Стёрли…, - глухо отозвалась Элеонор, - Немудрено. Она же еврейка. Когда-нибудь нас всех сотрут с лица Земли. Спасибо, герр Хилдебранд, вы сделали всё, что могли. 2 страница

- Иду-иду…

Дитрих не узнал в нём голос родного отца, впрочем, даже когда Эрих фон Шварц предстал перед ним во всей красе, он не готов был поверить собственным глазам и ушам. Некогда властный, суровый мужчина, отец превратился в дряхлого старика, а покровительствующий взгляд вожака стал беспомощным, точно у загнанного в ловушку волка. В руках – всё та же трость с набалдашником из слоновой кости, но она больше не служит старшему фон Шварцу предметом антуражного образа; теперь он действительно опирается на неё, и видно, что каждый шаг даётся ему через силу. Дитрих помог отцу дойти до кресла. Отец молча сел и, поиграв жевлаками, произнёс совершенно неожиданную фразу:

- Поставь пластинку Моцарта, Дит. Я в последнее время часто его слушаю.

Дитрих немало удивился. - После стольких лет разлуки и неведения первыми словами отца стала просьба включить музыку. Почему он не спрашивает, как у сына дела? Однако не стоит отказывать старику…

Заиграла Lacrimosa Моцарта, умиротворяющая, и в то же время пронзительная до слёз. К своему удивлению, Дитрих и сам не хотел начинать разговор, пока не отзвучит эта мелодия: её лучше слушать молча, с закрытыми глазами, и каждой мышцей своего израненного сердца скорбеть о тех, кого уже никогда не будет рядом. Увы, за годы войны их накопилось слишком много, так много, что тех трёх минут, которые длится мелодия, явно недостаточно… Музыка стихла, Дитрих открыл глаза, и его в секунду обдало холодным потом.

- Отец, а где мама?

- Мама умерла, дорогой Дит. Знаешь, после её смерти я кое-что понял. Мы умираем изящно, как и положено лордам - не более, чем красивые слова. Мы уродливо агонизируем, гниём, в собственной слепоте считая, что возрождаемся через истончение. Её смерть была ужасной. Быть может, я бы не так расстроился, если бы она умерла во сне, но она мучилась… страшно мучилась… Ты, наверное, заметил, как и я сильно сдал от горя.

- Заметил, - тихо согласился Дитрих, - Мама болела?

Эрих фон Шварц в задумчивости положил ладонь на подлокотник кресла. Где-то наверху скрипят балки, и стонет заблудившийся в каминной трубе ветер. Неумолимо движется по своему кругу серебристая стрелка ходиков. Видимо, отец не готов рассказать Дитриху, отчего умерла мама: его губы даже дрогнули пару раз, но так и не вымолвили ни слова. Тогда Дитрих повторил свой вопрос:

- Мама болела? От чего она умерла?

- Она…, - в итоге заговорил отец, - Она прочитала в газете, что тебя посадили в тюрьму и хотят расстрелять.

- Выходит, это я её убил…

Дитриху стало не по себе от этой мысли. Чёрт возьми, лучше бы его действительно расстреляли! Сколько дорогих ему людей пострадало от его руки, но чтобы и родная мать… Даже после войны он продолжает убивать, он и впрямь машина смерти.

Отец же, как ни странно, оставался спокоен и даже улыбнулся Дитриху.

- Я не виню тебя, мой мальчик, я виню себя, что позволил тебе учиться в моей Академии.

- Но ты пытался мне помешать… Отдельная комната, та драка с Герхардом на твоём дне рождения…

- Пытался, - признал старший фон Шварц, - Но, видимо, моих попыток оказалось недостаточно. Ты в итоге стал нацистом. Хотя… Тебя же оправдали, ведь ты сейчас живой, на свободе, значит, ты одумался?

- Одумался, папа...Но где же… твои слуги?

- Они приходят раз в неделю и наводят здесь порядок. Видишь ли, после смерти мамы, мне совершенно противно видеть посторонних людей в своём доме, хочется побыть одному. Я ни с кем не хочу разделять этого дивного запустения. Ты не заметил, когда ехал сюда? Каменные колонны наших ворот в конце аллеи скоро начнут крошиться. Они увиты плетьми высохшего винограда, поросли мхом… Однажды они рухнут, рассыпавшись в пыль, и станет видно, что там, за ними.

