Глава четырнадцатая. Нацистско-советский пакт

Вплоть до 1941 года Гитлер и Сталин преследовали нетрадиционные цели при помощи традиционных средств. Сталин ждал наступления того дня, когда миром — конечно, коммунистическим — можно будет управлять из Кремля. Гитлер же был одержим безумной перспективой расово-чистой империи, управляемой германской «расой господ», как это описано в его книге «Майн кампф». Трудно представить себе два более революционных видения. Зато средства и Гитлера, и Сталина, кульминацией которых явился пакт 1939 года, вполне могли быть заимствованы из трактата на тему искусства государственного управления XVIII века. На определенном уровне нацистско-советский пакт как бы повторил раздел Польши, осуществленный Фридрихом Великим, Екатериной Великой и императрицей Марией-Терезией в 1772 году. Но, в отличие от этих троих монархов, Гитлер и Сталин были идеологическими оппонентами. На некоторое время их общий национальный интерес, заключавшийся в прикарманивании «польского наследия», оказался выше идеологических разногласий. Но как только пакт исчерпал себя в 1941 году, разразилась величайшая война за всю историю человечества, по существу, по воле одного человека. Невероятно, но факт, что судьба XX века, века всеобщего волеизъявления и безличных сил, была столь круто повернута немногими личностями, и его величайшую катастрофу можно было бы предотвратить устранением одного-единственного деятеля.

Когда германская армия раздавила Польшу менее чем за месяц, французские силы, которым противостояли лишь недоукомплектованные немецкие дивизии, пассивно ждали, укрывшись за «линией Мажино». Настал период, получивший название «странная война», в течение которого деморализация Франции дошла до предела. В течение сотен лет Франция вела войну ради достижения конкретных политических целей: сохранения раздробленности Центральной Европы или, как в первую мировую войну, возврата Эльзас-Лотарингии. Теперь предполагалось, что она воюет во имя страны, которая уже была покорена и для защиты которой она не шевельнула и пальцем. На деле лишенное духовного стимула население Франции столкнулось с очередным свершившимся фактом и окунулось в войну, лишенную фундаментальной стратегии.

Да и как Великобритания и Франция намеревались победить в войне против страны, которая почти что взяла верх, когда на их стороне в качестве союзников были Россия и Соединенные Штаты? Они надеялись отсидеться за «линией Мажино», пока британская блокада Германии не принудит ее к сдаче. Но какой был резон Германии сидеть тихо и пассивно воспринимать медленное удушение? И зачем бы она стала атаковать «линию Мажино», когда дорога через Бельгию была открыта, на этот раз для всей германской армии, в отсутствие Восточного фронта? Оборона являлась характерным признаком той войны, в которую верил французский Генеральный штаб, несмотря на прямо противоположный вывод из польской кампании. А значит — какая еще судьба могла ожидать французский народ, кроме второй в пределах жизни одного поколения, войны на истощение? И это — в обстановке, когда страна еще не оправилась после первой!

В то время как Франция выжидала, Сталин ухватился за предоставившуюся ему политическую возможность. Но еще прежде, чем воплотился в жизнь секретный протокол относительно разделения Восточной Европы, Сталин пожелал его ревизовать. Как государь XVIII века, распоряжающийся территорией, относительно самоопределения которой он и знать ничего не хочет, Сталин предложил Германии новую сделку в пределах месяца с момента подписания нацистско-советского пакта: обмен польской территории между Варшавой и «линией Керзона», которая, согласно секретному протоколу, отходила Советскому Союзу, на Литву, отходившую к Германии. Целью Сталина, конечно, было создать дополнительный буфер для Ленинграда. И, похоже, он не видел нужды маскировать эти свои геостратегические маневры каким-либо оправданием, кроме потребностей безопасности Советского Союза. Гитлер принял предложение Сталина.

Сталин не тратил времени даром, собирая причитающееся ему по секретному протоколу. Пока в Польше все еще бушевала война, Советский Союз предложил военный союз трем крошечным балтийским государствам, где предусматривалось право создавать военные базы на их территории. Отказавшись от помощи Запада, эти маленькие республики роковым образом приблизились к потере собственной независимости. 17 сентября 1939 года, менее чем через три недели после начала войны, Красная Армия оккупировала ту часть Польши, которая предназначалась для вхождения в советскую сферу влияния.

