Далин Максим Андреевич Корона, Огонь и Медные Крылья 13 страница

Из всех наших по-настоящему пьян был только брат Бенедикт. Он, наверное, с корабля флягу захватил — и теперь сидел в саду под цветущим деревом, совершенно восковым, как ненастоящее, и пел псалмы. Благочестиво, но, почему-то, раздражал.

Наверное, умнее всего было бы на корабль пойти — только совершенно не хотелось на корабль. Скучно. Он мне вдруг надоел до невозможности, просто как тюрьма какая-то плавучая, из которой только что с великими трудами выбрались. Я только подумал, как там от всего несет рыбьим жиром, и гальюном, и солониной, и потом, и блевотиной — и сразу стало противно. Так что мне устроили что-то вроде походного жилья в местном домишке поприличнее. Спальня прямо-таки шикарная попалась — на постель впятером можно улечься, все в атласе и шелку, куча подушек. Пахнет чем-то приятным. Трупы оттуда убрали, а кровью никто не напачкал. Хорошо, в общем.

Я устроился в этой спальне и приказал зажечь свечи. От них пошел отличный запах, сладкий и терпкий, медовый. Еще я бы выпил, но за вином надо было посылать на корабли, а этого, почему-то, не хотелось. И я вдруг начал нервничать непонятно отчего. Командиры волкодавов расставили караульных, а я еле сдерживался, чтобы не пойти проверять посты. Чем ярче закат разгорался, тем больше становилось не по себе; принесли ужин, а кусок в горло совершенно не шел. Казалось, что мясо падалью отдает. Я посмотрел, как Стивен и Альфонс едят, и подумал, что, на самом деле, не мне одному кажется.

Они вообще-то не дураки пожрать — а тут еле дотронулись. А этот идиот Альфонс опять побежал блевать после того, как съел кусок жареного гуся. Меня это уже начинало бесить: слабак, кишка тонка — сиди дома!

Уже хотелось отослать баронов и позвать к столу волкодавов. Одно остановило — не годится нарушать традиции. Еще вообразят невесть что, если усядутся ужинать с будущим королем…

И все-таки порадовало, что Бенедикт пришел, хотя был еще и не вполне трезвый. Он начал очень бодро проповедовать насчет упорствующих и коснеющих во грехе, похихикал над дикарями, рассмешил всех, успокоил… Я подумал, что хорошо бы ему остаться где-нибудь поблизости — и приказал постелить ему в соседнем закутке, где стояла низенькая кушетка и деревянные идолы. Ну, идолов-то выкинули — а Бенедикт водрузил на стену образ Всезрящего Ока, и сразу стало уютно.

Рядом с Бенедиктом эта ерунда немножко отпустила. Я расслабился, поел здешних фруктов — фрукты у них хороши, надо сказать — и улегся подремать. Хорошо бы было взять сюда женщину… ну, так… но, вроде бы, неоткуда… а оставаться одному не хотелось — и я послал за тюфяками для баронов, так что они устроились на полу этой спальни.

Мы еще поболтали перед сном. Подосадовали, что ни вина, ни девок, повспоминали, какая драка была. Стивен, все-таки, отличный фехтовальщик, просто отличный, не лучше меня, но я все равно его отметил. Зато начал потихоньку брезговать Альфонсом, которого опять потянуло на блев, когда Стивен рассказывал о чьих-то выпущенных кишках.

С чего, собственно? Кишки принадлежали язычнику, я припоминаю.

Потом совсем стемнело; когда бароны задули свечи, стало темно, как в сундуке. Я даже подумал, не стоит ли приказать оставить одну-две, но решил не оставлять. Еще вообразят сдуру, что я боюсь темноты. Будущий государь должен думать о своей репутации. Тем более, что вокруг дома стояли наши посты — кто бы прорвался?

