Далин Максим Андреевич Корона, Огонь и Медные Крылья 8 страница

Я мог бы бывать при отцовском дворе и передавать новости лично. Это стоило бы мне четверти часа полета — но во дворце меня боятся. Боятся мои тетки, боятся братья, рожденные от женщин, боятся сестры, до смерти боятся советники отца. Раньше мне казалось, что отец не боится — не испугался же он моей матери, наверное, такой же отчаянной и необузданной, как Молния — но теперь, за много лет родня и вассалы, похоже, сумели убедить его в том, что я опасен. Я кажусь будущим узурпатором. Я уже вырос. У меня хвост с ядовитым жалом, глаза, желтые, как у барса. Страшный. Теперь государь нервничает в моем присутствии; мне не хочется являться ему на глаза.

И отец не хочет меня видеть; мне предписана голубиная почта. Трясущийся от ужаса гонец приезжает в мой дом, в мое Каменное Гнездо, привозит клеточку с новыми голубями, когда я выпускаю всех. Каждый раз гонец новый. Любопытно, как их выбирают? Рассказывают о Хуэйни-Аман и смотрят, кто не обольет штаны во время рассказа?

Со мной вообще прекратили бы всякие сношения, но я полезен государю, двору и стране. Я — Непобедимый Ветер, я — Медное Крыло Царя. Мои воины участвуют в любых сражениях, создавая моментальный перевес сил — не у каждого царя есть кто-то, кому будут подчиняться аглийе, очень чувствительные к настоящей гранатовой крови. Мои вассалы превратили Горы Нежити в щит короны. И я пью кавойе и жую смолу — хоть не люблю ощущение бездумного покоя от жеваной смолы — с государем Смерчем, в Теснине Духов, в его дворце, называемом Гранитный Клинок. Я маршал и дипломат двора Ашури. Но видеть меня при дворе все равно не хотят.

Пока я воюю, мои братья слизывают мед на темной стороне своих покоев. Отец устроил между ними соревнование в плодородии; если он осуществит, что обещал — я буду воевать и договариваться за кого-нибудь из младших рода. Я, сын царя людей и царевны аглийе, не стану устраивать смуту и рвать родичам глотку за трон. Но…

Но, услышь Нут, это болит.

Я подумал о женских покоях, я посмотрел на выжженную солнцем дожелта степную траву, несущуюся под ветром волнами — и вспомнил о пленной царевне, о ее бледно-желтых косах, блестящих, как пшеничное поле. Странная, чужая женщина. Вот интересно, а если — она? Если — с ней? Не Нут ли ее привела ко мне — так странно, так насмешливо, как все, что делает Нут?

Я лег на низовой ветер; он плавно, как падающий лист, опустил меня к маленькой придорожной кумирне. Деревянная статуэтка Нут, укутанная в девичью шаль, стояла под невысоким куполом меж четырех резных столбов, пестрых от жертвенных ленточек, цветных лоскутков и стеклянных бус. Перед Матерью Судьбы дотлевали благовония в медной чашке. Я преклонил колена, коснулся губами пальца, пальцем — маленьких ног из потрескавшегося темного дерева:

"Отдашь мне эту женщину, госпожа моя?"

Пыльный, наглый, дорожный воробей чирикнул под самым ухом и вспорхнул. Знамение. Только что оно значит? "Птичка спорхнула именно к тебе"? "Ты, воробей, надоедливый и ничтожный, клюй зерна в навозе — и не чирикай"? Не орла послала, однако…

Я обернулся к коленопреклоненным вассалам:

— Все равно. Я уже решил. Нынче же вечером.

Они склонили головы, выражая согласие, хотя явно меня не поняли.

* * *

Принц Тхарайя пригласил нас в будуар.

Там стоял полумрак, огоньки отражались в серебряных зеркалах, и очень приятно пахло сандаловым деревом, воском свечей и гераневым маслом. Тхарайя полулежал на широчайшем ложе, по местной моде заваленном подушками, в темно-красной шелковой рубахе, бархатных штанах — и босой. Его челка по-прежнему небрежно свисала на глаза, но он побрился.

Увидев нас, принц приподнялся и расширил глаза. Его хвост приподнялся в виде вопросительного знака.

— Добрый вечер, — сказала я и чинила политес.

— Добрый, — ответил его высочество и приказал Шуарле, — Пошел вон!

Шуарле взглянул на меня — и не двинулся с места.