К ноябрю настала очередь Финляндии. Сталин потребовал создания советских военных баз на финской территории и передачи Карельского перещейка, неподалеку от Ленинграда. Но Финляндия оказалась крепким орешком. Она отвергла советские требования и, когда Сталин начал войну, стала сражаться. Несмотря на то, что финские войска нанесли Красной Армии серьезный урон — тем более, она все еще не могла оправиться от сталинских массовых чисток, — в итоге сработал закон больших чисел. Через несколько месяцев героического сопротивления Финляндия уступила сокрушительному превосходству Советского Союза.

В рамках большой стратегии второй мировой войны советско-финская война была мелкой стычкой. И все же она сумела показать, до какой степени Франция и Великобритания потеряли ощущение стратегической реальности. Ослепленные временным затишьем, когда финны вынужденно уступили подавляющему превосходству сил, Лондон и Париж соблазнили себя самоубийственными рассуждениями на тему, а не представляет ли Советский Союз мягкое подбрюшье «оси Берлин — Рим — Токио» (к которой, однако, он не принадлежал). Начались приготовления к отправке тридцати тысяч войск в Финляндию через Норвегию и Швецию. По пути они должны были отрезать Германию от железной руды, добываемой в Северной Норвегии и Швеции и отгружаемой в Германию через северный норвежский порт Нарвик. Тот факт, что ни одна из этих стран не предоставляла транзитных прав, не охладил энтузиазма французских и британских штабистов.

Угроза союзной интервенции, возможно, и помогла бы Финляндии обеспечить себе лучшие условия по сравнению с первоначальными советскими требованиями, но в конце концов ничто уже не могло остановить Сталина в перемещении советской линии обороны подальше от Ленинграда. Для историков остается загадку, какая нечистая сила толкала Великобританию и Францию оказаться на волоске от войны одновременно с Советским Союзом и нацистской Германией за три месяца до того, как разгром Франции доказал: весь этот план просто-напросто — мыльный пузырь.

В мае 1940 года окончилась «странная война». Германская армия повторила маневр 1914 года и прошла через Бельгию, с той разницей, что теперь удар пришелся по центру, а не по правому флангу. Уплатив свою цену за полтора десятилетия сомнений и умолчаний, Франция пала. Хотя эффективность германской военной машины стала самоочевидной, наблюдателей потрясло, с какой быстротой она маршем прошла через всю Францию. В первую мировую войну Германия в течение четырех лет пыталась прорваться к Парижу, и все напрасно: каждая миля давалась с тяжелейшими людскими потерями. В 1940 году по Франции прокатился немецкий блицкриг; к концу июня германские войска маршировали по Елисейским Полям. Гитлер, казалось, стал хозяином континента. Но, подобно многим другим завоевателям прошлого, Гитлер не знал, как закончить войну которую столь славно начал. У него было три варианта выбора: он мог попытаться разгромить Великобританию; он мог, напротив, заключить мир с ней или же сделать все, чтобы покорить Советский Союз и, овладев его обширными ресурсами, двинуть все свои силы на запад, и завершить разгром Великобритании.

Летом 1940 года Гитлер попробовал оба первых варианта. В хвастливой речи 19 июля он намекнул, что готов заключить компромиссный мир с Великобританией. На самом деле он просил возврата довоенных германских колоний и невмешательства в дела на континенте. В ответ он бы гарантировал существование Британской империи^[429].

Предложение Гитлера было аналогично тому, какое Великобритании делала императорская Германия за два десятилетия до начала первой мировой войны, хотя тогда оно было сформулировано более мирно, а стратегическое положение Англии было несравненно благоприятнее. Возможно, если бы Гитлер был более конкретен относительно того, как будет выглядеть Европа, организованная Германией, кое-кто из британских лидеров, к примеру лорд Галифакс, — но ни в коем случае не Черчилль! — лелеявших идею переговоров с Германией, могли бы поддаться искушению. Но поскольку Германия, по существу, ждала от Великобритании, чтобы та предоставила ей полную свободу действий на континенте, Гитлер сам напросился на традиционный британский ответ. Такой же, какой дал в 1909 году сэр Эдуард Грей на предложение, сделанное гораздо более здравомыслящими германскими лидерами, чем Гитлер (да еще тогда, когда Франция продолжала пребывать великой державой), заметив при этом, что, если Великобритания отдаст континентальные нации на милость Германии, рано или поздно будет совершено нападение на Британские острова (см. гл. 7). Не могла Великобритания и рассматривать всерьез «гарантию» существования собственной империи. Ни один германский руководитель так и не удосужился вникнуть в суть британской точки зрения, заключавшейся в том, что если существует на свете нация, способная защитить империю, то эта же нация способна и ее завоевать. Это, кстати, уже отмечал в своем меморандуме 1907 года прославившийся этим сэр Эйр Кроу (см. гл. 7).