Стивен, дубина, сразу задрых, как убитый. Альфонс крутился-вертелся, сглатывал, пыхтел — но, в конце концов, заснул и он. А я лежал в этой темноте, не мог заснуть, и в голову лезла всякая дрянь и блажь. Насчет сгоревших. Уж очень их вышло много. Все казалось, что паленым мясом несет, и от волос, и от одежды, и постель разом пропахла — а ведь купались…

Я смотрел в темноту, смотрел — и вдруг мне показалось, что я начинаю что-то слабо видеть, будто в спальне слегка посветлело. Бледный такой отсвет, как от сальной свечки. И в этом отсвете я увидел…

На самом деле, я понимаю, как это прозвучит, дамы и господа. Но это вовсе не бред. Я увидел Жерара. Мертвого. Он стоял прямо надо мной и пялился мне в лицо своими вытаращенными глазищами, мутными, как у снулой рыбины.

Я зажмурился, потряс головой — и тут почувствовал, как потянуло другим запахом. Крови, блевотины и разрытой земли. Здешней, красной, в которую мы их всех закопали.

Он был настоящий, этот мертвяк! Эта тварь, которая разрыла свою яму и вылезла! Чтобы попытаться перепугать своего сюзерена! Сволочь!

Я рявкнул: "Убирайся вон!" — и швырнул в него подушкой. Думал, подушка пролетит насквозь, как через привидение — а она ударилась об его тело и плюхнулась на пол. Жерар даже не шевельнулся, зато Альфонс подскочил, как ужаленный, шарахнулся, закашлялся и схватил себя за горло — только без ужина ему блевануть оказалось нечем. Стивен, у которого ума всегда было меньше, зато храбрости и здравого смысла побольше, выскочил в соседнюю комнату — будить брата Бенедикта.

А Жерар стоял, не шевелясь, скалился, таращился — и вдруг оказался на ладонь ближе ко мне. Не двигая ногами. Я совершенно непроизвольно отодвинулся к стене — от Жерара несло такой могилой, что просто нестерпимо было приближаться.

И этот истеричный сопляк Альфонс все чиркал и чиркал кресалом, чтобы зажечь свечу, а свеча и не думала зажигаться.

Бенедикт вломился в комнату с горящей свечой, Священным Писанием и парой солдат. Как вломились — так и замерли на пороге. У Бенедикта челюсть отвисла и затряслась, а волкодавы попятились — детки перепуганные. Меня заколотило от ярости.

— Брат Бенедикт, — говорю, — ад разрази! Уберите отсюда мертвеца, в конце концов! Сколько можно сопли сосать?! Вы его отпевали или нет?

А Бенедикт посмотрел на меня беспомощно, как девушка на расстегнутую ширинку, и промямлил:

— Ва-ваше высочество! Я же не экзорцист! А в тело же вселились демоны, это же очевидно!

И никто из них даже не подумал приблизиться к Жерару. А Жерар пялился на меня, как Страшный Суд. Молча. Чуть-чуть покачиваясь, как пьяный.

— Бенедикт, — говорю, — мне наплевать. Уберите труп, а то я за себя не ручаюсь. Вы духовник или нет?

Он вздохнул, обреченно так, и запел. Волкодавы и бароны дружно подули через левое плечо и полезли за ладанками. Только Жерар даже не шевельнулся. Теперь и меня начало тошнить — мертвечиной воняло нестерпимо.

Стивен выбил стекло в окошке, поглядел на меня виновато и говорит:

— Воздух спертый, ваше высочество.

А этой мертвой сволочи, Жерару, и на сквозняк, и на толпу, и на Бенедикта с его молитвами было очевидно плевать. Волкодавы переглянулись, и один сказал громким шепотом:

— А если все встанут? Человек пятнадцать потеряли…

Вот только этих разговорчиков мне не хватало!

Я ему сказал ласково:

— Если хоть кто-нибудь об этом узнает, я всех, кто в этой комнате присутствовал, прикажу повесить. За ноги. А внизу костер развести.

Они заткнулись. Тихо стало, слышно, как на улице сверчок трещит, как Бенедикт бормочет и как у Альфонса зубы лязгают. А мне от злости было совершенно не страшно.

— Ну вот что, святой брат, — говорю. — Если вы труп уложить не можете, тогда я сам пошел отсюда. Развлекайтесь с ним хоть до рассвета, а мне спать хочется.

Обошел Жерара и вышел. Слышу, за спиной все замолкли. Обернулся.