— Господин, — сказал я и улыбнулась, — я сочла, что нехорошо посещать тебя без провожатых в такой поздний час, поэтому пришла со свитой. Прости, но разве я сама не могу приказывать своим слугам?

— Так отошли его, — приказал принц уже мне.

— Мне не хочется, господин, — сказала я. — Можно, он останется? Или, может, ты передумал со мной разговаривать, и лучше мы вместе уйдем?

Его высочество рассмеялся и сел.

— Ты забавно рассуждаешь, — сказал он весело. — Вероятно, ты думаешь, что твой паж защитит тебя от меня, если я всерьез захочу тебя заполучить? Ты его несколько переоцениваешь.

— Нет, — сказала я как можно более кротко. — Я так не думаю. Я отлично представляю себе силу твоих родичей. Я просто надеюсь, что ты не любишь убивать — потому что сначала тебе придется убить Шуарле, а потом — меня, наверное…

Принц расхохотался.

— А тебя за что, Лиалешь?

— Пока ты будешь убивать моего друга, — сказала я, — я попытаюсь убить тебя.

Он так смеялся, что вытер слезы:

— Как же будешь убивать меня, женщина?

Я огляделась и прикинула.

— Вероятно — подсвечником, — сказала я печально. — Но, знаешь, принц Тхарайя, мне этого совершенно не хочется. Во-первых, Шуарле дорог мне, а во-вторых, мне было бы очень неприятно причинять тебе боль. Тебе ведь и так часто бывает больно, правда?

Пока я говорила, принц стал серьезным.

— Если военные донесения когда-нибудь будут доставляться со скоростью сплетен, ни одной войны мы больше не проиграем, — сказал он с усмешкой. — От этого ты думаешь обо мне дурно?

Я удивилась.

— Я вовсе не думаю о тебе дурно, господин, — сказала я. — Я тебя просто боюсь. Ты же напугал меня.

Тхарайя снова улыбнулся, и я порадовалась исчезновению острой складки между его бровями — от нее его лицо становилось чрезвычайно мрачным.

— Я не пугал, — сказал он, все улыбаясь. — Я глупо пошутил. Ты просто не знаешь, как я могу напугать, Лиалешь.

— Ну почему? — возразила я. — Об этом легко догадаться.

От улыбки лицо принца казалось моложе; привыкнув и приглядевшись, я даже нашла его милым, как у мальчика, несмотря на морщины и седую прядь. Он сел, по-кошачьи обернувшись хвостом.

— Послушай, Лиалешь, — сказал Тхарайя. — Если ты не думаешь обо мне дурно, то, может быть, останешься выпить со мной травяного отвара? Трава ти, которую заваривают мои слуги, растет на солнечных склонах Белой Горы, она лучшая в стране. Пить травник, предложенный принцем — не унизительно, верно?

— Да, — сказала я. — Даже любезно с твоей стороны. Мне нравится, и нравится особенно, если положить в него меда и размешать.

Тхарайя взглянул на Шуарле, и тот, по обыкновению, без слов сообразив, о чем его просят, перенес с резного столика на тахту что-то между переносной столешницей и подносом. На этом чудном подносе, расписанном синими цветами, стоял сосуд с носиком, в котором заваривали травник, широкие плоские чашки, блюдо с тоненькими до полупрозрачности белыми лепешками и горшочек с медом.

Я поклонилась и села рядом с ним, подобрав шаль под себя. Шуарле налил травника, а я взяла лепешку и стала ее рассматривать — обычно мне предлагали другие лепешки, пухлые и сдобные. На вкус это новое угощение показалось мне очень странным: намазанное медом, оно было как бы одним медом, без хлеба.

— Тебе это в новинку, принцесса? — весело спросил его высочество. — Таким хлебом при дворе берут с блюда лакомства, липкие или жирные, чтобы не запачкать рук. Один простак с той стороны гор, говорят, впервые увидев эти лепешки, принял их за лоскутки холста и хотел заказать себе целую штуку на рубаху.

Я рассмеялась, Шуарле улыбнулся и опустил глаза. Он наполнил наши чашки и сел на пол, застеленный ковром, у моих ног. Тхарайя бросил ему подушку.

— Так тебе будет удобнее, отважный страж, — сказал он очень милостиво, а потом обратился ко мне. — Скажи, принцесса, что ты намерена делать дальше?

Я облизала капельки меда с губ.

