Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 8 страница

В конце концов, наиболее громкий и настойчивый вызов американской политике «сдерживания» раздался не со стороны «реалистической школы» Липпмана или со стороны Черчилля, мыслящего категориями равновесия сил, но со стороны традиции, уходящей глубокими корнями в почву, породившую американское радикальное мышление. В то время как и Липпман и Черчилль соглашались с основополагающим тезисом администрации Трумэна относительно наличия серьезной угрозы со стороны советского экспансионизма и лишь расходились в отношении конкретной стратегии противостояния, радикальные критики отвергали абсолютно все аспекты политики «сдерживания». Генри Уоллес, вице-президент в период третьего срока пребывания Рузвельта на посту президента, а при Трумэне побывавший министром сельского хозяйства и министром торговли, был главным представителем этого направления.

Воплощение американской популистской традиции, Уоллес проявлял типичное для янки всеподавляющее недоверие к Великобритании. Как и большинство американских либералов со времен Джефферсона, он утверждал, что «те же самые моральные принципы, которыми руководствуются в частной жизни, должны быть также определяющими в международных делах»^[633]. С точки зрения Уоллеса, Америка утеряла моральные ориентиры и проводит свою внешнюю политику, основываясь на «макиавеллистских принципах обмана, применения силы и недоверия», как заявил он, выступая в Мэдисон-сквер-гарден 12 сентября 1946 года^[634]. А поскольку предрассудки, ненависть и страх как раз и являются коренными причинами международных конфликтов. Соединенные Штаты не имеют морального права вмешиваться в дела за рубежом, пока не искоренят это зло у себя дома.

Новый радикализм восстанавливал исторический образ Америки как маяка свободы, но по ходу дела обернулся против самого себя. Постулирование моральной эквивалентности американских и советских действий стало характерной чертой радикальной критики в течение всего периода «холодной войны». Сама идея международной ответственности Америки выглядела в глазах Уоллеса примером бахвальства силой. Британцы, утверждал он, морочили голову легковерным американцам и использовали их в своих интересах: «Британская политика четко направлена на то, чтобы сеять недоверие между Соединенными Штатами и Россией и таким образом готовить почву для третьей мировой войны»^[635].

Согласно Уоллесу, демонстрация Трумэном сути конфликта как противостояния между демократией и диктатурой была чистейшим вымыслом. В 1945 году, когда советские послевоенные репрессии стали видны невооруженным глазом, а зверства коллективизации более не вызывали сомнений в самых широких кругах общественности, Уоллес заявлял, что «сегодняшние русские обладают большей политической свободой, чем когда бы то ни было». Он также обнаружил «признаки всевозрастающей религиозной терпимости» в СССР и утверждал, что «имеет место отсутствие фундаментального конфликта между Соединенными Штатами и Советским Союзом»^[636].

Уоллес полагал, что движущей силой советской политики является скорее не экспансионизм, а страх. В марте 1946 года, будучи еще министром торговли, Уоллес писал Трумэну:

«События последних нескольких месяцев отбросили Советы назад, возродив у них существовавшие до 1939 года страхи перед «капиталистическим окружением» и ошибочную веру в то, что западный мир, включая США, изначально и единодушно им враждебен»^[637].

Через шесть месяцев в своей речи в Мэдисон-сквер-гарден Уоллес -бросил прямой вызов Трумэну, после чего президент потребовал его отставки:

«Нам может не нравиться то, что Россия делает в Восточной Европе. Ее вариант земельной реформы, промышленная экспроприация и подавление основных свобод оскорбляют подавляющее большинство населения Соединенных Штатов. Но нравится нам это или нет, русские пытаются социализировать свою сферу влияния, точно так же, как мы пытаемся демократизировать нашу сферу влияния... Русские представления о социально-экономической справедливости способны восторжествовать на одной трети земного шара. Наши представления о демократии свободного предпринимательства будут торжествовать на большинстве остальной территории.. И оба эти представления будут стремиться показать, какое из них даст наибольшее удовлетворение простому человеку в соответствующих районах политического преобладания»^[638].