Жерар, эта дохлая тварь, эта падаль нечестивая, тащился за мной! Еле ноги тянул, припадал на бок, изо рта потекла какая-то дрянь — но не отставал. Волокся ровно в двух шагах от меня.

И вонял.

Я сел на койку Бенедикта — и труп остановился, пялясь на меня. Пламень адов! Я сжал кулаки — очень хотелось врезать Бенедикту по морде, наотмашь. Он отпевал, святой человек! Он — духовник или кто?! Это же не демон, не адская тварь, не чудовище! Просто беспокойный труп! Мой бывший вассал, зараза! Кругом языческие земли, кругом бесовщина! Тут же может быть все, что угодно — мы завтра начинаем поход вглубь Асурии. И первый же беспокойный мертвяк вызывает суету, мельтешню и нездоровые настроения!

А если бы демон?! Вот если бы вправду демон?! Что бы Бенедикт запел тогда?! Впервые за все время, которое он мой духовник, я всерьез на него разозлился. Чем пить, лучше бы Писание почитал лишний раз!

Бенедикт стоял за спиной мертвяка, гнусил, трясся, потел; Стивен вытащил саблю, но не осмеливался потыкать труп ее острием, а так — помавал в воздухе рядом с Жераровой спиной. Альфонс прислонился к косяку, зеленый, очень похожий миной на Жерара. А я вдруг понял, что этот труп так и будет за мной таскаться — вот тут и стало пронзительно жутко.

Нестерпимо.

* * *

Господи, Владыка милостивый, спаси нас всех от погибели душ!

Весь этот бесконечный и ужасный день я просидел взаперти.

Кладовка, в которой меня заперли, имела единственное крохотное оконце под самым потолком, откуда, подобно как бы обструганному бруску из желтого теплого дерева, падал косой поток света. Вещи вытащили грабители, забыв лишь затертый до сальности старый матрас и обронив круглый точеный футляр с палочками сандалового курения. Я держал этот футляр в руках и вдыхал сладкий сандаловый запах, потому что иначе мне все мерещился невыносимый смрад горящего мяса. Мал был сад вокруг этого дома — и звуки, доносящиеся снаружи, резали меня, словно раскаленные ножи.

В особенности ужасны были вопли женщины, исторгнувшей из груди страшные проклятия перед тем, как умереть от рук насильников — и захлебнувшийся плач младенца. Я лежал на матрасе, зажимая уши — и слышал, а молитвы не утешали и не смягчали души моей. Я не создан Господом для войны, я ненавижу войну, я ненавижу зло! Я чувствовал безнадежную тоску — и в смятении сердечном упрекал моего Господа за попущение убийцам, забыв обо всем, во что истово верил ранее. Господь зрит, не вмешиваясь — а воздаяние не от мира сего, вспоминал я, но и святые слова не утешали отчаяния.

Господь зрит, не вмешиваясь — и Всезрящее Око его не источает горьких слез над разбитыми судьбами и сломанными жизнями творений его?! Я измучил себя, пытаясь вместить эту мысль — но не вместил.

К вечеру жажда от жары, пыли и запаха дыма стала нестерпимой. Я молитвою боролся с гордыней, мешавшей мне обратиться к стражникам с просьбой о глотке воды — но к гордыне присоединился и разум, говорящий, что эти люди, нечестивые и жестокие, поносящие меня за то, что охрана моей особы отрывает их от приятных занятий вроде разбоя и убийства, лишь позабавятся моей нуждой, а воды не принесут. Говорил же один из них, ражий мужичина, заросший шерстью по глаза: "Этот монах продал душу Тем Самым и знает чернокнижие. Недаром же он понимает безбожный лепет язычников" — а второй, бритый, косоротый, отвечал: "Его высочество поглядят, не поманил ли этот отступник своими голубями нечистую силу — и, коли поманил, сожгут поганца на соломенном костре, не глядя на его балахон, подпоясанный вервием". Они оба забыли, что я — писец Иерарха… да, признаться, я и сам начал забывать это.

