Благословение

Удивительная стоит в нынешнем году осень! Вот уже и 25 октября, а тепло все еще держится, и октябрь похож скорее на апрель, а осень на весну. Вечером вчера гуляли. За монастырской оградой, в чудном Оптинском лесу, я слышал майского жука, близко прогудевшего около моего уха. Это что-то как будто похоже на изменение стихии, предвозвещенное святыми Отцами Церкви на конец времен как знамение его приближения. Шли мы с женой из лесу, с Железенки, направляясь к своему дому, от востока к западу. Лес стал редеть. Вечерняя заря горела над монастырем, как расплавленное с серебром золото. Небо казалось стеклянным и залитым жидкой, сквозящей огнем позолотой. Тихо, не шелохнет; ни звука в лесу; безмолвие в монастыре; ни души не видно — все замерло, точно притаило дыхание, чего-то как будто ожидая. Четко, как вырезанные в золотом небе, высятся и тянутся к нему оптинские колокольня и храм, монашеские корпуса, белокаменные стены.

Глядишь на всю эту Божью красу сквозь редкие на опушке, стройные стволы могучих сосен — не налюбуешься. И вдруг откуда-то мысль, как молния, и с ней пророческие Спасителевы слова: "Видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне⁵⁵.

Жутко мне стало на душе. Неужели мне суждено дожить до ужаса видеть разрушение святых мест родной земли? И кто же осмелится их коснуться? Чья дерзновенная рука подымется на такое злодеяние, худшее из всех душегубств? И голос сердца ответил скорбным выдохом: "От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, пред царями отдам тебя на позор. Множеством беззаконий твоих в неправедной торговле твоей ты осквер­нил святилища твои; и Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя; и Я превращу тебя в пепел на земле пред глазами всех, видящих тебя. Все, знавшие тебя среди народов, изумятся о Тебе; ты сделаешься ужасом; и не будет тебя во веки" (Иезекииль, 28,17 —19).

"И Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя!⁵⁵ Этими словами пророка и вздохнуло мое смятенное сердце: не отвне, не от руки чужеземца, а от руки самой твоей Родины, вскормленных и вспоенных святынями веры отцов их, падут эти великие здания за то, что "неправедной торговлей нашей мы осквернили святилища наши". "Неправедная торговля" неправедная земная жизнь наша, ибо, по слову Божию, мир есть торжище, жизнь наша купля. Ой, страшно!

Пошел в рухольную — там шьют мне платье. Хозяин рухольной, иеродиакон Макарий, большой мне доброхот и монах очень внимательной жизни, встречает меня словами:

— Полюбуйтесь там, в рухольной, на человека, послушайте-ка его речи!

В рухольной, в ожидании старой, ношеной обуви, еще годной до известной степени к употреблению, которую раздают нищим оптинские монахи, сидел босяк общего босяцкого типа — много таких за последнее время наплодила от рук отбившаяся Русь. Он что-то оживленно объяснял окружавшим его послушникам, работающим в рухольной. Я подошел с о. Макарием.

— О чем ведете беседу?

— О том, — ответил на мой вопрос босяк, — что мне нужно хоть сколько-нибудь приодеться, чтобы меня допустили до министров, а то в таком параде, — он указал со смехом на свои лохмотья, — нашего брата к ним не допустят.

— Зачем же вам министры понадобились?

— А затем, что у нас революция на носу, если министры не примут мер и не доведут до сведения государя.

— Кто же это вам сказал?

— Мы низы: низам ли не знать, что на низу делается? Как только война, — а войне быть непременно, — так сейчас и революция вспыхнет. Уж это вы мне поверьте: нам это хорошо известно. Для этого все готово.

Спорить я с ним не стал и вышел из рухольной. Следом за мной вышел и о. Макарий.

— Что вы на это, С.А., скажете? — спросил он меня.

— Да то же, что и он: по всему видно, что земля наша подкопана и мины под нее подложены.

— Кем же?

— Нашими союзниками-французами: французы — известные революционеры и безбожники. От такого союза добра не ждать. Как нельзя добра ждать от нашего священного гимна с марсельезой, а их теперь распевают вместе. Какое общение у Христа с Велиаром? Не быть добру — так и знайте.

И вспомнились мне слова череменецкого игумена Антония Бочкова: "Я живу и умру с мыслью, что самый опасный, самый страшный враг наш — французы. У моих дорогих соотечественников память короткая: они забыли Наполеона и 12-й год, а в моем сердце живет и кровоточащей раной доселе болит осквернение святынь Московского Кремля. Горе тем сынам России, кто об этом позабудет, горе той России, у которой народятся такие дети!"

Горе современной России!

Вот уже и полгода прошло, как я начал вести свои записки, увлекаясь ими иногда до того, что некогда иной раз и красотами оптинской природы наслаждаться, а между тем частенько является помысел: да к чему все это и кому это нужно? И вот 3 июля, на день Святителя Московского Филиппа, мои дневники нежданно-негаданно получили в моих глазах новую ценность. Случилось это так.

В Оптиной, месяца два тому назад, заболел один из наиболее уважаемых старцев-иеромонахов, отец С., к которому у нас с женой всегда было особое чувство любви и почтения. Заболел он, да так серьезно, что мы уже не чаяли и живым быть ему. Во время болезни его посхимили, и он выздоровел. Это бывает с больными монахами при пострижении их в схиму. Теперь он настолько уже поправился, что начал принимать кое-кого не только на исповедь, но и на совет и беседу.

3 июля мы с женой навестили его в больнице.

— Захвачу-ка я с собой свои дневники, — сказал я жене. — Старец-то уже может быть на исходе. Покажу ему свои записки: что он мне о них скажет? — Пришли к старцу; застали его довольно бодрым.

— Пишете ли вы теперь что? — спросил он меня в разговоре.

— А вот, батюшка, взялся вести дневник, а не знаю, какой толк из него выйдет. Он со мной, и благословите прочитать из него что-нибудь на выдержку.

Я прочел несколько отрывков. Смотрю: батюшка встал со своего ложа, обратился лицом к иконам и с особой силой молитвенного вдохновенья произнес такие слова:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Владыка Господи, благослови труды раба Твоего во славу Твою, во спасение чад Святой Твоей Церкви.

И обернувшись к нам — мы стояли на коленях — и лежащим на столе около нас моим запискам, он трижды осенил нас иерейским благословением и произнес:

— Да будет, да будет, да будет!

Много побеседовали мы тут с батюшкой о моих исследованиях в "тайне беззакония", де­ющейся в мире.

— Да, — сказал он мне, — близок, близок конец! Пишут мне со старого Афона: наступа­ют скоро 1913 — 1920 годы. В эти годы произойдут грозные и небывалые доселе на земле события, когда сами стихии изменятся и законы времени поколеблются. Поистине люди придут в такое дерзкое безумие против Создателя своего и Бога, что время не выдержит и побежит: день будет вращаться, как час, неделя — как день и годы — как месяцы, ибо лукавство человеческое сделало то, что и стихии стали напрягаться и спешить, чтобы скорее окончить прореченное Богом число для восьмого числа веков. Наступило время сына погибели — антихриста.

На этих словах закончилась наша беседа с оптинским схимником.

Ей, гряди, Господи Иисусе!

Дата добавления: 2015-08-02