Далин Максим Андреевич Корона, Огонь и Медные Крылья 11 страница

Без стука, ха! Стоило на него взглянуть, как стало еще веселее!

Кто-то его, как следует, приложил по физиономии — синяк во всю скулу. Рукав от балахона отодрали напрочь, на плече царапина. И глаза бешеные. Красотища — такое представление и комедианты не покажут!

— Ах! — говорю. — Вы, что же, дрались, слуга Господень? Не может быть! Что скажет его святейшество? Разве это сочетается с вашим саном? Какой позор!

Он подпер дверь спиной и высказался — очень стараясь при этом не задыхаться:

— Ваше высочество, брат Бенедикт пьян до бесчувствия, а ваши люди ведут себя… отвратительно.

Что меня всегда ужасно радует, так это когда сама судьба наказывает такого типа. По заслугам, ха! Бароны, конечно, посмеивались у меня за спиной, но я сделал серьезное лицо и сказал — строго:

— Так вы, брат Доминик, вздумали жаловаться мне на этих подвижников, готовых умереть за Господа?

Стивен так фыркнул, что выплюнул вино на скатерть. А этот гаденыш на него зыркнул без малейшего благочестия, злобно. И уставился на меня. А я сказал:

— Ты что тут стоишь?! Ты кто, штатный фискал или монах, а, Доминик? Твоя служба — обращать грешников к добру, так вали, обращай! — и кто-то из баронов свистнул, как гулящей девке.

Он, клянусь Господом, чуть не разревелся! Только злость помешала. Сжал кулаки, повернулся на каблуках и вышел. Альфонс свистнул ему еще разок — за дверью его, похоже, дожидались. Я со смеху чуть не помер!

Когда все отмеялись, Жерар сказал, все улыбаясь:

— Ваше прекрасное высочество, ваши волкодавы же его размотают на нитки! А язык неверных больше никто не знает…

— Да и плевать нам на их язык, — ответил я. — О чем нам с ними беседовать!

А Жерар, все-таки умный парень, как я считаю, грустно сказал:

— Но ведь война, ваше высочество. А если понадобится допрашивать пленных? Или читать чужие донесения? Придется помешать солдатам веселиться…

Альфонс икнул и сказал:

— Точно, ваше бесценное высочество. Как бы нам не пришлось отвечать перед Иерархом за эту сволочь! Тоже мне монах, духовной кротости — ни на хвост свинячий!

Ладно, вышли. Заглянули в кубрик — картина! Я подумал — задержаться минут на десять было бы еще смешнее. Даже хотел тихонько постоять в сторонке, пока… ну пока ему окончательно мозги не вправят — но тут Жерар заорал на весь океан:

— Принц идет!

Эти двое, которые гаденыша держали, отшвырнули его в сторону, как паршивого котенка — сделали вид, будто ничего дурного не имели в виду. И все вокруг, пьяны или нет, но приняли благочестивый вид. Я сказал:

— Ай-яй-яй, кто же так ведет себя с духовным лицом! Это же совсем, клянусь честью, нехорошо!

Орел с Оком Господним, выколотым на бицепсе, ухмыльнулся и сказал:

— Да какое он духовное, ваше прекрасное высочество! Сам напросился… — смешно смотреть, как такой волкодав виляет хвостом и оправдывается. — Вы, прекрасный господин, слишком уж милосердны!

— Ребята, — сказал я отеческим тоном, — разве это способ учить добру, а?

Они, конечно, тут же догадались, какой способ лучше, ха! Вытряхнули его из остатков балахона и вломили, как матросу, куском просмоленной снасти, завязанной в узлы. Что ж, тоже вышло забавно!

Я хотел их остановить, когда гаденыш начнет орать, но он оказался такой злобной и упрямой сволочью, что молчал до упора. Мне пришлось-таки вмешаться, когда стало похоже что он вот-вот сдохнет. Может, и зря.