Когда спустились сумерки, я задремал, точнее, начал проваливаться в мутное забытье, в гулкое пространство снов, где вопли перебиваемы были молитвами, а колокола звенели в моей голове, вызывая темно-багровые волны боли. Сон был весьма тяжел и бредов, но его приход все равно радовал меня — и я старался не шевелиться, дабы не спугнуть его благодетельного полубеспамятства. Ведь даже дурной сон — лишь сон, и он добрее дурной действительности.

Сон уже становился глубок — я все бродил по каким-то мрачным закоулкам, скользя в крови, обильно заливающей раненую землю, всею душой надеясь выйти на свет — но сонные видения прервала резкая боль в боку. Я открыл глаза и увидел солдата, стоящего надо мною со свечой; рассудив, что он пнул меня в бок сапогом, я поспешил сесть — не особенно, впрочем, надеясь избежать новых унижений и мерзостей.

— Монах, — сказал солдат с гнусной ухмылкою, — иди за мною, его высочество звали тебя.

Мои охранники загоготали злорадно; я вышел из кладовки, стараясь не хвататься за стены и держаться на ногах поувереннее. Не сомневаясь, что принц приказал расправиться со мною, я читал про себя отходную. Не могу сказать, чувствовал ли страх, или только тупую усталость, отчаяние и злобу, тлеющую в душе, подобно угольям.

На улице сделалось свежее и стояла такая густая темень, какой никогда не бывает летом у нас на севере. Меня и моего конвоира сопровождал молодой солдат с факелом; за рваным кругом света, бросаемым факельным пламенем, мрак стоял стеною — и только странные зеленоватые огонечки, словно болотные блуждающие огни, реяли вокруг, как напоминание о неприкаянных душах.

— Что это? — спросил я бессознательно.

— Светящиеся букашки, — хмыкнул конвоир. — Иди быстрее.

Богатый дом, где, как видно, остановился принц со свитой, окружал обширный сад; окна ярко светились сквозь переплетения веток. Огненные букашки летали между дерев, чертя черный воздух своими зеленоватыми пламенами. Пахло розами, горелым и падалью.

Конвоир втолкнул меня в сени дома, не входя сам. Там другие солдаты схватили меня за руки и так дотащили до покоя, из двери которого падал свет многих свечей, слышались голоса и отчего-то нестерпимо тянуло мертвечиною.

Бенедикт, чья пропитая физиономия вся обвисла и посерела, выскочил мне навстречу со словами "Во имя Господа!", будто хотел показать, что считает меня братом-таки, хоть и другого круга.

— Под Взором Господним, — отвечал я, скорее, машинально, нежели благочестиво, удивленный без меры. С чего бы ему приветствовать названного отступника? Не он ли первый кричал еще на корабле, что я забыл смирение и стыд, погрязнув в отвратительных и неназываемых грехах?

— Войди сюда, — сказал Бенедикт. Я вдруг заметил, что он чувствует сильный страх, и удивился еще больше, но вошел в покои принца.

Моим глазам предстало дикое зрелище.

Антоний сидел на сундуке, поджав ноги, с выражением раздражения и злобы — но детского раздражения и детской злобы, я бы сказал. К ним примешивалась беспомощность — что вовсе не было похоже на обыденное выражение принца. Свита Антония жалась к стенам; солдаты остановились на пороге.

Напротив принца, вперяясь в него глазами, стоял труп. Мертвый раздулся и почернел, но я узнал по слишком коротким русым волосам и по камзолу континентального покроя, испачканным землею и пеплом, барона Жерара, который иногда казался мне меньшим мерзавцем, чем прочие приближенные Антония. Воздаяние — не от мира сего, вдруг вспомнил я, и стыд окатил меня жаром с ног до головы.

Стыд — и жалость. Воздаяние показалось мне настолько чудовищным, что я тут же простил Жерара в душе своей. Лишение могильного покоя жесточе, чем адские муки, подумал я. Ему?! Почему же — именно ему? Есть ужасные злодеяния, о которых я не знаю?

— Монах! — окрикнул Антоний. — Хватит глазеть! Убери его отсюда!