Дитрих прищурился. Быть может, он был ещё слишком молод, чтобы понять отца, говорившего загадками, а быть может… Быть может, в глубине души он понимал его настолько хорошо, что сознание всеми силами стремилось защититься от этой страшной истины: золотой век фон Шварцев окончен, и конец ему положил он сам, Дитрих фон Шварц, последний из аристократов. Конечно, рано или поздно он женится, эта женщина родит ему ребёнка, а быть может, и не одного, но они уже не будут перебирать клавиши рояля тонкими пальцами в жемчужно-белых перчатках, не будут бродить по гравиевым дорожкам вдоль дома с вьющимся до самой крыши виноградом и венецианскими окнами. Они будут детьми фермеров, смеющимися, босоногими и перепачканными в коровьем навозе…

- В любом случае, - продолжал Эрих фон Шварц, - Я рад, что ты жив. Жаль, мама так об этом и не узнает.

- Спасибо, отец…, - Дитрих вдруг замешкался, не зная, как сказать самое главное, - Знаешь, ты был прав. Я не должен был идти в военную академию, - наконец выдавил он, - Я никогда не прощу себе, что был нацистом, никогда не прощу себе смерти мамы. …И Герхарда. Его тоже больше нет.

Старший фон Шварц покачал головой.

- Так бывает у всех: по-настоящему важные вещи мы понимаем слишком поздно. Ни ты не исключение, ни я. Быть может, я слишком давил на тебя в детстве, вот ты и решил жить вопреки моим желаниям. Я должен был мягче к тебе относиться, дарить тебе любовь и тепло – тогда бы и ты стал другим: ты бы создавал жизни вместо того, чтобы их отнимать. Ну ничего, я верю, что ты женишься, и у меня всё-таки будут внуки. Жаль только, я их уже не увижу.

- Почему же? – голос Дитриха зазвучал испуганно, - Не говори так, отец! Я привезу их к тебе, каждый месяц буду привозить!

…На что Эрих фон Шварц лишь усмехнулся и махнул рукой.

Прозрение это было или нечто иное, сказать сложно, однако он и впрямь вскоре умер, и когда Дитрих приехал на похороны, он обнаружил там совсем молодую женщину, что оказалась последней любовницей Эриха. – Даже будучи дряхлым стариком, старший фон Шварц предавался плотским удовольствиям. Стало быть, его бедная мать не заслужила даже того, чтобы собственный муж чтил её честь. Дитриха это не на шутку рассердило.

- Зачем припёрлась? – не церемонясь, накинулся он.
Это было уже после похорон, когда все расходились.
- Что вы себе позволяете? – возмутилась дамочка, - Мы с Эрихом любили друг друга!
- Да, но больше всего на свете ты любила его особняк, деньги и дорогие подарки, - фон Шварц раздражённо фыркнул, - Чтобы больше я тебя не видел, тварь! Не подходи даже близко к дому моего отца!
- Хам! – выругалась девица и поспешила прочь, цокая каблучками по кладбищенским аллеям. Туфли, что на ней были, тоже скорее всего, куплены на деньги Эриха фон Шварца. Впрочем, пусть подавится!