Черчилль, конечно, был слишком умудрен опытом и слишком хорошо знал историю, чтобы тешить себя иллюзиями, будто по окончании войны Великобритания останется первой державой мира или даже просто будет одной из первых. Это положение будут оспаривать Германия и Соединенные Штаты. Непреклонность Черчилля по отношению к Германии летом 1940 года может быть, таким образом, истолкована как решение в пользу американской, а не германской гегемонии. Американская гегемония временами может оказаться неудобной, ho^jo крайней мере, имеется близость языка и культуры: отсутствует: почва для откровенного столкновения интересов. Наконец, всегда существуют перспективы установления «особых» отношений между Великобританией и Америкой, невозможных с нацистской Германией. К лету 1940 года Гитлер поставил себя в такое положение, что сам превратился в «казус белли».

Затем Гитлер избрал второй вариант и стал стремиться к уничтожению британских военно-воздушных сил и, в случае необходимости, к вторжению на Британские острова. Но он ограничился лишь вынашиванием этой идеи. Наземные операции не являлись частью довоенного операционного планирования, и проект этот был отставлен ввиду нехватки десантных средств и неспособности люфтваффе уничтожить Королевские военно-воздушные силы. К концу лета Германия вновь оказалась в положении, весьма схожем с тем, в котором очутилась в ходе первой мировой войны; добившись крупных успехов, она не смогла превратить их в конечную победу.

Гитлер, конечно, имел великолепную возможность перейти к стратегической обороне: Великобритания была недостаточно сильна для того, чтобы бросить вызов германской армии в одиночку; для Америки вступление в войну находилось на грани возможного; а Сталин, как бы ни носился с идеей военного вмешательства, в конце концов нашел бы причины для отсрочки ее осуществления. Но ожидать, чтобы взяли на себя инициативу другие, противоречило натуре Гитлера. Поэтому у него закономерно возникла идея нападения на Советский Союз.

Еще в июле 1940 года Гитлер распорядился о подготовке штабной документации предварительного характера по поводу советской кампании. Он заявил» своим генералам, что, как только Советский Союз будет побежден, Япония сможет бросить все свои вооруженные силы против Америки, отвлекая внимание Вашингтона на Тихоокеанский театр военных действий. А изолированная Великобритания, лишившись надежд на американскую поддержку, будет вынуждена прекратить схватку. «Надеждой Британии являются Россия и Соединенные Штаты, — верно отмечал Гитлер. — А если надеждам, возлагаемым на Россию, не суждено будет сбыться, то Америка тоже окажется на обочине, поскольку ликвидация России усилит в исключительной степени дальневосточную мощь Японии...»^[430] Гитлер, однако, еще не был вполне готов, чтобы отдать приказ о нападении. Сначала он попытается изучить возможность втравить Советы в осуществление совместного нападения на Британскую империю и устранение Великобритании, прежде чем двинуться на Восток.

Сталин слишком хорошо понимал затруднительность собственного положения. Разгром Франции обманул ожидания, разделявшиеся, наряду со Сталиным, всеми западными военными экспертами относительно того, что последует продолжительная серия боев на истощение, как это было в первую мировую войну. Улетучилась заветная мечта Сталина о том, как Германия и западные демократии будут доводить себя до полной потери сил. А если падет и Великобритания, то германская армия высвободится для броска на Восток, причем окажется в состоянии целиком воспользоваться ресурсами Европы в соответствии с концепцией, пропагандируемой Гитлером в «Майн кампф».