Зато потом, уже до самого берега, этого Доминика было не видно и не слышно. Брат Бенедикт мне говорил, что еще пытался заботиться о его душе, наставлял насчет смирения, но гаденыш есть гаденыш. Как был упрямым злыднем, так и остался. И на глаза мне не попадался до самого берега.

А каков был берег, дамы и господа! Я сам просто очаровался этим местом: такой милый зеленый бережок, так тепло, такое солнце… Здесь было так красиво — я даже не ожидал, что может быть настолько красиво. Красивее, чем на любых картинках. Океан весь играл солнечными пятнами, как живой, но берег-то был еще живее.

И я точно решил, что Асурия мне подходит. Что я ее, может быть, вообще возьму себе. Потом. Когда моя армия согнет этих поганых язычников в бараний рог. Обращу тех, кто выживет, в истинную веру, прижму покрепче — и такая веселая жизнь пойдет… У меня даже дух захватило от этих чувств, похоже было на влюбленность — ну, знаете, в какую-нибудь очень хорошенькую и очень капризную, с которой, точно знаешь, что намучаешься, но вся суета стоит ночи.

Я впервые понял, что ту корону, которой дома ждать-не дождаться, теперь можно и по боку. Ах, Господи, твоя воля! Я подумал, какая у меня тут будет корона, какая земля, какие сокровища — нет, это была удачная мысль, насчет похода! Господь внушил, Господь!

Первый же город мне очень приглянулся, прямо как пирог на столе. Издали он был не белый, как я привык, а ярко-красный, почти оранжевый. На зеленом. С этими корабликами на синей воде, совсем как игрушки — две щепки и парус. Картинка.

Этот город был весь из башен и стен, но не похож на крепость — хрупкий какой-то, будто из вафель. Мне на минуту даже жаль стало его рушить, но тут представилось, что под этими вафлями — золото, груды золота, а дальше за ними вся эта чудесная земля, которая будет моя — и всю эту блажь как рукой сняло.

Так что я приказал открыть огонь со спокойной душой.

* * *

Помилуй, Господи, меня, грешного — не пристала монаху гордость, но нет сил бороться. Веровал истово, что его святейшество истинный провидец, верую и нынче… все он проницал и зрел, только пекся о слугах Престола Небесного, более сведущих и более нужных его двору, чем я, недостойный. Не о престиже Святого Ордена, нет — забота о престиже вместна, когда в начинании и впрямь есть хоть какая-то тень святости — просто о жизнях присных своих пекся.

Я — не присный и в свиту Святого Отца нашего попал по случаю, лишь благодаря склонности к изучению чужих наречий. Настоятель нашей обители во имя Подвижника Феликса, беседуя с послом Иерарха отозвался обо мне с похвалой, как об искусном переводчике. Тот сообщил его святейшеству, а впоследствии при дворе Иерарха понравился мой перевод сочинения Дхаан-Шеа под названием "Дорожная пыль". Не знаю, благочестивым ли огнем я горел, переводя сию поэму, но был уж точно одушевлен тою же любовью к сущему, что и древний языческий поэт, с которым я несравним талантом и который покинул мир, не узнав истины, а лишь ее предчувствуя. Вероятно, Святой Отец именно это и оценил.

Потом его святейшество говорил мне: "Так и должно, дитя. Надлежало бы и впредь проникаться светом истины, исходящей из любого источника. Мне по сердцу, что твоя любовь к истине сильнее благочестия, и посему не позволяет искажать мысли язычников в соответствии с нашей, знакомой мудростью" — и был добр и щедр безмерно, даже позволил читать языческие сочинения из своей личной библиотеки.

Два года я был так счастлив, как только может радоваться жизни дитя Божие. Мне приходилось читать и переводить не только поэмы и философские трактаты; в библиотеке нашлось великое множество трудов по землеописанию и истории языческих земель. Зная наверняка, что никогда не покину стен святой обители, я грезил наяву о далеких краях и неведомой жизни; мысль о мудрости, светоносной и благостной, но воистину отличной от нашей, все глубже укоренялась в моем рассудке. Простые монахи, с которыми я имел общение прежде, были склонны третировать любую непохожесть на обыденное, как грех и зло; свита же его святейшества, столпы веры, осиянные образованностью и проницательностью, лишь отмечали необъятность промысла Господня и его любовь к самым невероятным из своих созданий.