Близились именины Дитриха, и подарок от Амели и Вольфа оказался самым радостным из всех – на свет появился их первенец, Руди. Кто станет его крёстным, даже не подлежало сомнению. Конечно же, Дитрих. Подарок на именины оказался очень крикливым: малейший шорох – и дом оглашался душераздирающим плачем, а ходить тихо было невозможно, ибо половицы скрипели даже тогда, когда по комнате пробегала кошка. Впрочем, чуть позже измождённые недосыпанием родители были вознаграждены за мытарства. Когда Руди подрос, он оказался на редкость спокойным для мальчика: не бегал по дому, не гремел посудой, не хулиганил. Все обитатели фермы быстро привязались к нему, особенно Руперт Циммерманн. Больше всего Руди любил сидеть у него на коленках и щипать его за усы. То была его обычная вечерняя игра: смотреть через стёкла очков дяди Руперта, как сквозь его густые усы просвечивает огонь в очаге. Дитриха он любил также искренне, почти как родного отца, каждый раз приносил ему домашние тапочки, когда он входил в дом с улицы, а тот после этого подхватывал сына на руки и крутил в воздухе, любуясь его подскакивающими и разлетающимися в разные стороны прядями волос. Амели была с ним строже, чем остальные, почти целыми днями учила Руди читать и писать, потому что хотела, чтобы, придя в школу, сын уже всё умел. – Ведь там никто не будет возиться с ним столь же усердно, как терпеливая мать. А её терпению и впрямь стоило позавидовать. – Ведь у Руди была жуткая диспраксия. Эта болезнь выражается в том, что человек не может верно выполнять целенаправленные движения, например, завязывать шнурки на ботинках или выводить буквы. У мальчика диспраксия выражалась именно в почерке, которым он впоследствии мучил и учителей в школе, правда уже не настолько, потому что Амели всё же добилась того, чтобы неразличимые каракули были хоть отдалённо похожи на буквы. Но, стоит повториться, добиваться этого результата приходилось кровью и потом.

Внешне Руди больше походил на отца, чем на мать: даже в его младенчески пухлом личике уже угадывалась будущая нордичная непокорность и куртуазное обаяние. Дитрих был счастлив иметь такого крестника. Амели, Вольф, Руди, Циммермианны и остальные – стали ему семьёй. В итоге он понял, что одной только любви женщины мало для гармоничной жизни. На первом месте должны стоять покой и взаимопонимание, а уже упомянутая любовь, быть может, и не нужна вовсе. Он слишком хорошо помнил, как страшно ему было потерять Стефану, а там где страх – там нет места счастью. Что касается остальных, то их он потерять не боялся. Он знал, они не причинят ему боли.

Так он и думал вот уже не один год, пока не произошло событие, в пух и прах разбившее его устоявшиеся взгляды. Как гром среди ясного неба, пришло письмо от Стефаны.

«Здравствуй, дорогой Дитрих.

Пишет тебе Стефана. Помнишь ли ты меня? Я долго пыталась узнать твой адрес, а когда узнала, столь же долго не решалась написать тебе. Точнее, сначала я собиралась даже позвонить, однако вверять свои слова воздуху – низшее расточительство. Бумагу, в отличии от слов, сказанных вслух, смогут уничтожить лишь огонь и время, но время уничтожает всё, а огню моё письмо ты вряд ли предашь. Готова поклясться, ты захочешь его прочитать, пускай чисто из любопытства. И всё же я долго не писала… Нет, вру… Я писала тебе, и не раз, один раз даже честно дошла до почты, но пальцы воспротивились опустить моё письмо в ящик. В итоге я принесла его домой, перечитала и бросила в камин, довольная, что ты так и не прочтёшь мою околесицу. Даже то письмо, которое ты читаешь сейчас, составлено не с первого раза. Поэтому заранее извини за то, что хожу вокруг да около. Я, после стольких лет молчания, может быть, не сумею ясно говорить с тобой, может быть, ты не поймёшь меня – мысли у меня путаются, в висках стучит и всё тело ломит от волнения. Иногда у меня темнеет в глазах, но я обещаю, что соберу все свои силы, чтобы дописать до конца это письмо. Стало быть, если ты его читаешь, то я выполнила обещание.

