Февраля 3 страница

— Поблизости от нашего монастыря, — сказывала она, — есть помещичья усадьба. В этой усадьбе устроен теперь лазарет для ране­ных воинов. Зовется она Барышниковский ла­зарет. Много выздоровевших в этом лазарете раненых перебывало в нашей обители: выле­чатся и идут к нам помолиться Богу, поблаго­дарить за исцеление и поговеть — кто пред воз­вращением в строй, а кто пред отправкой на родину для окончательного восстановления здоровья. И вот среди таких-то богомольцев мне раз довелось увидеть одного раненого солдата с таким особенным выражением лица, что оно приковало к себе все мое внимание. Что-то со­вершенно нездешнее, неземное, в высшей степе­ни одухотворенное было в лице этом, в глазах, во всем облике этого человека. Такое выраже­ние только на иконах можно видеть, на ликах страстотерпцев-мучеников, когда от тягчай­ших испытаний плоти истомленная душа стра­дальца внезапно ощутит небесную помощь и узрит ниспосланного ей свыше Ангела-утешителя.

Подошла я к этому человеку.

- Откуда ты, — спрашиваю, — раб Бо­жий?

- Сейчас из лазарета, а то был на войне.

- Заболел что ли или был ранен?

— Ранен, матушка, теперь, слава Богу, выздоровел. Вот у вас отговею и обратно в строй, к своим, туда, на Карпаты.

— Ну, небось, сперва к своим домой съез­дишь? Ты: что ж, холостой или женатый?

—Женатый, матушка — жену, двоих де­тей имею. Только я, матушка, домой теперь не поеду, а в строй, на позиции. Я своих всех по­ручил Царице Небесной — Она их и без меня ладно управит. Жду я, матушка, жду не дож­дусь, пострадать желаю за веру святую, за Царя Батюшку, за родимую мать — землю Рус­скую, за православный наш народушко, пост­радать и помереть в сражении.

Я была поражена: нашему ли времени та­кие речи слышать? "Пострадать и помереть в сражении"?!

- Да откуда ж, — воскликнула я изумлен­ная, — откуда ж у тебя такие мысли и желание?

- Ах, матушка! — вздохнул он мне в от­вет, — если б только знали вы, как я томлюсь в ожидании этой смерти, как жду ее, ищу ее, а она мне, как клад какой, не дается... С чего это у меня, спрашиваете вы? А вот с чего: было дело это за австрийской границей. Нашу часть пу­стили в обход одной горы, поверив жидам, что мы захватим врасплох австрийцев, а жиды нас предали: и попали мы под такой перекрестный огонь неприятеля, что от нашей обходной ко­лонны мало кто и в живых остался. Меня тут контузило, и я упал без сознания. Когда опом­нился, то стало уже темнеть. Бой продолжался, но не рукопашный, а огневой. Кругом меня живых никого — одни трупы, горы трупов и своих, и неприятельских. Почти совсем стемне­ло. И услышал я вскоре нерусский говор. Ну, думаю, австрийцы или немцы идут добивать наших раненых и грабить трупы. Смотрю: они и есть, только от меня еще далеко. Я поскорее — да под трупы убитых, залез под них и прита­ился, не дышу, словно тоже убитый... Прошли немцы, обшарили трупы, обобрали, кого шты­ком ткнули. Меня не тронули: не заметили — глубоко был зарывшись. Прислушиваюсь — ушли. Подождал я немножко и стал потихонь­ку вылезать из-под трупов на свободу. А уж стал — вовсе темно; только вспыхивали, как молнии, разрывы шрапнелей да повизгивали пули. И вдруг, матушка, такой свет увидел, тому и поверить, кажется, невозможно! Смотрю: идет между павшими в бою Сама Матушка Царица Небесная, сияет светом, как солнце, идет и ручками Своими пречистыми возлага­ет то на ту, то на другую голову павших вои­нов венцы красоты неизобразимой. Я как крикну:

— Матушка! Матерь Божия! Даруй и мне такой же венец из ручек Твоих пречистых!