— Мне хотелось бы вернуться домой, — сказала я. — Я очень признательна тебе за гостеприимство, господин, но не могу пользоваться им долго. Видишь ли, я обещана в жены принцу Трех Островов, от этого довольно много зависит. Поэтому мы с Шуарле собирались добраться по твоим горам до столицы. Там, как говорят слухи, бывают огнепоклонники, у которых есть корабли. Вот с одним из огнепоклонников я и собиралась договориться, чтобы он доставил меня на север. А мой отец и будущий муж заплатят ему.

Тхарайя выслушал меня с нежной и какой-то грустной улыбкой — а потом переглянулся с Шуарле.

— И ты собирался сопровождать свою принцессу до столицы?

— Туда, дальше — и за реку, если так лягут кости Нут, — сказал Шуарле, глядя на принца спокойно и смело. — Я знаю, шансов почти нет — но у меня одна госпожа. Для чего мне еще жить?

Принц кивнул ему и сказал мне:

— Твой слуга, похоже, думает, как я, Лиалешь. Надеюсь, тебя не разочарует то, что я скажу.

— Мне кажется, разочарует, — ответила я. — Но — скажи.

— Только вышняя воля проведет вас через эти горы, — сказал Тхарайя. — Такой пустяк, как грибы-аманейе, едва не стоил вам жизней. Но — предположим, милость Нут вас сопроводит. Вы попадете в Лаш-Хейрие, найдете огнепоклонников — а они возрадуются деньгам, попавшим в их руки, и продадут вас обоих. Девушка необычной красоты, похожая на горный нарцисс, и юный кастрат-полукровка, который еще несколько лет не будет оскорблять взор господина своим безобразием — это хороший товар.

Шуарле грустно кивнул.

— Нет! — возразила я. — Мой отец — король! Он заплатит больше, чем какой-нибудь скряга на ярмарке! За мной дают в приданое военную помощь и колонии на Зеленом Мысу!

— Ты знаешь натуру своего отца, — сказал принц, — а мне знакома натура огнепоклонников. Еретики, умные, хитрые и корыстные, они веруют в возможность вымолить милость богов, что бы ни творили — это во-первых. А во-вторых — чужое золото где-то там всегда весит меньше, чем свое в кармане. Чтобы получить награду от твоего отца, им надо переплыть океан — а твои сородичи ведут со всеми нашими соседями почти постоянную войну. И потом, что если огнепоклонники доставят тебя, а воины твоего отца потопят их корабль вместо благодарности? Зачем же им рисковать, когда они и так могут получить плату?

Я опустила голову.

— Но допустим даже, что найдется человек, который решит рискнуть вопреки здравому смыслу, — продолжал Тхарайя. — Уверена ли ты, что твой жених дождется тебя? В вашей северной стране мужчине, сколько я помню, дают лишь одну женщину. Неужели, узнав, что твой корабль пропал в океане, его отец не разыщет ему другую — чтобы не терять времени?

В этом была безжалостная логика; кровь прихлынула к моим щекам, то ли от стыда, то ли от досады.

— Вероятно, я очень глупа, — пробормотала я, перебирая бахромки платка. — Но как же быть?

— Остаться у меня, — проникновенно сказал принц, улыбаясь совершенно братской улыбкой. — Тебя подарила мне Нут; нам ли, смертным существам, спорить с волей богини?

— Тебе подарила меня Раадрашь, — сказала я, немного обидевшись. — Твоя странная жена, которая рыщет по Хуэйни-Аман, как солдат, и не ставит людей ни в грош. Судя по ее речам, обращенным ко мне, она не обрадуется, если ты оставишь меня при своей особе. И еще — я боюсь, что она причинит зло Шуарле: у меня больше никого нет.

Принц, как будто, слегка смутился.

— Она — настоящая сахи-аглийе, — сказал он. — Женщины-птицы с трудом владеют собой. И вот она сопровождала патруль…

— Мне показалось, — возразила я, — что патруль сопровождал ее.

Принц рассмеялся.

— Женщины всегда все переиначивают к собственной выгоде, — сказал он. — Как бы ни было, я не позволю Молнии причинить вам вред. А воля Нут ясно видна в ближайших событиях: ты же прошла длинный путь и попала сюда необычным способом?

Я отпила травника и стала рассказывать. Совершенно не умею говорить кратко; тоненький месяц заглянул в зарешеченное окно, пока я добралась до встречи с грибами — но принц слушал внимательно, изредка предлагая вопросы. Когда я устала и замолчала, он сказал:

— Мне хочется, чтобы ты сейчас пошла со мной.