Произошла странная перемена ролей: самозваный защитник морали в международных отношениях. признавал советскую сферу влияния в Восточной Европе на практической основе, а администрация, на которую он нападал, обвиняя ее в проведении циничной силовой политики, отвергала существование советской сферы влияния на моральной основе.

Согласно Уоллесу, Америка не должна распространять свое право одностороннего вмешательства на весь земной шар. Оборона становилась законной лишь с одобрения Организации Объединенных Наций (независимо от того, что Советский Союз обладал там правом вето), а экономическое содействие следовало оказывать посредством международных институтов. А поскольку «план Маршалла» этим критериям не соответствовал, то, предсказывал Уоллес, результатом его осуществления станет направленная на Америку ненависть человечества^[639].

Вся словесность Уоллеса превратилась в пустой звук после коммунистического заговора в Чехословакии, Берлинской блокады и вторжения в Южную Корею. Как кандидат на президентских выборах 1948 года, он собрал всего один миллион голосов — в большинстве своем в Нью-Йорке — против более чем двадцати четырех миллионов за Трумэна, что ставило его на четвертое место позади кандидата от «диксикратов» Строма Термонда. Тем не менее Уоллес сумел задать тон, который останется неизменным для всей американской радикальной критики на протяжении «холодного» периода и выйдет на первый план во время войны во Вьетнаме. Шаблоном станет подчеркивание моральной несостоятельности Америки и ее друзей; основополагающая моральная эквивалентность между Америкой и бросающими ей вызов коммунистами; утверждение, будто Америка не имеет обязательств защищать любой район мира против в значительной степени воображаемых угроз; а также та точка зрения, будто бы мировое общественное мнение является в большей степени определяющим фактором внешней политики, чем геополитические концепции. Когда впервые было выдвинуто предложение об оказании помощи Греции и Турции, Уоллес настаивал на том, чтобы администрация Трумэна поставила этот вопрос на рассмотрение Организации Объединенных Наций. Если «русские воспользуются правом вето, то вся моральная ответственность ляжет на них... [Если] мы будем действовать независимо... вся моральная ответственность ляжет на нас»^[640]. Высокоморальные рассуждения значили больше, чем обеспечение американских геополитических интересов.

Несмотря на то, что уоллесовская радикальная критика американской послевоенной внешней политики потерпела крах в период 40-х годов, ее основополагающие тезисы отражали глубинное течение американского идеализма, продолжавшее магнетически влиять на душу нации. Те же самые моральные убеждения, которые наполнили энергией американские обязательства международного характера, обладали также потенциалом, способным обратиться на самих себя вследствие разочарования в окружающем мире или из-за несовершенства самой Америки. В 20-е годы изоляционизм заставил Америку уйти в себя на том основании, что она будто бы была чересчур хороша для остального мира; в масштабах движения Уоллеса это направление возродилось, основываясь на предположении, будто Америка обязана уйти потому, что она недостаточно хороша для остального мира.

И все же, когда Америка впервые взяла на себя в мирное время международные обязательства постоянного характера, где-то в будущем замаячила систематическая неуверенность в себе. Поколение, которое создало «новый курс» и выиграло вторую мировую войну, обладало гигантской верой в себя и в безграничные возможности американской предприимчивости. И идеализм наций оказался как раз к месту для того, чтобы справиться с ситуацией возникновения в мире двух ведущих держав, для чего хитроумные комбинации традиционной дипломатии равновесия сил были уже малопригодны. Только общество, обладающее огромной верой в свои собственные достижения и в свое будущее, могло направить и свою решимость, и свои ресурсы на достижение такого мирового порядка, при котором были бы умиротворены побежденные враги, восстановлены силы пострадавших союзников и обращены в истинную веру противники. Часто путь к заветной цели не свободен от определенной доли наивности.