Уж, видно, не в себе я был, коли так крик­нул. А Она, Царица Небесная, на крик мой взя­ла да и остановилась, не побрезговала простым солдатом, да и говорит:

— Тебе не время еще. Иди и зарабатывай. Заработаешь, — такой же получишь.

- Куда ж, — говорю Ей, — пойду я? Кру­гом стреляют — меня убьют, и заработать не успею.

- Иди! — сказал Богородица и перстом Своим указала во тьме, куда мне идти было надобно. И куда Она пальчиком Своим пока­зала, там свет проложился, как дорожка; и по свету этому я дошел до своих невредимый, хоть и свистали, и щелкали вокруг меня пули... И вот, с той самой ночи нет мне на земле покою, и все мне стало на земле немило. Ищу я зарабо­тать себе венец из ручек Матери Божией, да, видно, все еще не умею: во скольких боях был, и все ни одной царапины. В последнем, нако­нец, ранило. Ну, думаю, заработал! Нет, опять выздоровел. Теперь выписался я из лазарета, отговел у вас, слава Богу, и причастился: ско­рее опять в строй — теперь-то уже, Бог даст, венец себе заработаю.

Так на этом мы с этим рабом Божиим и про­стились, — закончила свой рассказ моя собеседница-монахиня^[202] из монастыря, который неког­да ограблен был разбойником Савицким и в котором тогда жила еще такая любовь Христо­ва, что могла и самому Савицкому исходатай­ствовать у Бога спасение

Вот, стало быть, что значит, что приоткры­лась одним уголком завеса, до времени скры­вающая от нас Царствие Небесное и славу вен­цов его нетленных: блеснуло на человека тем светом, пред которым весь свет наш тьма, и жить уж не стало охоты, и все стало немило, и все зем­ное заслонилось одним видением, одним жела­нием заслужить и заработать венец на главу из пречистых ручек Царицы Небесной.

А поглядеть да послушать, что пишут да что говорят о войне газеты и умные люди!..

"Исповедаютися, Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разум­ных, и открыл еси та младенцем. Ей, Отче, яко тако бысть благоволение пред Тобою"¹.

Марта

Опять в Оптиной. Письмо И.В.Киреевского к старцу о.Макарию о том, как произошло знакомство между ними. Эпитафия на памятнике И.В.Киреевского в Оптиной. "Спасаяй, да спасет свою душу". Письма еклесиарха великой церкви о.Мелетия о болезни и кончине митрополита Киевского Филарета

Пишет к старцу о.Макарию Иван Василь­евич Киреевский, духовный сын старца и один из старших богатырей самобытного русского духа и русской мысли:

" 1855-го года. 6 июля. Полночь. Искренне любимый и уважаемый батюшка! Сейчас про­шел я ваше письмо из Калуги к Наталье Пет­ровне² и теперь же хочу поздравить вас с полу­чением наперсного креста. Хотя я и знаю, что ни это, ни какое видимое отличие не составля­ют для вас ничего существенного, и что не та­кие отличия вы могли бы получить, если бы сколько-нибудь желали их, однако же все почему-то очень приятно слышать это. Может быть, потому, что это будет приятно для всех любящих вас. Мы все видели, как вы внутри сердца носите Крест Господень и сострадаете Ему в любви к грешникам. Теперь та святыня, которая внутри сердца вашего, будет для всех очевидна на груди вашей. Дай Боже, чтобы на многие, многие и благополучные лета! Дай, Боже, многие лета за то и благочестивому ар­хиерею нашему!

Другая часть письма вашего произвела на меня совсем противоположное действие. Вы пи­шете, что страдаете от бессонницы и что уже четыре ночи не могли заснуть. Это кроме того, что мучительно, но еще и крайне вредно для здоровья. Думаю, что сон ваш отнимают забо­та о всех нас грешных, которые с нашими стра­даниями и грехами к вам относимся: вы думае­те, как и чем пособить требующим вашей помощи, и это отнимает у вас спокойствие сер­дечное. Но подумайте, милостивый батюшка, что душевное здоровье всех нас зависит от ва­шего телесного. Смотрите на себя, как на ближ­него. Одного вздоха вашего обо всех нас вооб­ще к милосердному Богу довольно для того, чтобы Он всех нас прикрыл Своим теплым кры­лом. На этой истинной вере почивайте, милос­тивый батюшка, на здоровье всем нам. Отго­ните от себя заботные мысли как врагов не только вашего, но и нашего спокойствия и, ло­жась на подушку, поручите заботы о нас Гос­поду, Который не спит. Ваша любовь, не зна­ющая границ, разрушает тело ваше".