Его святейшество иногда, выезжая из резиденции, брал меня с собой в качестве писца. Мне случалось писать под диктовку письма важным особам; я не был удивлен, записывая отеческие наставления его святейшества принцу Антонию — но до глубины души поразился, узнав, что сам передам письмо.

Я не знал мира, а мир, заключающийся в светском обществе вельмож и военных чинов, и не интересовался узнать. Я был вполне готов заочно считать каждого из мирских человек, занимающих столь важное положение, образцом благочестия, разума и доблести — и вовсе не желал менять это мнение. Меня бы осчастливило предложение отправиться на Черный Юг с миссией — но ужаснула необходимость участвовать в войне на Черном Юге. Я вообще не хотел смотреть, как убивают людей — и не хотел смотреть в особенности на то, как убивают моих грезовых язычников.

Мое отвращение к войне как проявлению зла было столь нестерпимо, что я даже посмел возразить.

— Ваше святейшество, — взмолился я, — нельзя ли мне избежать этого похода? Я хотел бы беседовать с языческими философами о Боге, а не глядеть, как их расстреливают из пушек!

Святой Отец скорбно вымолвил:

— Видишь ли, дитя… Принц Антоний, к сожалению, не обладает избытком рассудительности и любви — хорошо, если он имеет упомянутые качества хотя бы в достатке. Он крепок в вере — и не видит иной службы Господу, чем война… есть много обстоятельств, вынуждающих меня позволить этот поход. Я надеюсь, что ты станешь его путеводным светочем; недостаток его любви будет компенсирован твоей чрезмерностью.

После его святейшество говорил о сохранении языческих книг, буде таковые попадут в руки бойцов за веру, о сбережении святых реликвий и о духе благоразумия, который мне надлежит нести. Я слушал и думал, что, в сущности, мне придется заниматься только одним — сдерживать разбой.

Право, я никак не мог догадаться, до какой степени провидел будущее.

Пребывающие в преклонных летах патриархи и наставники, окружающие его святейшество, многомудрые и прозорливые, от этой миссии отказались, предвидя неудачу. Я тоже предвидел оную — но отказаться не мог. Послушнический долг велел принимать, не ропща — я честно попытался принять и не роптать… прости мне, Господи, слабость мою!

Принц Антоний оказался ростом высок, голосом громок, красив суетной мирской красотой — и выражение лица имел надменное. На меня же взглянул, как жестокосердные господа смотрят на юродствующих странников, покрытых пылью и язвами — пнуть мешает лишь брезгливость. Письмо его святейшества прочел без должного благоговения и швырнул его в камин; о моей миссии отозвался, как о несносной докуке.

В течение месяца я только и молился, что о кротости и смирении. Его святейшество пожелал, чтобы я стал принцу верным спутником и товарищем; я пытался заводить с его высочеством беседу много раз — и каждый раз жалел о своей попытке. Антония совершенно не занимало ничего из того, что я способен был рассказать — а обрывал он меня, как нерадивого холопа. Я лишь старался не сжимать кулаки: дворянину в седьмом поколении весьма трудно смириться с постоянным бесчестьем. Впрочем, принца не слишком занимали чужие титулы; он и герцогов считал своими лакеями и третировал, как хотел.

В столичный город со всех концов страны стекались мерзавцы, алчущие крови и золота. За наличием свободного времени и неимением денег, они и к собственной столице относились, как к чужой осажденной крепости. У меня недоставало выдержки спокойно смотреть на это, осознавая, что именно они и станут воинами Божьими; от дурных предчувствий я не мог спать и уже не ощущал себя кротким ягненком. Даруй мне, Господи, снисхождение к чужим слабостям и способность прощать!

Перед отплытием я исповедался его святейшеству, прибывшему проводить принца.