Надо признать, он хорошо держал себя в руках. Я услыхал в голосе его и в словах обычную безаппеляционную уверенность, что все исполнится по его желанию сим же мигом — но глаза выдали спрятанный в душу ужас.

— Ты не командуешь над выходцами с того света, — отвечал я резко. Мы как-то сравнялись; мне стал безразличен его мирской титул — а Антоний, похоже, даже не заметил этого.

— Ты-то что можешь?! — сказал он насмешливо.

— Замолчи и не мешай, — сказал я.

Впервые он, кажется, услышал мои слова, уставился на меня потрясенно, но замолчал. Бенедикт ткнул меня в спину, что я понял, как предостережение — надлежит, мол, разговаривать с принцем более почтительно — но мне уже не стало дела до мирских приличий.

Я подошел к мертвому ближе, молясь про себя о его бедной душе. Он стоял ко мне боком; я окликнул его:

— Жерар, бедный мертвец, скажи, что лишило тебя благородного покоя могилы?

Кто-то из солдат хмыкнул и пробормотал:

— Как это он скажет тебе, мертвый? — но труп очень медленно повернулся ко мне и принялся вдыхать. Это вовсе не напоминало легкий вздох живого существа — бедный Жерар весь напрягся, выпучил глаза, разинул черный рот и начал мучительно заглатывать Божий воздух с хрюканьем и всхлипами, подобно старым мехам. Втянувши довольно, Жерар начал медленно выпускать его из омертвелой гортани — в бульканьи и шипении послышались невнятные слова:

— Ва… высо…ество… гыоб Муаниила-а… в ыуках грязных я…ычников…ва-айна за веыу… обессмеытит ваше имя-а…

Я содрогнулся. Бенедикт за моей спиною бормотал "В очах Твоих, в деснице Твоей" — и я слышал, как дрожит его голос. Антоний откашлялся и спросил ледяным тоном:

— Какого демона это значит?

— И я бы хотел знать, что это значит, — сказал я. — Может, ты обсуждал с Жераром войну за веру?

Кажется, он чуть растерялся, но тут же сказал с пренебрежительной миною:

— Да, я выслушал его. И что?

Мертвый вперил в его лицо невидящие глаза, безмолвно открывая и закрывая рот, словно бы в отчаянной мольбе. Кровь бросилась мне в голову.

— Что? — переспросил я, еле сдерживаясь, чтобы не отхлестать принца по лицу. — Жерар предложил тебе повоевать здесь, а ты счел это занятной идеей?!

— Допустим! — рявкнул Антоний, по виду, тоже обуреваемый желанием ударить меня. — Так что из того?!

— Он толкнул тебя на грабеж и убийство, прикрытые благочестивой целью, — сказал я, сжимая в кулаке Всезрящее Око, так что острые уголки его впились в мою ладонь. Боль эта отчасти уняла мой гнев, и я смог говорить спокойнее. — Земля, которую ты залил кровью с его подсказки, его не принимает, видишь ты? Он пришел молить тебя о помощи — ты же его сюзерен!

Антоний, как видно, тоже едва держа себя в руках, и обдирая, дабы успокоиться, узкую полоску кружева на манжете, процедил сквозь зубы:

— Чем я помогу ему? Это дело таких, как ты — заботиться о душах, телах и прочей требухе!

— Ты еще можешь все исправить, — сказал я столь проникновенно, сколь достало сил. — Прости его, дай ему простить тебя, покайся — и уводи отсюда людей. Мертвых не воскресишь, но мы можем, по крайней мере, не множить зла…

Небольшое время Антоний слушал молча, и я наблюдал, как лицо его багровеет. Потом, не выдержав, вскочил, чуть не сбив мертвеца с ног, и, сжимая кулаки, изрыгнул отвратительное ругательство:

— Срань Господня! Да что ж мне теперь, ради его удовольствия бросить кампанию, которая так славно начинается?! Пусть, значит, гроб Муаниила так и будет у язычников, да? И пусть они тут Тех Самых тешут?! Так, по-твоему?!

— По-твоему, это славное начало?! — завопил я. — Да молись же о даровании здравомыслия, ты бредишь!