Я пошла; Шуарле сопровождал меня. Тхарайя провел нас по сумеречным коридорам, скудно освещенным факелами, со стенами из отшлифованного камня и копотью на стрельчатых сводах; в нишах стояли караульные воины-аглийе, которые обнимали себя за плечи и низко склонялись, увидев принца. Коридоры кончились резной деревянной дверью, высотой в полтора человеческих роста. Принц распахнул ее — и я вышла на узкую смотровую площадку, над которой простиралось бездонное звездное небо.

— Господин! — закричала я невольно. — Эта та самая странная башня, которую мне показала Нут во сне!

Принц улыбнулся и отпер дверь напротив той, в которую мы вышли. За дверью я увидела сумеречный зал со стрельчатым сводом, длинный ряд светильников в чашах, а в конце ряда — высокую статую Нут, укутанную в серый шелк.

— Я была тут во сне, — сказала я, чуть не задохнувшись.

Тхарайя кивнул и вошел в это языческое капище. Приблизившись к статуе богини, он преклонил колена и поцеловал ее бронзовую ступню. Шуарле сделал то же самое — но я не знала, смею ли, веруя в Господа, лобызать идола, и осталась стоять поодаль, не двигаясь от робости.

— Благодарю тебя, веселая госпожа, — сказал принц статуе, — за то, что играла моей жизнью и выиграла для меня удачу.

— Тхарайя! — воскликнула я. — Так нечестно! Это — мои шестерки!

Принц обернулся ко мне, улыбаясь, как мальчик — у него на щеках появились ямочки, а в глазах танцевали огоньки свечей, подобные хитрым бесам.

— Нет, прекрасная, — сказал он тоном пятилетнего шалуна, украдкой набившего карманы орехами и теперь намекающего на это, чтобы похвастать. — Это шестерки — мои.

В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.

Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.

Ему хотелось слушать про север, про мой далекий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро — и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.

Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике — хотя я, вряд ли, могла бы удовлетворить его любопытство по этому вопросу в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным мое длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.

— Вот еще, — сказала я. — Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведешь себя любезно, но неприлично; девушка, более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоем обществе.

— Ты должна говорить, — возразил Тхарайя. — Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?

Я удивилась

— Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?

Принц загадочно улыбнулся.

— Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, — сказал он. — Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!

— Не так я и робка! — возмутилась я. — Ты специально дразнишь меня?

— Толмач должен не бояться никаких слов, — сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на веселую беседу, он тут же начал вести себя, как мальчик. — Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.

— Ты собираешься с ними браниться? — спросила я не без капельки яда. — Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае, позволь мне усомниться в успехе переговоров.

— Я не о брани, — сказал принц. — Я о простых вещах. Тебя смущает все. Тебя смущают даже хвосты аглийе.

— Ты не прав, — сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. — Я хотела сказать, — поправилась я, — что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.

Тхарайя улегся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пес, и спросил очень весело:

— Что — "это", Лиалешь? Ну скажи!

Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела — глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:

— Хвост.

Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.

— Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, — сказал он так, как обращаются к маленьким детям. — Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, — взял меня за руку и притянул к себе.

Так я дотронулась до принца впервые — до его человеческой ладони, в которую поместились бы две моих ладони и полторы ладони Шуарле, теплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а еще до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело — это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку — но тут же извинилась за неучтивость.

— Это ничего, Лиалешь, — сказал принц. — Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.

Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.

— Лиалешь, — сказал Тхарайя, — не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.

Я улыбнулась в платок, сделала реверанс, и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что мое сердце уже приоткрыто.

* * *

Совершенно я не мог на них смотреть.

Если бы Яблоня не просила остаться — ушел бы, услышь, Нут, но она попросила — что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.

Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я — так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином — я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.

А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я — так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать — что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!

Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде — не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи.

Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты — мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло — этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там — побоку. О себе я вообще не говорю.

Пса ласкают, когда волки близко.

Шла на темную сторону — вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая — тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом:

— Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или — не знаю, что!

Странно, ага.

Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена — настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах — лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой.

Старый. Точно, стар, как грех.

А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:

— Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…

Я подумал, не напомнить ли ей, что она, вроде бы, не собиралась быть ничьей наложницей? Что она, вообще-то, с севера царевна, что там у нее — отец, жених, все такое… Не сказал. Ветер прав, мы не доберемся. Что ее даром мучить… ладно. Смотритель покоев, так смотритель покоев.