Знакомство И.В.Киреевского с благостным старцем нашим, о.Макарием произошло, по словам супруги Ивана Васильевича, Наталии Петровны, при следующих обстоятельствах:

— Сама я, — так поведала нам Наталия Петровна, — познакомилась с о.Макарием в 1833 году через другого приснопамятного стар­ца, его предшественника о.Леонида, тогда же сделалась его духовной дочерью и с тех пор находилась с ним в постоянном духовном об­щении. Иван Васильевич мало был с ним зна­ком до 1846-го года. В марте того года старец был у нас в Долбине^[203], и Иван Васильевич в первый раз исповедывался у него; писал же к батюшке в первый раз из Москвы в конце ок­тября 1846-го года, сказав мне:

"Я писал к батюшке, сделал ему много воп­росов, особенно для меня важных; нарочно не сказал тебе прежде, боясь, что по любви твоей к нему ты как-бы-нибудь чего не написала ему. Мне любопытно будет получить его ответ. Со­знаюсь, что ему будет трудно ответить мне".

Я поблагодарила Ивана Васильевича, что он мне не сказал, что решился написать к стар­цу, и уверена была, что будет от старца дей­ствие разительное для Ивана Васильевича.

Не прошло часа времени, как приносят пись­ма с почты, и два надписанные рукой старца — одно на имя мое, другое на имя Ивана Василье­вича. Не распечатывая, он спрашивает:

"Что это значит? Отец Макарий ко мне ни­когда не писал!"

Читает письмо, меняясь в лице и говоря: "Удивительно! Разительно! Как это? В пись­ме этом ответы на все мои вопросы, сейчас толь­ко посланные'⁵.

С этой минуты заметен стал зародыш духов­ного доверия в Иване Васильевиче к старцу, обратившийся впоследствии в усердную и без- предельную любовь к нему, и принес плоды в 60 и во 100, ибо познав, "яко не инако одержится премудрость, аще не даст Господь", он при по­собии опытного руководителя "шел к Господу".

Иван Васильевич Киреевский и брат его Петр вместе с супругой Ивана Васильевича Наталией Петровной погребены у Введенско­го храма Оптиной пустыни рядом с могилами великих старцев: Леонида (в схиме Льва), Макария и Амвросия. На памятнике Ивана Васи­льевича начертана надпись:

"Надворный Советник Иван Васильевич Ки­реевский. Родился 1806-го года, Марта 22-го дня. Скончался 1856-го года Июня 12-го дня.

Премудрость возлюбих и поисках от юнос­ти моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу.

Узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь. Господи, приими дух мой! Какую премудрость возлюбил Иван Васи­льевич, ясно видно из слов его старца:

"Сердце обливается кровью, — так писал старец одному своему духовному чаду, — при рассуждении о нашем любезном отечестве, Рос­сии, нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышает­ся, но мнимое — оно обманывает себя в своей надежде, юное поколение питается не млеком учения Святой Православной нашей Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым за­ражается духом. И долго ли этому продолжать­ся? Конечно, в судьбах Промысла Божьего на­писано то, чему должно быть, но от нас скрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настанет то время, когда по предречению оте­ческому, "спасаяй, да спасет свою душу".

Очевидно, не премудрость века сего возлюб­лена была и Ивану Васильевичу Киреевскому.

18 декабря 1856-го года писал нашему о.архимандриту Моисею еклесиарх Великой Киевопечерской церкви, бывший наш скитский послушник, иеромонах Мелетий (Антимонов): "Ваше высокопреподобие, отец архиманд­рит Моисей, благословите.