Опять же, пойми, как мне нелегко писать тебе такое. Ты, наверное, и сам знаешь, как нелегко извиняться и каяться в своих грехах. Однако начну всё же со слов благодарности: если бы не ты, то вряд ли бы я и мой сын остались живы. Ты не тряпка, не хищник, не машина смерти, не кукловод и не кукла… Ты ЧЕЛОВЕК. Просто знай это. Иной бы убил меня из ревности, а ты спас. Только сейчас я поняла, как тебе, наверное, было мучительно больно в те дни. Мне самой было бы больно узнать, если б ты женился. Но я не посмею разрушить вашу семью, хотя, не скрою, мне этого безумно хотелось бы. Ты улыбнёшься, читая эти строки. Я уже вижу твою улыбку, пусть и скупую. Да, ты, как всегда, был прав. Я жила иллюзией, которую Герхард внушил сначала себе, а потом и мне. Быть может, протянув тебе руку дружбы, он помог тебе ощутить уверенность в своём «я», но ты всегда оставался собой и никогда не был чьим-то творением. Герхард, не наделённый твоим обаянием, с самого начала завидовал тебе, его подавляло твоё превосходство, и он решил тешить себя мыслью, будто он – создатель. Так часто он внушал себе эту мысль, что в итоге сам поверил в неё. Как говорится: «Ложь, сказанная 100 раз, становится правдой». И я в неё поверила. Я пожалела его. Сострадание, благодать Божья, меня сгубило, сгубило нашу любовь. Знаю, теперь мне не искупить своего предательства, и всё же, я думаю, ты будешь рад узнать, что сына я назвала именно в твою честь. Сначала мне хотелось назвать его Герхардом, в честь отца, но как только я взяла на руки это крохотное доверчивое тельце, у меня не осталось никаких сомнений: мальчика будут звать только Дитрих, как и того, кому он обязан беспечной жизнью в Аргентине. Тех денег, что ты дал нам на первое время проживания, хватило с лихвой, у меня была возможность освоиться в чужой стране, и только потом я пошла работать. Сейчас живём скромнее, мальчик очень активный, много бегает, рвёт одежду, но мы перебиваемся.

Ребекка больше не живёт с нами, она вышла замуж за очень неплохого аргентинца Педро, и теперь тоже ждёт малыша. Она часто вспоминала о тебе. Иногда мне даже казалось, что она была в тебя влюблена, потому что, встретив Педро, она не раз сравнивала его с тобой. «Педро тоже любит Шекспира», «Педро такой же добрый» и т.д. Все уши прожужжала, ей Богу. Однако мне только в радость лишний раз насладиться звучанием твоего имени. Младший Дит, кстати, тоже без конца о тебе расспрашивает, а когда он увидел сохранившееся у меня фото, где вы вместе с Гертом стоите на каком-то приёме, то так и спросил: «А почему у дяди Дитриха нет одного глаза?». Я не сразу нашлась, что ему ответить, и в итоге сказала: «Дядя Дитрих пострадал из-за фашистов». Думаю, что я не соврала, ответив ему именно так.

Жаль, что ты не знаком с моим мальчиком! Жаль, что ты не можешь видеть, как он улыбается, озаряя лучистым и радостным светом своих глаз весь мир. Порой мне даже кажется, что это именно твой сын, а не Герхарда, хотя, это больше звучит как бред выжившей из ума одинокой женщины. Скорее всего, я просто вижу то, что хочу видеть, и нахожу это. В нём сочетаются и серьёзность, и легкомыслие, как и в тебе, и, где бы он ни появлялся, его обаяние никогда не остаётся незамеченным. Когда я гуляла с ним по пляжу в Мар-дель-Плата, женщины останавливались и гладили его мягкие светлые кудри; когда мы идём по улице, люди с восхищением оглядываются на него. Он очень миловидный, нежный и ласковый. В минувшем году он поступил в школу и учится лучше всех. Как жаль, что мы не можем вместе радоваться его успехам…

На этом я, пожалуй, закончу. Вот я и сказала всё, что так долго не давало мне покоя. Знаю, эти слова могли разбередить твои старые раны, но ты прости меня и за это тоже.

Стефана.»

Обратного адреса на конверте не было. Только имя. Дитрих не сможет ни разыскать Стефану, ни написать ей ответ. Зачем она так сделала? Чтобы помучить его? А, быть может, она таким образом хочет его проверить? Конечно же, прошло много времени после их расставания, чувства Дитриха могли и угаснуть за эти несколько лет, а значит, напиши она свой адрес, она почувствует себя полной дурой, не получив ответа. В данном же случае, Стефана никогда не узнает, разлюбил её Дитрих или нет. Но, к своему несчастью, его чувства были всё так же сильны; огненный цветок мака, затаившийся во мрачной глубине, вспыхнул и распустился ещё до того, как Дитрих успел прочесть первое предложение.