— Этот город уже наш! — вскричал Антоний. Он так двигал локтями, что задел мертвеца — и, кажется, не заметил этого в запальчивости. — Вся эта земля, нечистый ее возьми, будет моя! И, если трусливые святоши, вроде тебя, не будут скулить, пятиться назад и предавать меня на каждом шагу — то уж в этой Асурии воссияет, чтоб она провалилась, свет истинной веры!

— Да ты бы разобрался с собственными грехами, прежде, чем обращать других, — сказал я с досадой. — Вы притащили сюда свою грязь — ты и твой Жерар — а еще обвиняете хозяев этой земли в том, что они тешут Тех Самых! Тебе же сейчас возвращаться страшнее, чем идти вперед — ты ведь, видит Господь, боишься, что твои головорезы обвинят тебя в трусости и предательстве…

Антоний схватил меня за балахон на груди и притянул к себе.

— Если ты не заткнешься, клянусь Всевышним, я прикажу содрать остатки твоей шкуры! И не убью тебя, не надейся, мучеником тебе не бывать! Просто буду таскать за обозом на поводке, как паршивого щенка…

— Да изволь! — выдохнул я, чувствуя на своем лице столь ужасную усмешку, что сам себе поразился. — Ну пусти! Я пойду — к обозу или куда там? — а ты можешь наслаждаться обществом мертвого Жерара! Сколько угодно!

Антоний выпустил меня и замолчал, дико разглядывая мое лицо. Он весьма напоминал человека, оглушенного неожиданным ударом — и я нанес еще один:

— Любопытно, сколько мертвецов будет таскаться за тобою к концу этой грязной затеи?

Антонию, как видно, в тот миг было очень нужно на ком-нибудь сорвать сердце — и он влепил затрещину барону Альфонсу, который наблюдал все это действо, едва не падая в обморок, а потом рявкнул на Бенедикта и солдат:

— Пошли вон отсюда! Это вам не балаган!

Бенедикт подскочил, подобрал полы балахона, словно бы, прости Господи, юбку, и выскочил из комнаты, а солдаты выскочили за ним. Бледный Альфонс, прижимающий ладонь к горящей щеке, и Стивен, на чьей румяной и глупой физиономии не отражалось ничего, кроме гадливости при виде мертвеца, остались в комнате, но им явно весьма хотелось уйти.

Я стоял и ждал, чем все это разрешится.

— Ты зря позволяешь себе такой тон, — сказал Антоний почти миролюбиво. — Я — принц, ты вынуждаешь меня поступать круто, ты слышишь?

Я промолчал.

— Чего ты добиваешься? — спросил он.

— Я очень хочу пить, — сказал я.

Альфонс протянул мне кувшин с водой — и я напился прямо из кувшина, подобно деревенскому парню в сенокос. Антоний смотрел, как я пью, потом спросил, тише обычного:

— Ты уберешь труп?

Жерар с чуть слышным звуком, похожим на скрип, повернул голову и посмотрел на меня помутневшими незрячими глазами. Мне было жаль его до слез; я жаждал помочь ему отнюдь не ради избавления принца, но лишь ради его собственного загробного покоя — только это было совершенно недостижимо. Я мог только молить Господа о его бедной душе. Антоний ходил по комнате взад-вперед, бросая на меня взгляды, исполненные нетерпения и сдержанной свирепости, и сильно мешал. Его бароны глядели умоляюще.

Момента, когда мертвый исчез, никто не уловил. Он не растаял в воздухе и не вышел сквозь стену — он был и перестал быть, и это отчего-то вызывало ужас. Но бароны все-таки вздохнули с облегчением, а Антоний радостно сказал:

— Ну, похоже, ты стоишь больше, чем кажется, святоша!

— Не обольщайся, — сказал я устало. — Он вернется.

Антоний хлопнул меня по спине — так, что от боли у меня потемнело в глазах.

— Да вряд ли… Ладно, так и быть. Я тебя прощаю, брат… как тебя там?

Я бы мог много ответить на это, но промолчал.

* * *

Мой обожаемый город встретил нас весело, и моя свита веселилась, но это веселье поутихло, когда открылись ворота Гранатового Дворца.