— Я не смею просить об избавлении, — сказал я тогда, — но чувствую, что все будет очень плохо.

— Война есть война, дитя мое, — сказал Иерарх. — Молись за его высочество, а я даю тебе заочное отпущение и благословляю… на тяжелый путь.

Я молился, сколько мог.

Капеллан принца, вечно пьяный, безграмотный, грубый и глупый человек, заметив, что Антоний невзлюбил меня, то и дело обращался ко мне с нелепыми вопросами, пародирующими богословие, и высмеивал мое мнимое невежество. Чернь же, составлявшая всю армию принца, обращалась со мной хуже, чем с приблудной кошкой. Господи Милостивый! Никто и никогда не бил меня до сих пор! Никто и никогда, за все годы, проведенные в монастырских стенах, не обращался ко мне с бесчестящими предложениями! Тут же, на этом корабле… и принц, принц, видит Бог, был всему виною.

Может, я упомяну об этом на исповеди. Не сейчас. Но попытка искать помощи у принца Антония оказалась моей последней попыткой увидеть в нем если не товарища, то союзника. Я искренне желал быть ему полезным и верным, он же обошелся со мной, как люди чести не поступают и с врагами; после совершенно дрянной истории я счел его самого вероломным мерзавцем, его приближенных — низкими людьми, а его цель — злом, как бы она не представлялась. Это все и решило.

Мои добрые родители, отдавая своего младшего сына служить Господу, разумеется, имели в виду мою жизнь в качестве воина Божьего. Сражаться со злом, в каком бы обличье оно не предстало — моя миссия и цель. Я, воин Божий, не опущусь до личной мести, но буду изыскивать пути служения добру.

Не принцу. Господь нас рассудит.

Прекрасен был этот город, терракотово-красный, подобный как бы драгоценному сосуду на зеленом шелке — и хрупок, подобно драгоценному сосуду. Душа моя омылась слезами: я видел веселую пристань с рыбацкими суденышками в цветных лоскутьях косых парусов, стены, вылепленные из красной глины, и купы яркой зелени над ними, горожан с темными лицами, в пестой одежде — детей, женщин, укутанных с ног до головы в шелковые плащи, мужчин в вино-красном и пурпурном, глядящих настороженно и тревожно…

Это был мой грезовый языческий город, город из жарких стихов Дхаан-Шеа, моя детская мечта о дальних странах — и я видел его последние мирные минуты. Язычники не знали пушек — это не делало их в моих глазах ни слабыми, ни глупыми, но они вправду не использовали порох.

Корабельная артиллерия превратила этот город в преддверие адово, в кошмар из воя, грохота, воплей и смерти. При сем присутствуя, я не мог справиться с тошной ненавистью к принцу и его людям, не имел сил душевных, прости мне, Господи. Я не мог видеть, как рушились эти терракотовые башенки, а взметнувшаяся пыль, смешанная с дымом, оседала на кровавые ошметки разорванных тел; я чувствовал себя совершенно бессильным изменить хоть что-нибудь — сидя между палубными надстройками, зажмурившись, бесполезно зажимая уши и безнадежно пытаясь молиться за упокой невинных душ, до тех пор, пока кто-то не ударил меня походя. Солдаты принца спускались на берег.

На моем бедном теле полоски целой кожи не было — прежде я старался не двигаться без нужды, однако же в несчастный город отправился. Льняной балахон пришелся мне, словно бы власяница, от резких движений в глазах темнело, но мне казалось, что там, в городе, мне будет дано больше возможностей прийти на помощь хоть кому-нибудь. Странным образом мне и в голову не пришло, что кто-то из язычников, в ужасе и ярости от вторжения, может убить меня так же, как любого из головорезов принца — ни малейшего страха, видит Бог, я не чувствовал.