- Это письмо от неё, да? – ровный мужской голос у него над головой застал Дитриха врасплох.

Машинально фон Шварц сложил письмо вдвое и попытался спрятать, но Кеша, а это был именно он, мягко обхватив большими пальцами его запястье, улыбнулся.

- Да, от неё, - признался Дитрих, - от Стефаны.

- Всё в порядке, Дит, - Кеша присел рядом, - Как бы мне не хотелось, я не смогу вас удержать друг от друга, ибо, чем сильнее натянуть цепь, тем ближе кинет друг к другу скованных.

Дитрих посмотрел на русского с благодарностью. От переполнившего его благоговения перед его озарением он готов был расплакаться.

- Спасибо.., - еле слышно прохрипел он, - Спасибо… Но я никуда не уеду, Кеша. Я не знаю её адреса.

- Значит, мы должны его узнать, - голос Титова был бодрым и невозмутимым, - Циммерманны рассказывали мне про некоего Николаса фон дер Линдеманнгерца. Он погиб при побеге из Собибора. Но в Швейцарии у него живут родственники, очень влиятельные люди, и обеспеченные, к тому же. Настолько обеспеченные, что частенько устраивают различные благотворительные акции. Быть может, они согласятся устроить нечто подобное и в Аргентине для беженцев из Германии?

- С чего им мне помогать? – скептично отозвался Дитрих, хотя в глубине души руками и ногами уцепился за надежду: вдруг ему всё же суждено встретиться со Стефаной?

- Видишь ли, Дит, у Циммерманнов есть все основания полагать, что ты всегда можешь обратиться к этим людям за помощью. Я думаю, тебе лучше переговорить лично с Рупертом.

- Разумеется.

Кеша ушёл. Дитрих проводил его взглядом, полным сострадания. Он заметил, что в последнее время Кеша перестал намекать ему на свои чувства – словно бы смирился с мыслью, что просто видеть Дитриха каждый день – уже великое счастье. Но одно не изменится точно: он ранит его, если уедет. Впрочем, до письма Стефаны всё шло удивительно гладко, у Дитриха и в мыслях не было покидать ферму. Более того, жизнь фермера вполне пришлась ему по душе, и он уже почти перестал тосковать по вычурной викторианской мебели и торжественным приёмам. Дела на ферме шли хорошо, с каждым годом она всё больше и больше расширялась. Её границы вмещали и конюшни, и кузницу, и гаражи, и множество хозяйственных построек, и псарню, и птичники, и коровники с помещениями для дойки; была также маслодельня, жилища для множества работников и их семей, бойня и нескончаемые штабеля дров. Все работники фермы, бывшие выходцы из «Ястреба», жили одной большой и дружной семьёй; в доме Амели и Вольфа всегда было шумно и многолюдно. Супруги не садились за обеденный стол, если к ним в обязательном порядке не присоединялись Циммерманны, Шмидты, и, само собой, Дитрих. Сегодня к ним должен зайти Руперт Циммерманн, он обещал подстричь маленького Руди, не то его волосы вскоре станут такими же длинными, как у крёстного отца.

Руди вертелся и кривлялся: видимо, к общепринятому полубоксу его душа упорно не лежала. Амели пыталась отвлечь сына сказками братьев Гримм, но безуспешно. Дитрих сидел, откинувшись на спинку плетёного кресла-качалки, и неторопливо поглаживал шелковистую спину мурлычащей тигровой кошки. Лицо его выражало задумчивость. Как бы начать разговор о родственниках Николаса?

- Сиди же ты смирно, Руди, - тем временем приговаривал Руперт, - Больно не будет… Да уж, - вырвалось у него, когда мальчишка попытался выбить из его рук ножницы, - Не был ты ещё в концлагере, там с непослушными обходились куда жёстче.