Его высокопреосвященство милостивый ар­хипастырь наш^[204] изволил сказать мне, что по­лучил от вас письмо, в котором изволили по­здравить его высокопреосвященство со днем святого тезоименитства. За долговременное и неизменное к высокой особе его ваше благовейное уважение и примет­ную вежливость он изволил радостно благосло­вить вас и вверенную вам святую обитель ар­хипастырским благостынным благословением.

"Хотел бы я сам ему написать, да видишь, как я слаб здоровьем: голова моя отказывается работать, руки мои не хотят делать, желудок не хочет варить, и ноги мои отказываются ходить, а душа радуется, что приближается время ее покоя. Так и напиши".

Вот собственные слова его высокопреосвя­щенства, которые, как драгоценный гостинец, имею честь вашему высокопреподобию на сем листочке оставить. Эти слова изволил говорить мне грешному в субботу перед вечернею, 15 де­кабря, в кабинете его. В воскресение, 16-го чис­ла, по слабому здоровью, и не служил".

Следующее письмо о.Мелетий писал от 24- го декабря 1857 год батюшке о.Макарию и в нем извещал уже о конине приснопамятного великого архиерея Божия и благодетеля нашей обители Филарета.

"Великий Святитель наш, — так пишет о.Ме­летий, — декабря 1-го^[205] изволил совершить Бо­жественную Литургию в ближних пещерах, в храме преподобного Антония, был и в дальних с поклонением святым мощам угодников Божи­их, а последние часы того дня провел в безмол­вии (не принимал никого) в келлии о.Парфения, что на ближних пещерах. После того силы его стали очень слабеть, иногда опять укрепляясь. 15-е число, 16-е и 17-е утро было ему очень труд­но, вечером же стало получше. Призвал меня и изволил сказать:

"Завтра, после ранней обедни, я желаю пособороваться маслом, сделайте распоряжение".

Память и слух очень чисты.

18- е число, в среду, в 8 часов утра, началось Елеосвящение. Таинство совершал преосвящен­ный Стефан и 6 архимандритов. Владыка ле­жал в спальне на кровати. По окончании та­инства, начал у всех просить прощения, и стала подходить братия для благословения. Между сим изволил говорить:

"Поручаю вас благости Божией, поручаю вас Матери Божией. Молитесь Господу Богу, дабы даровал вам пастыря доброго, учительна и благонравна".

Я стоял в ногах его кровати и после всех подошел. Кланяясь в землю, целовал его руку.

"Ну, — сказал он, — отец еклесиарх, послу­жи Матери Божией. Матерь Божия тебя не ос­та вит".

Из глаз моих полились слезы, и с ними при­шел к себе в келью.

Память, слух и зрение по-прежнему хороши.

19-го, в четверг, утром в половине 8-го часа, призвал меня и сказал:

"Возьми алмазные андреевские знаки и цепь для сохранения в ризнице".

Взявши это, я поклонился ему в землю и ска­зал:

"Преосвященнейший владыко, помяните ме­ня у престола Божия!"

"Хорошо. А ты послужи. Ты призван сюда по особому Промыслу Божию: на такую долж­ность трудно сыскать человека — здесь особая нужна верность".

В10 часов сего утра преосвященный Стефан, после обедни (он служил для ставленника и я с ним), взошел к владыке со мною вместе, сказал несколько слов и возвратился. Здесь поклонился я ему и просил благословения Оптиной пустыни.

"Напишите, — промолвил он, — полное мое благословение, а я сам не могу писать".

Эти истинные его слова имею счастье, как драгоценный дар, принести Оптиной пустыни.

Императрица Мария Александровна спра­шивала два раза в день о здоровье; наконец потребовала от докторов положительно удос­товерения на сие. Доктор отвечал 20-го числа, в пятницу, в 6 часов вечера:

"Больной не принимает пищи, дыхание бо­лее на поверхности, силы еще упали, сознание полное, надежды нет". Владыка потребовал: "Прочтите мне, что вы написали". Начал читать, и когда последние слова про­изнесены — "надежды нет", — он сам изволил подтвердить:

"И очень безнадежней". В 11 часов ночи о.наместник присылает за мной в келью. Я явился. Говорит мне:

"Приготовьте часть св. Даров на случай, потому что владыка подозвал меня и сказал: "Ну если я не доживу до ранней обедни, то при­готовьте часть св. Даров".