Солдаты, бранясь, били и толкали меня, но в шлюпку все же впустили. Я желал оказаться подалее от принца, но напрасно опасался его, ибо ему в раже и азарте не было дела ни до чего, кроме как до грабежа умирающего города. Вместе с головорезами я высадился на берег. Солдаты с радостными и злобными воплями побежали вперед, размахивая обнаженными саблями; я тут же отстал, каждый шаг давался тяжело и больно. Горожане убежали с пристани при первых же выстрелах; шум боя, вопли, пальба из пистолетов слышались где-то дальше. В клубящейся пыли остались лишь мертвецы; вид убитой женщины, ничком лежащей в траве, черной от крови, заставил меня двигаться быстрее.

Но бой все равно закончился раньше, чем я добрел до базарной площади. В городе, очевидно, не нашлось бы и двух сотен обученных солдат, способных противостоять нашим безумным воякам; теперь кровь язычников остывала на их красных шелковых рубахах, а драки вспыхивали и гасли там, где уцелевшие мужчины пытались остановить грабителей. Я прошел еще немного — и перед моими глазами оказалась именно та картина, какую я напрасно тщился отогнать от себя молитвами.

Я увидал богатый дом, изящный, подобный как бы искусной фигурке из терракоты, окруженный обширным садом, где более прочих растений росло розовых кустов. Этот дом окружал высокий глиняный же забор, но резные вороты распахнули настежь — и двор, вымощенный брусчаткою в виде шестиугольников, весь заливала кровь. Видно, именно тут жили знатные господа; верная стража защищала их, не щадя себя. Кроме мертвых тел язычников, я увидал также убитых солдат принца — и в особенности меня поразила голова с рыжею бородой, отрезанная напрочь от тела и валяющаяся в черной луже, словно бы ненужный предмет. Защитники дома, впрочем, были все убиты, а солдаты, как видно, обшаривали покои, злобно и радостно смеясь и вытаскивая на двор чудные и необычные на вид предметы домашней утвари. Двое солдат откупоривали прозрачный сосуд тонкой работы с притертою пробкой, уверяя товарищей, что в нем вино — но, открывши, убедились, что он содержит благовонное масло, и с огорчения выплеснули жидкость на землю; оттого в воздухе запах крови и дерьма смешивался с тончайшим цветочным благоуханием. В жаркий день черные злые мухи слетелись на диво быстро и с жужжанием ползали по живым и мертвым.

Женских воплей внутри дома было не слышно, зато кто-то мерно то ли скулил, то ли подвывал, подобно побитому псу. На меня никто не обращал внимания; я подошел близко к дому — и тут увидал черного юношу, возрастом младше меня, всего залитого кровью, лежащего у самой стены и тщетно цепляющегося за нее в попытках встать. Он вовсе не напоминал бойца, а скорее, был привилегированным слугою: рубаху, промокшую насквозь от крови, украшало золотое шитье, а самая фигурка юноши выглядела слишком субтильно для любой драки. Я подбежал к нему, чтобы помочь, чем сумею — но увидавши, как кровь хлещет струею из глубокой дыры под ребрами, понял, что не удержу несчастного на этом свете.

Бедный язычник, ухватившись за меня руками и пятная мой балахон кровавыми отпечатками, все желал подняться, хоть душа и покидала его. Я приподнял его, как сумел, и спросил:

— Чего ты хочешь, добрый брат? Что я могу сделать?

Он облизнул губы и сказал, глядя на меня отчаянно:

— Голуби господина… Там, на башне…

— Что же с голубями? — спросил я, сколь мог, ласково.

— Смерть… выпусти… — еле вымолвил он сквозь удушье. — Голуби… Нут…

— Я выпущу, — пообещал я истово, готовый плакать над ним. — Выпущу, клянусь Господом, засни с миром.

Я ясно увидел, что раненый успел меня понять, потому что, вроде бы, даже улыбнулся дрожащими губами — а уже в следующий миг его глаза остановились и остекленели. Я опустил на них веки и положил тело на траву, а после отправился в башню, больше почти ни о чем не думая.