- Как же вам удалось сбежать? – поинтересовался вдруг Дитрих, - Там ведь такая охрана…

- Сбежать удалось лишь единицам, - Руперт тяжело вздохнул, и Руди, почувствовав, что всё его внимание больше не сконцентрировано на его персоне, как-то обиженно притих, - Спасибо, Дитрих, - поблагодарил Руперт, - Теперь я смогу нормально его постричь. А что касается нашего восстания в Собиборе, порой мне кажется, что если бы я сейчас вернулся в прошлое, то не смог бы повторить всего того, что я тогда совершил. Наверное, мной двигала какая-то высшая сила, как и другими спасшимися. Однако многих мы потеряли…

- Расскажи ему о Николасе, Руперт, - напрямую сказала Амели, которую Кеша уже, видимо, посвятил в суть дела, и твёрдым взглядом посмотрела на Дитриха. Этот взгляд как бы давал понять, что она сама всё объяснит Руперту. Дитрих позволил ей это сделать, он знал – у неё это получится мастерски, к тому же видимая откровенность порой может оказаться лживее любой уклончивости.

- О Николасе? – удивился Руперт, - Зачем?

- Помнишь, помнишь, ты что-то говорил о его родственниках-аристократах? Дитриху нужна их помощь.

- Благотворительность? Но зачем? Наша ферма итак процветает.

- Я повторюсь, - с нажимом произнесла Амели, - Не НАМ, а Дитриху. Ему пришло письмо от Стефаны.

Дитрих вскинул на женщину ничего не понимающий взгляд. Впрочем, она быстро утолила его любопытство весьма неплохо продуманным ответом.

- Как ты помнишь, Руперт, Стефана вышла замуж за нациста Герхарда Ланда. Он был лучшим другом Дитриха, и сейчас у неё растёт сын Герхарда, ровесник нашему Руди, или, быть может, на год-два постарше. Мальчик растёт без отца, им просто необходима материальная помощь.

- Это мой долг перед Герхардом, - уверенно вставил Дитрих, слегка отстраняя лежащую на коленях кошку, - Ну же, Бригита, неужели от удовольствия надо впиваться в меня когтями?

Бригита привстала у него на коленях, потопталась, подёргивая хвостом и также бесцеремонно улеглась теперь уже на другой бок.

- Но зачем привлекать фон дер Линдеманнгерцев? – озадаченно спросил Руперт, - Мы и сами в состоянии помочь Стефане материально. В конце концов, пусть переезжают сюда. Война кончилась, теперь им ничто не грозит в Германии. Хотя… Будь моя воля, я бы сам выбрал Аргентину. Родина танго, ромовых закатов и жгучей страсти…, - он мечтательно улыбнулся, - Нигде такого нет… Не то, что Германия с её холодным темпераментом.

- Мы не можем помочь Стефане, - отрезал Дитрих, - Она не оставила свой обратный адрес.

- В таком случае, как она может надеяться на помощь?

- Стефана всегда была предельно скромна, - пояснила Амели, - По возможности она старалась ни у кого ни о чём не просить. Следовательно, благотворительная акция – это то, что нужно для неё, ведь явится не только она, но и другие беженцы из Германии, и также получат помощь.

- Я продам имение своего отца, - заверил Дитрих, - так что этим баронам останется лишь организовать всё. Они не потратят ни единой марки из своего состояния.

Руперт усмехнулся

- Уж в этом-то плане люди они – совершенно не жадные. По крайней мере, так отзывался о них Николас. Проблема в другом – они крайне не доверчивы. И это немудрено, после того, что случилось с Николасом. Нацисты здорово подпортили им жизнь и ожесточили их. Тебе, Дитрих, будет непросто найти к ним подход.

- Это почему же? Разве у меня на лице написано, что я – бывший нацист?

- Дело не в этом. Ты просто для них чужой. Однако, если ты скажешь, что знал Николаса…, - Циммерманн задумался, - Да, пожалуй, я передам тебе кое-какие его вещи и расскажу о самом Николасе, чтобы они поверили тебе.

- Вещи? Разве в Собиборе позволяли оставлять при себе какие-то вещи?

- Конечно же нет. Но это же был Николас, - с гордостью произнёс Руперт, - Его хитрости позавидовал бы любой разведчик.