— Устал, — говорю, — немного. Давай ложиться спать, Яблоня?

Вздохнула, улыбнулась.

— Ах, совершенно не спится! Но — хорошо, давай.

Переплел ей косы, принес умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я ее без одежды не видел… забыла, как я ее отмывал, как смазывал ее ссадины бальзамом из девяти масел… Да что говорить…

Говорила, что спать не сможет, что танцевать хочет, а сама заснула, как котенок — тут же, минутку помурлыкала и все. Я смотрел, смотрел, как она спит — и вдруг почувствовал, что у меня слезы текут, давно уже. Совсем не хотел плакать, все вытирал, вытирал, а они все текли, и я подумал, что она сейчас проснется, пить, к примеру, захочет, и увидит, что я распустил сопли…

Тогда я тихонько вышел из ее комнаты, дверь за собой прикрыл осторожненько, прислонился к ней спиной — но тут меня просто затрясло. Я стоял и ревел, как деревенский дурачок, у которого лепешку отобрали. Прошло много времени, пока немного успокоился, но в комнату не вернулся. Там у окошка, напротив ее двери, сундук стоял, так я кое-как примостился на этом сундуке. Думал, проснется — позовет, я услышу.

Долго так полулежал, полусидел, все думал. А что тут ловить? Ничего не выйдет, как ни крути. Это я просто свыкся с мыслью, что жених у нее где-то далеко, и, кажется, заодно выдумал этого ее жениха. Что он такой же белый, как и она, и добрый, и спокойный, и еще, почему-то, не будет ее трогать, а будет беседовать с нами в этом дворце, где весь пол из самоцветных камней и музыку слушать.

Размечтался, ага.

Хорошо еще, что все вышло здесь, а не где-нибудь на Сером Берегу. Если бы мы, паче чаяния, все-таки добрались до ее родины, а там бы все оказалось по-другому, у меня, наверное, сердце разорвалось бы на части. А тут — очухаюсь, куда я денусь? Я евнух, она царевна. Ничего больше не будет. А если я своей унылой рожей буду раздражать царевича, он меня продаст в лучшем виде или подарит, когда Яблоня будет уж совсем его, а про меня забудет и думать.

Не на что мне надеяться.

От слез у меня голова разболелась, и еще ужасно заболело в груди, будто нож туда воткнули. Я подумал, что сейчас умру, и даже обрадовался, но через пять минут потихоньку прошло — и я, кажется, задремал.

Проснулся от шагов. Открываю глаза — раннее утро, из окна белесый свет, а на меня смотрит Молния. Как на тлю на листе, ага. Я сел и уставился на нее.

— Пошел вон отсюда! — сказала эта сколопендра и сморщила нос.

— Я охраняю госпожу, — говорю. — И подчиняюсь госпоже.

— Я тут старшая жена! — выдала она. Сквозь нее медь потекла — удивила, ага.

— Ну и что, — сказал я. Нагло. — Я тут смотритель покоев. Моя госпожа у господина в фаворе, в спальню с третьими петухами вернулась, так что ты не должна ее будить. У нее должно быть свежее лицо к сегодняшнему вечеру.

Она так взбесилась, что я решил — ревнует, все-таки.

— Ты, полукровка! Тебя когда-нибудь били палками?!

— Нет, — говорю. — А тебя?

А мне настолько нечего терять и настолько больнее внутри, чем снаружи, что смелость появилась несказанная и веселость какая-то. Не понимаю, почему перед казнью люди рыдают, волосы рвут, на коленях ползают, когда уже все решено? Это ведь такое лихое и чудесное чувство! Можно любую важную особу за нос дернуть или ишаком обозвать, можно палачу в рожу плюнуть, можно высказать все, что захочешь — и все равно страшнее смерти ничего тебе не будет.

У меня даже дыхание перебивалось, как от восторга — так было хорошо. Она уже все кругом заморозила своей злостью, даже иней на стенах осел, смотрит на меня так, что другой бы задымился, а я улыбаюсь.

— Бедная сестрица, — говорю. Ласково так. — Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя — я тебя, как родня, понимаю. Ведь я — песок бесплодный и ты тоже.

Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю:

— Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце — пока не высохнешь, как печеное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь!

Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала:

— Стража, сюда! Немедленно!

Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат — услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку… ну десять, потерплю — но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый.