Гранатовый Дворец существует одновременно и в городе, и вне его. Лаш-Хейрие вырастает из тела Красной горы, а кости и сухожилия, соединяющие его с горным хребтом — это и есть Гранатовый дворец, крепость, вырубленная в темно-красном камне, подобном на срезе сырому мясу.

Сердце Города.

Предание гласит, что Гранатовый Дворец воздвигался триста лет. Это ложь — династия Сердца Города существует гораздо дольше, а Дворец достраивают до сих пор. Легенды говорят также, что по тайным путям, начинающимся под тронным залом Светоча Справедливости, можно попасть на ту сторону гор. Это возможно, но я не знаю наверняка. Рассказывают еще — а при этом замирают от жути — что аманейе-тени, обитающие в глубоких подземельях под горами, заключили с родом Сердца Города тайный союз: Светоч Справедливости никогда и никому не позволит воспользоваться их переходами, ведущими в Город Теней, в темную бездну, недоступную для солнечных лучей — а Царь Теней поставляет Лучезарному юных бойцов, дабы они служили ему личной охраной. Это чистая правда. Отчасти именно из-за этого род Сердца Города и правит так невероятно долго.

Оттого-то Гранатовый Дворец и считается в Ашури сакральным и в чем-то ужасным местом.

Придворные должности передаются по наследству; чужак, попавший в этот странный и замкнутый мир, не имея врожденной сметки и привычек, выработанных еще в младенчестве, легко может пропасть или сойти с ума. Царевны, выходящие замуж за юношей из чужих стран, и царевичи, покидающие отчий кров ради подвигов и приключений, старательно делают вид, что им до слез жаль покидать родные стены; никто из них не признается, что сильнейшее из чувств в этот момент — облегчение выпускаемого на свободу узника.

У Светоча Справедливости — обычно — три-четыре жены и сотня наложниц. Пара десятков царевичей, не говоря уже о девушках гранатовой крови, менее подверженных опасностям отрочества и дворцовым интригам, обычно доживает до совершеннолетия. Трон займет один. Мужчина. Старший. По праву первородства.

Мои солдаты любят забавляться жестокой игрой. Они лепят на ниточку восковой шарик и запускают его в норку, где сидит скорпион. Скорпион приходит в ярость от такой дерзости, ударяет шарик жалом и прилипает — ловится, бедный смельчак. Таким образом мерзавцы ловят с полдюжины и выпускают их в глиняный горшок с дном, широким, но не слишком — а потом любуются ужасным побоищем. Скорпионы хорошие бойцы — не хуже царевичей из рода Сердца Города. Обычно остается один.

Придворная игра отличается от скорпионьих боев тем, что уж совсем лишних можно отослать — или они сами уезжают, осознав, что у них вообще нет шансов ни на что, кроме смерти. Девушки в скорпионьих боях не участвуют — у них еще будет время после замужества.

Иногда я задумываюсь о превратностях собственной жизни — и поражаюсь, что выжил в детстве. Это игры Нут, конечно. Я ведь рос без матери, меня некому было защищать. Вероятно, дело в том, что Светоч Справедливости благоволил ко мне, когда я был ребенком. Первый сын, плод сильной и довольно-таки греховной любви… Возможно, Лучезарному льстило, что он стал отцом демона.

Именно из-за этого государь и отец мой поручил меня не любимой на тот момент наложнице, которая, разумеется, избавилась бы от меня при первой же возможности, освободив дорогу собственному сыну, а своей матери, моей бабушке и вдовствующей царице, госпоже Алмаз.

Госпожа Алмаз была булатным клинком, закаленным в крови придворных баталий. Женщине она не доверила бы и погнутую латунную шпильку, не говоря уже о чем-то более серьезном. Не сомневаюсь, что ей случалось убивать; усомнюсь, что только посредством интриги. Иначе она не была бы матерью государя.

Во мне она увидела забавную возможность. Вероятно, ей это тоже льстило: ее сын стал отцом демона. Она решила, что у меня есть некоторые перспективы, взяла меня под защиту и принялась воспитывать.