- Но станут ли мне его родственники помогать? – с подозрением спросил Дитрих, - Вестников дурных вестей во все времена не жаловали.

- Сейчас не средневековье, - Руперт по-доброму улыбнулся, - Впрочем, то, что мне рассказывал Николас про их замок… Вообщем, ты сам всё увидишь…

Загадочный тон Циммерманна заинтриговал, похоже, не только Дитриха, Амели и Руди, но и даже Бригиту, чьи перламутрово-жёлтые глаза с небывалым интересом воззрились на рассказчика, словно бы тот только что достал из-за пазухи огромный кусок бекона, который кошка очень любила. Рассказ Руперта и правда больше походил на сюжет страшной сказки. По спине Дитриха то и дело пробегали мурашки при мысли о том, что ему самому вскоре предстоит стать частью этого сюжета. И всё чаще накатывала волной тревожная мысль: что произойдёт, если фон дер Линдеманнгерцы не поверят ему? …Не поверят, даже несмотря на то, что он знает о Николасе всё, вплоть до того, что он носил на плече татуировку с изображением родового герба и девизом Тевтонского ордена, «Помогать, Лечить, Защищать», с намеренно допущенной ошибкой во втором слове. Дитрих даже улыбнулся про себя, вспомнив пароль «Ястреба»: похоже, намеренно допущенные ошибки у многих пользовались популярностью. Главное, не запутаться, ибо ему-то как раз ошибок допускать не следует.

XIX.

День или ночь - никому не понять.

Храм разорён, крест в объятьях огня!

След христиан смыт водой с грешным запахом роз.

Там, где Христос чудеса сотворил,

Меч мусульман тамплиеров казнил.

Свет неземной над телами узреть довелось.

___________ (с) Гр. «Ария», «Новый Крестовый поход».

Вымотанный физически и измождённый в духовном плане, Дитрих наконец-то вышел на узкую тропинку, ведущую из леса к людским селениям. С очарованностью усталого странника Дитрих осторожно развёл изумрудные лапы елей. Уже темнело, в дымке тумана виднелись огоньки большого поселения: что-то вроде деревни, но вместо бедных лачуг возвышались добротные каменные дома с резными деревянными ставнями.

Атмосфера была необыкновеннейшая, чистый горный воздух, туманность, и пурпур заката создавали иллюзию ожившей сказки, Дитрих себя чувствовал путником в сказочном лесу. Тяжесть, что была на сердце (во многом вызванная рассказом Руперта), начала таять с каждым глотком воздуха. В этих дивных местах даже воздух впитал в себя нотки таинственного старинного волшебства: он словно исцелял, насыщал силами, прояснял ход мыслей. Гостя этих краёв посещал невероятный духовной покой, нисходило нечто благостное, душу пронизывало полное спокойствие, исчезали все тревоги и страхи. Человек чувствовал себя под покровительством особых сил, чьё величие и мощь были безграничны. За кронами елей виднелся мир заснеженных вершин, горы плотным кольцом, словно каменной ризой, защитной мантией окружали эту местность.

Дитрих пошёл к селеньям; в скорости он увидел впереди крестьянина на телеге, что неспешно возвращался домой. Вороной масти конь с лёгкостью тянул телегу за собой. Крестьянин, пожилой мужчина в широкополой фетровой шляпе, держал поводья и негромко напевал какую-то мелодию на старинном языке. Когда Дитрих поравнялся с телегой, старик обратил на него свой взор. Лицо старика завораживало: яркий румянец, лучистые голубые глаза, рассудительные, но с каким-то огоньком озорства. Во взгляде не было ни капли страха, словно и этот старик знал: что-то оберегает эту местность и население этих краёв. Внимательный, но без хищной цепкости, взор старика окинул с головы до ног незнакомца и на редкость чистый, приятный голос осведомился у Дитриха:

- Я вижу, Вы здесь впервые, Господин. Что-то ищете?

Дитриха внутренне возмутил пристальный, хоть и добрый, осматривающий взгляд старика, но окутавшее душу умиротворение пресекло желание вспыхнуть, властным тоном расставить акценты в беседе. Миролюбие и тёплая улыбка старика заставили его лишь тихо, коротко ответить:

- Линдхофф.