Еклесиарх тогда же и приготовил.

21-го. Суббота. Раннюю обедню приказал начать в 3 часа и дожидался св. Тайн с боль­шим нетерпением. Наконец, приобщился и на­чал повторять:

"Ныне отпущаеши раба Твоего" и проч.

В 8 часов 15 минут утра Святитель наш пре­дал святую душу свою в руки Спасителя свое­го и нашего мирно, тихо, спокойно. Тело выне­сено в Великую церковь 22-го, в воскресенье, в 3 часа пополудни. Погребение предположено на 2-й день праздника. Могила в церкви на ближних пещерах, против входа в пещеры. Место сие он сам прежде назначил и завеща­ние написал.

Так умер праведный митрополит Филарет, благодетель Оптиной пустыни и основатель ее скита во имя святого Пред течи Господня и Кре­стителя Иоанна".

На этом заканчиваются мои выписки из скит­ских дневников послушника Льва Кавелина.

Марта

Опять в Оптиной. Елена Андреевна Воронова.

Вор-рецидивист и Святитель Николай

В конце прошлого месяца, после поздней Литургии, подошла ко мне в Казанском храме незнакомая, скромно одетая дама.

— Не вы ли С.А.Нилус?

— Я. Чем могу служить?

— Я — Елена Андреевна Воронова. Вам это имя вряд ли что говорит, хотя мы оба с вами слу­жим одному и тому же делу; я пишу во славу Божию о делах Его Промысла в жизни челове­ка. А главное мое дело — это забота о духовном питании заключенных в тюрьмах Петербурга и даже в Шлиссельбургской крепости. В этом деле я являюсь как бы помощницей известной вам, вероятно, княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой.

С этого началось наше знакомство, очень быстро перешедшее в тесную дружбу с моей же­ною и со мною. Да и нельзя было не полюбить этого кротчайшего и любвеобильного создания Божия.

"Она — как Ангел Божий!"

Так про нее сказал кто-то из семьи моей. И это была истинная правда.

Утро и день эта раба Христова посвящала оптинским церковным службам и своему духов­нику и старцу о. Варсонофию, а вечера, кроме дней говения, проводила у нас. И чего-чего толь­ко не понаслушались мы от нее великого и див­ного из сокровенных тайников человеческой души, открывавшейся ее любви в крепостных казематах и камерах одиночного и общего за­ключения, не исключая камер так называемых "смертников" — лиц, приговоренных к смертной казни. Сколько из этих "смертников", приведен­ных ею к распознанию своей вины и покаянию, спасла она от смертной казни, выхлопатывая Для них иногда даже и полное помилование! Бог знает, да еще митрополит Антоний Петроград­ский, через которого доводит до кого следует просьбы своих тюремных духовных детей наша Елена Андреевна.

Не успели познакомиться, а я ее уже называю "наша". Думается, что не только нам одним она "наша", а всем, кто бы только не приходил в со­прикосновение с душой этой ангельской^[206].

Записываю со слов Елены Андреевны нечто из ряда вон выходящее, что произошло с одним из ее духовных питомцев.

"В Выборгской тюрьме, — так рассказыва­ла Елена Андреевна, — мне довелось встретить одного молодого вора-рецидивиста. Он теперь в Обуховской больнице умирает, если уже не умер, от злейшей чахотки, и потому я могу на­звать его имя: зовут его Александр Гадалов. Несмотря на то, что он, казалось, был неиспра­вимый вор, в нем светилась такая чистая, детски-верующая, бесхитростная душа, что сердце мое при ближайшем с ним знакомстве не могло не полюбить его милой души, мимо которой, как это ни странно, пронеслась, не запятнав ее, вся внешняя грязь его преступлений. Теперь страданиями своими он уже искупил все, чем провинился пред Богом и человеками. Так вот, полюбила я душу Гадалова, и любовь моя на­столько открыла мне его замкнувшееся в себе сердце, что, зная приближение своей смерти, он подарил мне свои записки — довольно объеми­стую тетрадь, в которой он наивно и необык­новенно-трогательно описывает свою горемыч­ную жизнь от дней детства до теперешней его предсмертной болезни. В беседах его со мною он рассказал мне об одном бывшем с ним событии, настолько необыкновенном и поразительном, что удивило даже и меня, видавшую всякие виды.