Солдаты, что хозяйничали в доме, не обращали на меня внимания, только отталкивая, если я оказывался у них на дороге; на своих мертвецов они глядели так же мало, как и на мертвых язычников, а на свои раны и вовсе не глядели, если раны не стесняли свободы их передвижения. Я прошел до башни беспрепятственно; резная дверь ее оказалась приоткрыта и я, вошедши внутрь, поднялся по крутой винтовой лестнице. Башня возвышалась над городом изрядно: выйдя на площадку, я увидал и наши корабли у здешнего берега, и бедный город, весь окутанный дымом и пылью, и фонтан, все еще весело бьющий посреди базарной площади, и мертвые тела, и мечущихся по улицам лошадей из разрушенных или подожженных конюшен… В нише под навесом я увидал небольшой вольер, внутри коего обитали голуби, чистенькие и белоснежные, как кипень. Вольер этот был вычищен с большим тщанием, а в кормушках я заметил отборное зерно.

Я раскрыл дверцу. Голуби лишь малую минуточку дичились — а уж, миг спустя, устремились на свободу. Белая стая, трепеща крыльями взлетела над войной, бедою и разрушением, просияв в солнечных небесах — и дружно устремилась далее на юг, к далеким горам, облаками стоящим на горизонте.

Несколько времени я стоял на площадке, глядя, как голуби исчезают в синеве, и молясь за несчастную душу; потом спустился, чувствуя себя спускающимся с Божьих небес в бездну адскую.

Я отворил дверь — и столкнулся лицом к лицу с принцем. Принц пребывал в ярости — и меня схватил за балахон на груди и отшвырнул к стене, а после дернул саблю из ножен.

— Ты что сделал?! — рявкнул он так, что и солдаты невольно отшатнулись. — Что сделал, отродье больной суки?!

— Выпустил птиц Божьих, — сказал я, глядя ему в лицо.

— Что?! — продолжал принц, будто не мог расслышать кроткой человеческой речи, и я, грешный, прости мне, Господи, заорал, будто погонщик на вола:

— Я выпустил птиц Божьих! Чтобы хоть чья-то жизнь уцелела на свободе!

Принц будто удивился — и глядел на меня, как на впервые увиденного.

— Чья это кровь? — спросил он с подозрением.

— Раненого язычника, — сказал я. — Его бедная душа отправилась к Господу.

— В преисподнюю! — возразил принц.

— Не вам судить, — сказал я.

— Ты дурак или предатель? — спросил принц, усмехаясь.

— Я слуга Божий, — сказал я. — Моя жизнь в деснице Господней, я — орудие Ее.

Принц рассмеялся, но его солдаты, как мне показалось, слушали серьезно.

— Юродивый или сумасшедший? — спросил принц весьма насмешливо, а я отвечал, пожав плечами:

— Ваш советник, предложенный его святейшеством. Только что вам до советов! Вам ведь убить монаха так же легко, как оскорбить женщину — так убейте меня, как того желаете.

Принц замахнулся саблей, и я инстинктивно дернулся; он снова хохотнул и презрительно сказал:

— Так ты боишься умереть, святоша! — но смеялся он один.

В этот момент в толпу, окружившую нас, расталкивая всех, врезался солдат. При виде принца он почтительно склонился и сказал:

— Ваше прекрасное высочество, господин барон просили вам передать, что сломали двери в покой, где, по всем знакам, жили женщины… только…

Антоний усмехнулся, оттащил меня от стены за плечо и толкнул в спину.

— Пойдешь со мной, сумасшедший монах! — сказал он, несколько остывши от раздражения. — Я тебе не верю, и я уж найду того, кто будет присматривать за тобою.

— Я не спутник вам в ваших забавах, — сказал я, но кто-то из солдат ударил меня рукояткой сабли между лопаток, а еще кто-то подтолкнул сильнее. Мне поневоле пришлось идти — и я прикрыл голову капюшоном.

Следуя за принцем, я вместе с солдатами вошел в чужой дом, чувствуя себя бесстыдным грабителем.