Госпожа Алмаз точно знала, что темная сторона Гранатового Дворца — чрезвычайно опасное место, где у меня гораздо больше шансов на довременную смерть, чем на ашурийский престол. Поэтому девиз ее воспитания звучал так: "Можешь рассчитывать только на отца и меня, а доверять только нашим солдатам, пока не имеешь собственных". Поэтому моими первыми товарищами по играм были юные тени, а в более зрелом возрасте — бойцы из дворцовой охраны.

Братья должны бы были стать мне смертельными врагами, если бы не тень по имени Чши, старый боец, преданный Лучезарному, как пес. Его сыновья-близнецы, мои ровесники, отлично объяснили мне, что такое дружба и братская любовь; из-за них мой характер несколько растерял цельность. Вместо того, чтобы убивать ради власти, я начал сторониться родни; это уронило меня в глазах госпожи Алмаз и, подозреваю, дало возможность некоторым упорным интриганам настроить Лучезарного против меня.

Но уже не в детстве. Поэтому я еще топчу этот берег.

Я был бы счастлив и удовлетворен без меры одним разрешением лично приносить Лучезарному вести. На то, чтобы постоянно жить при особе Светоча Справедливости, особенно сейчас, уже попробовав благословенной свободы, и особенно с Яблоней и сыном, не просто уязвимыми местами, а настоящими сквозными дырами в моей броне, я совершенно не претендовал. Я привык любить государя моего отца на расстоянии. Я порадовался бы, слегка сократив это расстояние — но не уничтожив его совсем.

Яблоня, любящая весь мир подзвездный и всех людей на свете, так улыбалась, что мое сердце кровоточило — она не годилась для той тихой войны, которая велась в здешних женских покоях. Молния понимала больше, ее ведь привезли именно сюда из родного дома, она прожила здесь несколько лет — по дороге мы с ней даже переглянулись пару раз. У меня вдруг появилось необычное и приятное чувство, что Молния по какой-то неисповедимой причине, может, из парадоксальной дружбы с Яблоней, вдруг решила стать моим союзником.

Евнух Яблони оказался более разумным ребенком, чем я думал: он улыбался одними губами, а оглядывался настороженно. Дурачка обманет показная радость и придворная пышность; умница учует за резными решетками, цветными коврами и драгоценными витражами обглоданные кости своих предшественников. Мальчик мог претендовать на должность смотрителя покоев Яблони — высокую не по летам. Я ему доверял.

Старуха Сейад стала мне лишней парой глаз, а может, и не только, как знать? Хорошо жилось в Каменном Гнезде — мои люди в нарушение всех приличий ходили всюду и контролировали все; здесь, в моем родном доме, у моих бойцов-птиц было до тоски мало прав. Волей-неволей возложишь избыточные надежды на шаманку! Если бы я еще мог приказать остаться с Яблоней своему Кериму…

Моя свита тем временем проехала ворота и оказалась на площади, мощенной темно-красными каменными плитами. Статуя Нут в три человеческих роста, укутанная в покрывало из тканого серебра, опирающаяся на спины двух каменных ирбисов, возвышалась в центре площади, окруженная бьющими из каменных чаш фонтанами — а саму площадь окружали горные стены, превращенные во флигеля дворца, вырубленные в камне. Вокруг фонтанов толпился служилый люд. Дворцовая челядь рассыпала розовые лепестки под копыта коней; стражники-люди, изображающие царскую охрану у ворот, гремели щитами, а музыканты били в барабаны и трубили в рога. Мою свиту торжественно встречали родственники. Старший из моих братьев, бедняга-Орел, родившийся лишь на месяц позднее меня и оттого ненавидящий меня особенно истово, улыбался сердечной улыбкой и низко поклонился, придержав стремя моего коня. Остальные уцелевшие братья, шестеро бойцов с лицами спокойными и веселыми, изображая вассальную преданность, стояли чуть поодаль, склонив головы, поднимая их лишь для того, чтобы показать восхищенные улыбки. Младший, Июль, хорошенький мальчик, которому еще не исполнилось и двадцати, с кроткими глазами и лисьим носиком законченного лжеца, просиял, преклонил колена и крикнул по-детски звонко:

Дата добавления: 2015-08-10