"Вы, обеспеченные люди, — говорил мне Александр, — понять не можете нашего брата-вора, которого на воровство толкает неуменье и непривычка взяться за труд и такая безысход­ная нужда, такой волчий голод, что нет време­ни, ни сообразить, есть ли какая безнравствен­ность в покушении на чужое добро. Впору только об одном думать, как бы, где бы раздо­быть чего-нибудь пожрать, а уж об остальном и головы себе не забиваешь. Так-то вот раз слу­чилось и со мной, когда я в первый раз пошел на воровство. Подвело у меня в животе так, что впору из-за корки черного хлеба человека за­резать. Вот и подумал я что-нибудь украсть, чтобы сытым быть. Пошел воровать, а сам в Душе молюсь Николаю Чудотворцу: угодничек.

Божий, батюшка, помоги!.. Ловко удалось мне тогда стибрить! Хоть и погнались было тогда за мною, да я за молитвы угодника от погони как в воду канул. И от второй, почти на вто­рой день кражи я также легко скрылся оттого, что все время, пока бежал, на молитве угодни­ка Божия, Святителя Николая призывал и мо­лил спасти меня от погони. Пошел на кражу я таким-то образом и в третий раз, как и прежде, усердно помолившись угоднику, но уж тут при­шлось пережить такие страсти, что и вспомнить жутко. Было дело это на окраине города. На краже меня заметили, и украсть мне ничего не удалось; пришлось дать тягу. За мной погна­лись. Я — в огороды, погоня за мной. За огоро­дами был лесочек, так рощица небольшая; я — туда, думаю, в кустах укрыться, а там чисто, ни одного кустика... За рощей голое поле, а кру­гом никакого прикрытия на большое расстоя­ние. Ну, смекаю я, попался! А погоня за мной по пятам, вот-вот нагонят... И взмолился я тут Святителю: батюшка, выручай! выручишь, свечку тебе поставлю!.. Вдруг вижу: валяется невдалеке палая лошадь; брюхо огромное раз­дуто, как гора, и один бок проеден — дыра, как пещера, зияет. Долго думать было нечего: я в нее, в дыру-то эту самую, закопался в нее с го­ловой, да и с ногами в ней схоронился!.. Ну уж, матушка, Елена Андреевна, истинно, свет Бо­жий не взвидел я в этом смрадном логове — чуть было не задохся. И что же? не нашла ведь меня погоня — мимо меня промчалась, а в тушу па­лую заглянуть и не подумала. Долго ли корот­ ко ли лежал я в падали, а вылезать пришла- таки пора. Высунул я осторожненько на белый свет голову, да чуть было не ослеп от осиявше­го меня внезапно необыкновенного света — у меня внутри даже все перевернулось от страху! Опомнился мало-маленько и вижу: стоит око­ло меня сам Святитель Николай, строгий такой и говорит:

"Ну что? хорошо тебе было в этом смраде?"

"Ой! — говорю, — тошнехонько!"

"Так-то, — говорит, — смраден Богу и мне твой грех. Три раза, — говорит, — я тебя жа­лел, а теперь больше жалеть не буду".

Сказал и стал невидим.

Ну уж и натерпелся я тогда сграху, Елена Андреевна, как вспомню, так и посейчас тря­сусь от страху".

—Что ж? — спросил я Елену Андреевну, когда она кончила свое удивительное повество­вание, — что же с вашим Александром потом было?