В доме оказалось гораздо прохладнее, чем на улице; тут пахло какими-то пряными травами и растертой в пальцах геранью. Дом носил видимые следы обыска; солдаты срывали со стен гобелены, затканные все цветами небывалых видов, а равно и оружие. На поставцах, как я полагаю, прежде стояла драгоценная посуда — теперь они пребывали пустыми и опрокинутыми. На пушистом ковре, опираясь спиною на стену и поникнув головой, сидел пожилой мужчина, чьи седые волосы заплетены были сзади в косу. Вероятно, богатая одежда на нем имела любимый жителями Асурии темно-красный цвет — но сейчас она была совершенно черна от крови. Может быть, солдаты и забрали его саблю, особенно, если ее украшали драгоценные каменья или золотые насечки — но, может, его кололи кинжалами безоружного: сабли я нигде не увидал…

Подходя к покоям женщин, обозначенным сильным и сладким ароматом райской прелести, принц и солдаты обменивались отвратительными шуточками, а я, грешный, сжимал кулаки, размышляя, стоит ли обрывать их или оставить все, как есть. У резной двери, выломанной с петлями, принца встречали бароны Стивен и Альфонс, глядящие весьма растерянно и жалко; откуда-то из благоуханной глубины покоев глухо доносился тот самый вой, что я слыхал со двора.

— Отчего же вы здесь?! — воскликнул принц, смеясь. — Черномазые красотки, похоже, заскучали в одиночестве!

Услыхав это, Стивен побледнел и отвернулся, а Альфонса вдруг сильно вырвало на великолепный ковер, между алыми и синими цветами. Принц с отвращением оттолкнул его с дороги и вошел, а следом за ним — все прочие, кроме самого Альфонса.

В длинный коридор, освещенный веселым солнцем, окрашенным цветными стеклами окон, выходили многие двери отдельных покойцев — но они все были распахнуты и являли глазам пустые комнаты. Пестрые тряпки, бусы, безделушки валялись в беспорядке, словно бы брошенные в бегстве. Прямо на пути кто-то рассыпал бисер, похожий на разноцветную крупу. Мне было мучительно неловко идти по этому закрытому женскому мирку, будто шаги мои, прости, Господи, пачкали и оскверняли его — и жутко в особенности оттого, что я все слышал этот мерный глухой плач, вовсе не похожий на причитания перепуганных мирских девиц. Солдаты как-то присмирели и притихли.

Коридор заканчивался обширной залою, с широкими окнами, открывающимися прямо в сад. Розы, подобно плющу, обвивали оконные рамы, заглядывая в залу. У окна сидела старуха, ссохшаяся, седая, как лунь, и не черная, но буро-коричневая, будто ее лицо выделали из потрескавшегося пергамента. Седые волоса ее рассыпались по плечам безобразными патлами, она перебирала их, покачивалась и подвывала без слов и без слез, глядя невидящими глазами в пространство. Седые клочья повисли на ее бархатной рубахе, будто старуха вырывала себе целые пряди волос, но позабыла об этом.

На ковре у ее ног, обнявшись и держась за руки, лежали мертвые женщины.

Их было пять, все они являли собою образец яркой и грешной языческой красоты, все они были молоды: младшая казалась совершенною девочкой, не вошедшей в девичество. Эта младшая обнимала шестого мертвеца — мальчика-кастрата, своего ровесника, девически хорошенького, прижавшего напоследок руку госпожи своей к почерневшим губам. Рядом с телами валялся пустой чеканный золотой кубок, усыпанный гранатами — я услыхал отчетливый запах горького миндаля.

— Да как… — начал принц Антоний и задохнулся.

— Как они посмели, вы хотите сказать? — закончил я, чувствуя непонятное желание сразу усмехнуться и разрыдаться. — Неужели вы полагали, что язычники будут испрашивать у вас позволения умереть? Как бы не так! Возможно, некоторым из них милее яд, чем ваше общество.

Принц обернулся ко мне, выражая лицом и всем телом еле сдерживаемое бешенство.

— Ты знал?! — спросил он тише, чем обыкновенно. — Ты знал, что тут увидишь? Зачем ты выпустил голубей?

