорошего, пояснил: «А это за то, что от меня отрёкся!» Пока я стоял, остолбеневший, он степенно выехал из кузницы и скрылся за углом. Мне сначала страшно было, потом совестно очень. Долго я у него мысленно прощения просил. Синяк страшный остался, долго не проходил, как напоминание. Да и за пропавшую сталь я получил нагоняй потом, - усмехнулся Тильберт, - Но зато навсегда запомнил, что нельзя шутить, играть с тем, чего не знаешь и что… никогда нельзя отрекаться от родных, близких, ибо это нечто святое… Но, - резко прервал речь граф, тем самым невольно выведя из очарованного оцепенения внимательно слушавшего Дитриха, - хватит на сегодня историй. Спокойной ночи.

Прежний тёплый тон, исполненный душевности, исчез. На его место снова пришёл холодный этикет, любезная учтивость, обжигающая, как лёд. В голосе и во взгляде графа появилась прежняя замкнутость, мрачность.

Дата добавления: 2015-08-02