Одним из результатов политики «сдерживания» явилось то, что Соединенные Штаты ограничили себя пассивной дипломатией как раз в тот самый период, когда мощь Сталина была наивысшей. Вот почему политика «сдерживания» во всевозрастающей степени оспаривалась еще одним политическим направлением, наиболее ярким представителем которого был Джон Фостер Даллес. Это были консерваторы. признававшие основополагающие тезисы политики «сдерживания», но ставившие под сомнение ее принципиальную медлительность. Даже если бы в результате осуществления политики «сдерживания» советское общество оказалось подорвано, утверждали эти ее критики, это потребовало бы слишком долгого времени и слишком крупных затрат. Независимо от того, чего можно достичь при помощи политики «сдерживания», надо ускорять осуществление стратегии освобождения. К концу срока пребывания Трумэна на посту президента политика «сдерживания» оказалась под перекрестным огнем со стороны тех, кто считал ее слишком воинственной (сторонников Уоллеса), и тех, кто полагал ее чересчур пассивной (консерваторов-республиканцев).

Это противоречие обострялось с ускоренной силой, ибо, как и предсказывал Липпман, международные кризисы все интенсивнее перемещались на периферию земного шара, где моральные вопросы выглядели спорно и где трудно было продемонстрировать прямую угрозу американской безопасности. Америка оказалась втянутой в войны в районах, не защищенных союзами, причем ведущиеся за цели сомнительного свойства и не имеющие решительного исхода. От Кореи и до Вьетнама эти предприятия становились питательной средой для радикальной критики, неудовлетворенной моральной подоплекой политики «сдерживания».

Так обнаружился новый вариант американской исключительности. При всех своих несовершенствах Америка XIX века полагала себя маяком свободы; в 60-е и 70-е годы XX века заговорили о том, что факел начинает мерцать и гаснуть и что его следует зажечь заново прежде, чем Америка вернется к осуществлению своей исторической роли вдохновителя дела свободы. Дебаты по поводу политики «сдерживания» превратились в борьбу за самое душу Америки.

Уже в 1957 году даже Джордж Кеннан вынужден был в свете этого дать новую интерпретацию политике «сдерживания», когда писал:

«Моим соотечественникам, которые часто спрашивали меня, куда лучше приложить руки, чтобы противодействовать советской угрозе, я соответственно вынужден был отвечать: к нашим американским недостаткам, к тем вещам, которых мы стыдимся и которые — бельмо у нас на глазу, или к тем, которые нас тревожат: к расовой проблеме, к условиям жизни в больших городах, к вопросам образования и социального окружения молодежи, к растущему разрыву между специальным знанием и массовым пониманием»^[641].

Десятилетием ранее, когда Джордж Кеннан еще не был разочарован тем, что называл милитаризацией его замысла, он бы понял, что такого выбора не существует. Страна, требующая от самой себя морального совершенства в качестве критерия собственной внешней политики, не сможет достичь ни совершенства, ни безопасности. И мерой достижений Кеннана явилось то, что в 1957 году, когда все бастионы свободного мира были реально укомплектованы защитниками, решающим вкладом во все это явились его собственные воззрения. Тогда, на фоне этих эффективно укомплектованных бастионов, Америка позволила себе заняться самокритикой.

Теория «сдерживания» была исключительной по сути: одновременно трезвой и идеалистичной, глубокой в оценке советских побудительных мотивов, но удивительно абстрактной в своих выводах. Насквозь американская в своем утопизме, она исходила из того, что крах тоталитарного оппонента может быть достигнут посредством изначального добра и миролюбия. И хотя эта доктрина была сформулирована в момент абсолютного могущества страны, она проповедовала относительную слабость Америки. Постулируя великое дипломатическое противостояние в момент кульминации, теория «сдерживания» не отводила дипломатии никакой роли до той самой финальной развязки, когда мужчины в белых шляпах примут обращение мужчин в черных шляпах.

С учетом всех этих своих качеств, доктрина «сдерживания» была той самой теорией, которая воодушевляла Америку более чем четыре десятилетия строительства, борьбы и в итоге привела страну к триумфу. Жертвой ее двусмысленного характера оказались не народы, на защиту которых встала Америка — в целом успешно, — а американское сознание. Мучая себя традиционным стремлением к моральному совершенству, Америка вышла из борьбы, которую она вела на протяжении жизни более чем одного поколения, израненной, отягченной противоречиями, но достигнувшей почти всего, чего поставила своей целью достигнуть.

Дата добавления: 2015-08-10