Усталым жестом он откинул прядь волос с высокого алебастрового лба. В лучах заката сверкнула алмазная россыпь камней на перстне, золото блеснуло лишь на короткий миг. - Перед тем как отправится в путь, Дитрих надел перстень Николаса, чтобы не потерять его в дороге. Перстень был крупным, со сложным орнаментом: орёл, расправивший крылья, две змеи с изумрудными глазами на фоне его крыл, внизу пролегали три лилии, а по бокам это всё ореолом обнимали золотые листья лавра.

Увидев перстень странника, старик переменился в лице. Покорно склонив голову, глубоким проникновенным голосом он предложил:

- Я могу подвезти Вас.., - и совсем шёпотом он добавил: - Добро пожаловать домой, Мой Господин…

Всю дорогу старик молчал, однако молчание ничуть не тяготило Дитриха. Он и сам не спешил завязать разговор, увлечённый созерцанием сказочного пейзажа. Темнело. Чёрная ручьистая лента реки, по мосту через которую они проезжали, с обеих сторон обросла густым кустарником, чьи ветки жадно тянулись к воде. Проехав поселения местных жителей и дубовую рощу, старик остановил телегу. Широкая тропа извилисто вела к замку с множеством пристроек, стоящему довольно-таки высоко на холме. У подножия холма раскинулись виноградники, кругом были разбросаны чёрные пятна небольших рощиц.

- Линдхофф, Господин. Дальше идите по тропе. Храни Вас Бог. Передайте наше почтение Хозяину и Хозяйке.

Дитрих кивком головы поблагодарил доброго старика и спрыгнул с телеги. Он хотел было парой монет отблагодарить отзывчивого крестьянина, но завидев деньги, старик решительно помотал головой в знак отказа и, ещё раз пожелав путнику удачи, двинулся домой, к селеньям.

Пройдя липовую аллею, Дитрих осмотрелся по сторонам. Возле комплекса огромных конюшен слышались голоса прислуги, ржание коней. У дверей замка слух Дитриха пронзил громкий собачий лай, двери немедленно распахнулись, на пороге показался высокий мужчина, просто, но очень чисто одетый. За ним - другой мужчина, который сдерживал на поводках пару огромных чёрных собак, почуявших чужака у порога и теперь заливающихся негодующим лаем. Первый мужчина вскинул выжидающий взгляд на незнакомца и хотел было что-то сказать, как Дитрих усталым жестом достал из-за пазухи фотографию, завёрнутую в белый платок. Резким движеньем тонких аристократических пальцев он отшвырнул створки уголков платка, обнажая фотографию. Мужчина изумлённо вскинул брови.

Внезапно коридор огласил глубокий, проникающий в сердце, спокойный женский голос:

- Что здесь за шум, Вильгельм? Что происходит, Готтфрид? Почему держите гостя на пороге? Черноволосая молодая женщина миниатюрного роста быстро, но грациозно, держа идеально прямую осанку, спускалась по лестнице; её тонкая, как фарфор, кисть плавно скользила по массивным перилам. Увидев Хозяйку, собаки мигом захлопнули пасти с рядом крепких жемчужных зубов и радостно завиляли хвостами. Женщина весело потрепала каждую из них по холке. Вильгельм, тот, что распахнул дверь, учтиво сказал женщине:

- У него фотография Вас и Вашего мужа…и господина Николаса, - осторожно продолжил он.

Молодая женщина в удивлении вскинула правую бровь, в глазах мелькнуло особенное оживление, лихорадочный блеск и тень какой-то затаённой печали. Несмотря на всю живость чувств, женщина повернула лицо к стоявшей прислуге. В трепещущем свете свечей был прекрасно виден её гордый профиль: упрямый подбородок, римский нос, грациозный взмах изогнутых ресниц. Сдерживая дрожь в голосе, размеренным тоном женщина велела Готтфриду увести собак на кухню и дать им корм. Вильгельму она передала крупный свёрток, что всё время держала в левой руке.

Дата добавления: 2015-08-02