— Меня попросил умирающий, — сказал я. — А вам надлежит молиться с верою, если вы здесь надеетесь хоть на что-то. Молиться и просить Господа вас вразумить.

Принц смотрел на меня, сжав пальцы на эфесе и тяжело дыша.

— Если случится хоть что-то дурное, я убью тебя своими руками, — пообещал он.

— Дурное непременно случится, — сказал я и, прости мне, Господи, грязно выбранился впервые в жизни, — но, чтоб мне сдохнуть, будь я проклят, если вас боюсь!

— Да ты же готовый изменник! — воскликнул принц, вкидывая саблю в ножны. — Ты возился с подыхающей языческой сволочью — небось, не с нашим солдатом, ждавшим отпущения — и ты дал знак кому-то этими голубями! А вот теперь толкаешь меня на убийство, чтобы стать мучеником, тварь?!

— Все не в вашей, а в Божьей руке, — сказал я. — Я служу не вам, но Господу и его святейшеству, Святому Отцу нашему — разве вы принимали у меня солдатскую присягу, чтобы я мог вам изменить?

— Стивен! — крикнул принц, повернувшись к двери. — Я больше не в силах смотреть на эту падаль, гром меня разбей! Следи за монахом, отвечаешь головой! Я желаю веселиться и ухожу отсюда!

Солдаты будто опомнились и гурьбой выломились из залы, толкаясь и мешая друг другу. Я присел на пол у ног старухи, рядом с мертвыми, чувствуя скорбь и бессилие — но Стивен поднял меня за ворот балахона.

— Пойдешь со мной, каналья, — сказал он. — Его прекрасное высочество мне тебя поручили, а я тут торчать не намерен.

Я пошел. Я не мог думать ни о гневе принца, ни о чем другом, в страшной усталости душевной — только отчитывал про себя "В очах Твоих, в деснице Твоей", скорее, машинально, чем с убеждением. Старуха выла мне вслед.

* * *

Тхарайя назвал нашего сына Хаштеа, Огонь.

Я не спорила; это же случилось от священного огня, во всяком случае, огонь много помог. Только про себя все равно называла малыша Эдуардом, в честь деда. Иногда мне было всерьез жаль, что мой отец так и не узнает, что его дочь жива и здорова, что у него есть благородный зять и прелестный внук… но мне ли роптать на богов?

Я вовсе не боялась родов, сама не знаю почему — Раадрашь утверждала, что по свойственному мне крайнему легкомыслию. Мне даже казалось, что Шуарле и Тхарайя боятся куда больше — Шуарле иногда смотрел на меня такими глазами, будто сзади на меня рушилась стена, а Тхарайя поднял на ноги всех своих подвластных людей и нелюдей.

Сперва мой августейший супруг заявил, что роды примет колдун Керим. Все равно, де, мы нарушаем все устои, а Кериму он доверил бы и свою жизнь, и мою, и жизнь нашего драгоценного ребенка. Я все это прекрасно понимала, но подпустить к себе мужчину, даже колдуна, даже Керима, в момент моей слабости не хотела ни за что. Тхарайя попытался настаивать, я заплакала, он сдался.

Я и не подумала рассказать ему, что при дворе принца Трех Островов мне пришлось бы рожать в окружении полного штата лекарей и придворных. Мерзавка. Но теперь, когда я уже кое-что знала о положении дамы и о мужчинах, этот обряд казался мне чудовищным издевательством.

Я и так чувствовала себя странно. Мне всегда нравились сладости, а с некоторых пор от запаха меда делалось тошно, зато безумно хотелось мяса, едва тронутого огнем. Я терзала полусырые ломтики, из которых капала кровь, чувствовала себя каким-то хищным зверьком — и мне было чуточку стыдно и смешно одновременно. Когда Тхарайя это видел, его лицо становилось мечтательным, будто он прозревал что-то… Я чувствовала, как дитя у меня внутри усилило связь между нами — но все равно считала себя вправе капризничать и не соглашаться, когда речь шла о Кериме. Раадрашь была со мной совершенно согласна.

Дата добавления: 2015-08-10