— А было то, что он не утерпел и опять взял­ся, было, за грешное вое ремесло и, конечно, уго­дил в тюрьму. В тюрьме у него развилась злей­шая чахотка и с нею, по отбытии срока своего наказания, он и был выпущен на волю. Да воля-то была хуже неволи: больной, еле дышущий, в рубище, без единой на всем свете состра­дающей души он мотался несколько дней, пита­ясь днем кой-каким подаянием, а ночи проводя под мостами да на пустых барках, голодный, холодный, как жалкий дикий зверек, загнан­ный гончими собаками. Скитался он так, где день, где ночь, несколько дней и наконец, не стерпя скитальческой своей муки, кинулся на какой-то пустынной улице на проходившую одинокую барыню и вырвал у нее из рук риди­кюль, попробовал убежать и тут же упал к ее ногам, захлебываясь хлынувшей у него из гор­ла кровью. Спасибо, барыня-то доброй оказа­лась, пожалела бедного страдальца, грех его простила да еще сама лично доставила в Обуховскую больницу, где он теперь и умирает в скоротечной чахотке, примирившись и с Богом, и с людьми горькой своей жизнью и тяжкими страданиями.

Такова жемчужинка из заветного ларца рабы Божией Елены Андреевны Вороновой. Высыпала она ее в мою кошницу и уехала 21-го февраля, в воскресенье, обратно из Оптиной на делание свое, приводить к Богу и спасать оз­лобленные души для жизни в красоте и радо­сти блаженной вечности.

Великое делание! Великая праведница!..

Марта

Опять в Оптиной. Сновидение о. Варсонофия. Нечто от "клеветы человеческой". Слова о. Егора Чекряковского. О. Варсонофий о "Троицком Слове". О. Н[ектари]й и помещица- пустыножительница. Не грозится ли небо?

Ходили с женой на благословение к о. Варсонофию. Е. А. Воронова слышала от него, что он в ночь со среды 17-го февраля на 18-е видел сон, оставивший по себе сильное впечатление на нашего батюшку.

"Не люблю я, — говорил он Елене Андреев­не, — когда кто начинает мне рассказывать свои сны, да я и сам своим снам не доверяю. Но бывают иногда и такие, которых нельзя не при­знать благодатными. Таких снов и забыть нельзя. Вот что мне приснилось в ночь с 17-го на 18-е февраля. Видите, какой сон, числа даже помню!.. Снится мне, что я иду по какой-то пре­красной местности и знаю, что цель моего пу­тешествия получить благословение о.Иоанна Кронштадтского. И вот, взору моему представ­ляется величественное здание вроде храма, кра­соты неизобразимой и белизны ослепительной. И я знаю, что здание это принадлежит о.Иоан- ну. Вхожу я в него и вижу огромную как бы залу из белого мрамора, посреди которой возвыша­ется дивной красоты беломраморная лестница, широкая и величественная, как и вся храмина великого Кронштадтского пастыря. Лестница от земли начинается площадкой, и ступени ее, перемежаясь такими площадками, устремляют­ся, как стрела, прямо в безконечную высь и ухо­дят на самое небо. На нижней площадке стоит сам о.Иоанн в белоснежных, ярким светом сия­ющих ризах. Я подхожу к нему и принимаю его благословение. Отец Иоанн берет меня за руку и говорит:

—Нам надобно с тобой подняться по этой лестнице. — И мы стали подниматься. И вдруг мне пришло в голову: как же это так? — Ведь отец Иоанн умер: как же это я иду с ним, как с живым? — С этой мыслью я и говорю ему:

—Батюшка! Да ведь вы умерли?

— Что ты говоришь? — воскликнул он мне в ответ. — Отец Иоанн жив, отец Иоанн жив!

На этом я проснулся... Не правда ли, какой удивительный сон? — спросил Елену Андреев­ну о. Варсонофий. — И какая это радость ус­лышать из уст самого о. Иоанна свидетельство непреложной истинности нашей веры!" Елена Андреевна надумала было просить благосло­вения у старца напечатать это благодатное ви­дение. Старец даже за голову схватился...

"Помилуй вас Бог! Не для печати это вам рассказано, а для вашего назидания. И не ду­майте этого печатать"^[207].

Принял нас наш батюшка с обычной для него лаской, усадил меня на диван в той ком­натушке своей кельи, которую он трогательно величает "зальцей", и стал мне говорить о той радости, которую испытало его сердце от про­чтения № 1-го "Троицкого Слова", издаваемо­го под редакцией епископа Никона.^[208]

—Вот это хорошо, мудро! — восторгался он. — Это доброе слово.