Только моя госпожа, моя Яблоня от этих ишачьих воплей проснулась и выскочила прямо навстречу шакалам Ветра. Да они, к их чести, не слишком-то торопились на женскую сторону — им это, похоже, обрыдло уже. А уж когда увидели Яблоню, тепленькую еще спросонок, укутанную в платок поверх рубахи — и вовсе смутились, растерялись и остановились на пороге — не входя.

Яблоня только взглянула на Молнию и на мою физиономию — и, видимо, очень много поняла. Меня погладила по щеке, а к Молнии обернулась и улыбнулась:

— Ты старшая, Молния. Ты должна быть мудрее всех. К чему же все эти ссоры? Разве сильного человека украшает гнев?

Молния встала, уперев руки в бедра, стуча хвостом по стене, щурясь. Сказала, в ярости, даже не крича — голос от бешенства пресекся:

— Ты что, хочешь меня учить?

А Яблоня снова улыбнулась:

— Ну что ты! Это ты должна меня учить — ты же старшая, и еще ты здешняя, а я чужая. Ты будешь государыней, ты должна всех учить — но не кулаком же, верно?

Молния минуту не знала, что ответить. Потом сказала:

— Твой евнух меня оскорбил, Яблоня. И я намерена наказать его за это.

Яблоня к ней подошла, положила руку ей на локоть — Молния шарахнулась, посмотрела искоса. Яблоня вздохнула и сказала:

— Это же мой евнух. Может, это мое дело — его наказывать? А еще вернее — может, это вообще дело нашего господина? Давай, его спросим?

Молния фыркнула, что не желает впутывать господина в скандалы на женской половине. А Яблоня заметила:

— Стражу-то впутываешь… посмотри, как им неловко.

Молния будто спохватилась. И приказала шакалам:

— Заберите его отсюда, во двор. Мы поговорим и решим.

Я с Яблоней переглянулся и кивнул, мол, все в порядке — потом вышел с шакалами во двор, а кто-то из них дверь прикрыл, чтобы не слушать, как женщины выясняют отношения.

Во дворе было очень холодно, хоть солнце уже стояло высоко. Я бы сразу окоченел, но кто-то из шакалов укрыл меня плащом. Новое дело, услышь, Нут.

Я посмотрел на этого бойца. Я про себя телохранителей своих господ иначе, чем шакалами, никогда не звал: всегда это шайка головорезов, подонки, которые развлекаются только всякими гадостями и чужими неприятностями — а тут вдруг призадумался.

Все-таки, это не какой-то там, а боец из охраны царевича.

Странный тип. Громадный, широченный — как его крылья носят, непонятно. Круглая рожа, глазки узкие, бритый — и борода, и волосы, а на лысом черепе — вышитая шапочка. Нугирэк, ага. Первый раз в жизни я увидал нугирэк с хвостом. Тоже полукровка, сразу видно. Настоящие аглийе, кровные — немного другие, у них лица точные, горбоносые обычно, с высокими скулами, глаза большие и яркие, брови низкие, рот четко очерчен. Я похож на чистокровного до смеха, Ветер — тот вообще вылитый, но это потому, что люди-ашури сами чем-то на аглийе похожи. А вот чтобы кто-нибудь из птиц польстился на нугирэк-неверного — о таком мне даже слышать не приходилось.

Ну, неверный, конечно, но, похоже, не злой. Смотрел на меня, сощурив свои щелочки, так что они совсем в щеках утонули, ухмылялся — губы мягкие, как у лошади. Смешной парень. У меня так и не появилось предчувствие, что ему будет приятно меня мучить.

А тут он еще и сказал:

— Ты, птенец, не бойся. К господину Рысенок пошел, вот придет к господину Рысенок — и все обскажет в точности. А господин еще вчерашним днем всем соколам велел за вами присматривать — за вами, за тобой и за госпожой твоей.

Не шакалы — царские соколы, ага. У крылатого царевича, значит — крылатые соколы.

— Ты — сокол царевича? — спрашиваю. В плащ укутался, как женщина, по самые глаза. Воины вокруг посмеиваются, мне бы и самому было смешно, но от холода забываешь про все приличия.

А нугирэк подумал-подумал и сказал — не торопясь:

— Я — Керим, Белый Пес. Сокол царевича, а может, и не только сокол царевича. Но я сражаюсь за царевича, за нашего господина — на этом берегу и на том берегу, так что я, уж верно, сокол царевича.

Дата добавления: 2015-08-10