Петров пост и преподобный Макарий Желтоводский

Закончив свои воспоминания о великой дивеевской блаженной Параскеве Ивановне, я невольно мыслью своею перенесся в то уже давно минувшее время, когда жарким днем незабвенного для меня июля 1900 года я, в сопровождении трех дивеевских послушниц, из Сарова пришел пешком в Дивеев. Вспоминая то время, я и теперь, двадцать четыре года спустя, вновь переживаю то великое горение духа, которым сердце мое, преисполненное любви и веры к великому саровскому старцу, тогда еще не прославленному угоднику Божию Серафиму, пламенело к моему Богу, Творцу всяческих. Каких времен и событий не был я поставлен свидетелем, совершавшихся на моих глазах за протекшие с тех дней годы, чего только не пришлось пережить и переиспытать за это чреватое величайшими мировыми событиями время: не стало России, не стало царя, весь мир пришел в великое смятение, — а память о тех незабвенных днях, когда впервые облагоухала мою душу святыня Сарова и Дивеева, изгладить не могло ничто человечески великое: светит она мне живым и тихим сиянием, разгоняя тьму ниспавшей на мир непроглядной, темной ночи, греет мне душу теплом и кроткой радостью Незаходимого Солнца правды — Искупителя душ наших.

И вижу я: кончается первая прослушанная мною в Дивееве Литургия. Подзывает меня к себе в храме Божием великая дивеевская старица — игумения Мария, благословляет меня иконой Божией Матери "Радости всех радостей" в самый день Ее праздника и зовет прийти на беседу к себе в игуменские покои — доведать подробно, что могло привести светского, в то время еще богатого и нестарого человека, из мира отступления и вражды на Бога в отдаленную и пустынную обитель сирот Серафимовых.

И еще вижу: накрыт чайный стол в покоях матушки игумении; за столом довольно большое собрание монахинь и мирских старушек, в общем фоне темных своих одеяний сливавшихся с монахинями так, что и отличить их друг от друга было невозможно; приносят послушницы чай... Начинается беседа, и я подробно и по порядку повествую обо всем, со мною бывшем, начиная с января 1900 года, и такою горячею любовью разгорается внезапно мое сердце к Серафиму, великому старцу, к вскормившему его духовно Сарову, к дивному Дивееву, что я едва удерживаю подступившие к самому горлу слезы умиления и вдруг слышу ко мне обра­щенный восторженный возглас:

— Да это мой Мотовилов воскрес!

И сейчас еще слышу я это восклицание с характерным нижегородским ударением на букву "о" — "МОтОвилов вОскрес". Я взглянул в сторону голоса и увидел на почетном месте — на диване — старушку, одетую во все черное, с простенькой черной кружевной наколкой на голове. Лицо ее, приятное и милое, осветилось доброй и ласковой улыбкой, а живые, проницательные глазки так и светят на меня ответом загоревшегося где-то внутри, глубоко, внутреннего огня, еще не застывшего под холодом старости, чуткой и чистой души.

То была вдова сотаинника Преподобного Серафима, симбирского совестного судьи Николая Александровича Мотовилова, Елена Ивановна Мотовилова.

С этого-то восклицания — "Мой Мотови­лов воскрес!" — и завязалось мое знакомство с этой живой летописью Серафимова детища — обители Дивеевской, завязалось и не развязывалось до самой преподобнической кончины ее в декабре 1910 года, на второй день праздника Рождества Христова.

1900 год, когда я впервые посетил Саров и Дивеев, был годом великого внутреннего перелома всего, казалось, крепко установившегося на либеральных устоях 60 — 70-х годов строя моей внутренней духовной жизни: Я сжег все, чему поклонялся, Поклонился тому, что сжигал.

В первый раз за всю мою тогда тридцативосьмилетнюю жизнь я соблюл пост Великого Поста, не по уставному, правда — никакого еще тогда устава я не знал, но все же добровольно и доброхотно отказавшись от мясного и молочного. Подходил Петров пост — апостольс­кий, про который деревенские свободомыслящие уже успели пустить в обращение крылатое слово, что он выдуман-де бабами для скопа, чтобы было из чего наготовить масла и творогу на зимнее маломолочное время.

В то время на моих руках и заботе было большое сельскохозяйственное дело. Приближалась горячая пора всяких полевых работ: начинался покос полевых посевных трав, подходить стали по верхам кое-где и луговые травы; в полном разгаре была пахота под озимое и вывозка навоза; отцветала и готовилась наливаться рожь не за горами была уже и страда деревенская...

Занятый хозяйственными заботами, я совершенно забыл о том, что подходят Петровки пост апостольский.

Кончился многозаботливый хозяйственный день: получили на следующий день распоряже­ния по хозяйству все доверенные по разным отраслям сложного экономического строя. Приходит позже всех экономка и спрашивает:

— Что прикажете назавтра готовить — скоромное или постное?

— Почему постное?

— Да с завтрашнего дня начинаются Петровки.

— Ну, — говорю, — Маша, это не Великий Пост. Все домашние будут есть скоромное — для одного меня не стоит готовить постное: буду есть со всеми.

Так и порешили.

Преисполненный хозяйственных забот и думушек, — а тут еще подошли разные срочные платежи, — я и думать совсем забыл не только о Петровках, но и обо всем мире вне моего хозяйства.

Поздно ночью, едва успев лоб перекрестить, я заснул, как убитый, и под самое утро увидел такой сон.

Еду я будто в Москве на извозчике по Страстной площади, мимо святых ворот Страстного монастыря. Смотрю, около них в самом здании часовенка; в часовенку с улицы открыты двери, и в глубине ее полумрака теплится лампада и горят свечи. Никогда я в этой часовенке не бывал и даже не знал о ее существовании, а тут меня потянуло забежать в нее и помолиться. Я остановил извозчика и бегом устремился в нее, и прямо к большому Распятию, что стояло в ней вправо от входа. Помолился я пред ним, положил три земных поклона, приложился. Смотрю: влево от Распятия и других икон, точно при входе, стоит прилавок, за прилавком полки с книгами и церковными свечами, и стоит благообразная пожилая монахиня.

— Матушка, — обратился я к ней, — нет ли у вас для продажи жития какого-нибудь святого?

— Как не быть, — отвечает, — есть.

И с этими словами монахиня достала с полки и подала мне довольно толстую книгу в розовой обложке — как сейчас ее вижу, — и на обложке крупными черными буквами было написано:

Дата добавления: 2015-08-02