Вдруг батюшка прервал речь свою...

—А знаете ли, — сказал он, — против вас начинается восстание, да еще какое восстание!

— Откуда, батюшка?

—И извне, и изнутри, со стороны одной партии...На этом слове в келью вбежал один из скит­ских послушников, письмоводитель батюшки, с тревожным возгласом:

—Батюшка! ему так плохо, что едва ли он уже не кончается!..

— Ну давай скорее эпитрахиль [sic] и оде­ваться, — заторопился батюшка, — ас вами, С.А., уже до другого, видно, раза.

Батюшка благословил меня и поспешно вышел.

— Кто это кончается? — спросил я письмо­водителя.

—Наш отец И.^[209]

Не один уже раз с конца прошлого года начинал заводить со мной старец речь о "кле­вете человеческой", и всякий раз беседа наша на эту прискорбную тему прерывалась на на­чальном полуслове столь же неожиданным об­разом. Знаю, что там где-то в пространстве кто- то что-то замышляет против нашего оптинского уединения, но кто и почему, так и не удается мне дознаться от своего старца.

—Годочка два, ну три поживите, — гово­рил нам в 1907-м году о.Егор Чекряковский, благословляя нас на поселение в Оптиной. Два года исполнилось начинаем жить третий, и "кто-то" уже начинает подрывать наши кор­ни в святой земле оптинской.

Тому, видно, быть — не миновать! Буди воля Божия.

Вернувшись из скита домой, застали целое общество, в том числе дорогого нашего духов­ного друга о.Щектария и одну помещицу, ду­ховную дочь старца о.Амвросия, поселившу­юся жить, ради Оптиной и ее старцев в лесной сторожке соседнего с Оптиной помещика К[ашки]на.

— Мне К[ашки]на говорила, — так за бе­седой у самоварчика сказывала нам пустынножительница-помещица, — что по милосер­дию и любви Божьей все, даже нераскаянные злодеи и отступники, скорбями и земными стра­даниями спасутся. Мне это кажется неправиль­ным. Как думаете об этом вы, отец Н[ектарий]?

— обратилась она к нашему другу.

— Два, — ответил он кратко, — разбойни­ка висело на крестах рядом со Спасителем, а в рай вошел только один.

—Ах, какая правда! — воскликнула она.

— Как же это мне не пришло в голову так отве­тить К[ашки]ной?

Оттого и не пришло, — подумалось мне, — что ты, матушка, не отец Н[ектарий].

Посидели гости наши и вскоре ушли, а мы, в свою очередь, оделись и пошли вдвоем с же­ной гулять мимо заветных старческих могилок в чудный монастырский лес. Было уже доволь­но поздно. Солнце склонялось к закату, небо было покрыто мрачными тучами; кое-где на западе их пронизывали сверкающие, прощаль­ные лучи заходящего солнца. Было довольно холодно и ветрено... От могилок великих стар­цев мы пошли по направлению к скиту. В это мгновение солнце ударило из-под туч косыми лучами по верхам архимандритского корпуса, канцелярии и братских келий и заиграло на них таким густым, ярко-малиновым огненным светом, что мы остановились, как зачарован­ные, пред красотой волшебных красок, каких не найти ни на какой палитре. А когда мы выш­ли за ограду и обернулись еще раз взглянуть на монастырь, то даже ахнули от изумления: весь верх архимандритского корпуса стороною, обращенной к солнцу, горел, как пламенный уголь. Незабываемо-красивое и вместе почему-то жуткое было это зрелище... Но что творилось в это время в лесу, осеняющем скитскую дорож­ку, того ни в сказках сказать, ни пером опи­сать невозможно. Лес горел. Каждое его дерево горело и сквозило огнем, как свозит и пламене­ет полоса железа, только что вынутая из горна кузнечными клещами. Деревья не отражали кроваво-огненных лучей заката, а насквозь ими светились своим внутренним огнем. Это был пожар леса, но без дыма, без треска и шума по­жара. До чего же это было красиво и... страш­но, и глаз невозможно было оторвать от этой волшебной картины.

Дата добавления: 2015-08-02