Реагировал Сталин всегда стереотипно. Ни в один из моментов собственной карьеры он не выказывал страха, даже когда не мог его не испытывать. Убежденный в том, что, обнаруживая собственную слабость, можно побудить противника завысить требования, он всегда пытался затуманить дилеммы стратегического выбора внешней непреклонностью. Если бы Гитлер попытался воспользоваться победой на Западе для оказания давления на Советский Союз, то Сталин сделал бы перспективы уступок с его стороны максимально болезненными и непривлекательными. Осторожный и расчетливый до маниакальности, Сталин, однако, не сумел должным образом принять в расчет невротический характер личности Гитлера и потому не предусмотрел возможности ответа Гитлера на брошенный ему вызов посредством войны на два фронта, каким бы отчаянным ни являлся подобный курс. Сталин избрал двойную стратегию. Он торопился забрать остатки добычи, причитавшейся ему согласно секретному протоколу. В июне 1940 года, пока Гитлер еще был занят Францией, Сталин предъявил Румынии ультиматум с требованием уступить Бессарабию, а также пожелал забрать Северную Буковину. Последняя в секретном протоколе не фигурировала, и обладание ею давало возможность разместить советские войска вдоль всего протяжения румынской части Дуная. В тот же месяц он включил балтийские государства в состав Советского Союза, вынудив их пойти на организацию бутафорских выборов, в которых приняло участие менее 20% населения. А когда этот процесс завершился, Сталин вернул всю территорию, которую Россия потеряла в конце первой мировой войны; тем самым союзники заплатили последний взнос в счет штрафа за исключение как Германии, так и Советского Союза из участия в мирной конференции 1919 года.

Одновременно с укреплением собственных стратегических позиций Сталин не жалел усилий, чтобы задобрить грозного соседа, и снабжал военную машину Гитлера сырьем. Еще в феврале 1940 года, за несколько месяцев до победы Германии над Францией, в присутствии Сталина было подписано торговое соглашение, обязывавшее Советский Союз поставлять Германии значительные количества сырьевых материалов. Германия, в свою очередь, снабжала Советский Союз углем и промышленными товарами. Советский Союз скрупулезно выполнял условия соглашения и, как правило, опережал график. И буквально вплоть до того момента, когда Германия в конце концов совершила нападение, советские товарные вагоны пересекали вместе с грузом пограничные контрольные пункты.

Ни один из сталинских шагов, однако, не менял геополитических реалий, а именно, того, что Германия стала господствующей державой в Центральной Европе. Гитлер дал понять четко и ясно, что не потерпит советской экспансии за пределы предусмотренного секретным протоколом. В августе 1940 года Германия и Италия заставили Румынию, которую Сталин к тому времени уже рассматривал как часть советской сферы влияния, вернуть две трети Трансильвании Венгрии, почти что союзнику держав «оси». Преисполненный решимости уберечь Румынию как источник снабжения нефтью, Гитлер в сентябре еще явственней провел черту, дав гарантии независимости Румынии и введя в страну для подкрепления выданной гарантии моторизированную дивизию и самолеты военно-воздушных сил.

В тот же месяц напряженность возникла на другом конце Европы. В нарушение секретного протокола, делавшего Финляндию частью советской сферы влияния, Финляндия согласилась дать разрешение германским войскам пройти через ее территорию в Северную Норвегию. Более того, имели место значительные поставки германского вооружения, единственной разумной целью которых было усиление Финляндии для противостояния советскому давлению. Когда Молотов запросил у Берлина более конкретную информацию, ему были даны уклончивые ответы. Советские и немецкие войска сошлись лицом к лицу на всем протяжении линии противостояния, шедшей через всю Европу.

Для Сталина, однако, наиболее грозным днем стало 27 сентября 1940 года, когда Германия, Италия и Япония подписали Трехсторонний пакт, обязывающий каждую из этих стран вступать в войну с любой прочей страной, вставшей на сторону Великобритании. По правде говоря, пакт сознательно не касался отношений каждой из подписавших его стран с Советским Союзом. Это означало, что Япония не берет на себя обязательства участвовать в германо-советской войне независимо от того, кто начнет первым, но обязана будет сражаться с Америкой, если та вступит в войну против Германии. И хотя Трехсторонний пакт был совершенно очевидно направлен против Вашингтона, Сталин не чувствовал себя спокойно. Каковы бы ни были конкретные условия этого соглашения, он не мог не ощущать, что в один прекрасный день три участника пакта вполне способны обернуться против него. Что Сталин был для них лишний, свидетельствовал тот факт, что его даже не извещали о переговорах до тех пор, пока пакт не был подписан.

К осени 1940 года напряженность нарастала такими темпами, что оба диктатора предприняли, как оказалось, последние дипломатические усилия переиграть друг друга хитростью. Целью Гитлера было вовлечь Сталина в совместное выступление против Британской империи, чтобы разгромить его тогда, когда тыл Германии будет полностью обеспечен. Сталин пытался тянуть время в надежде, что как-нибудь сумеет обмануть Гитлера, а заодно определить, чем можно будет поживиться по ходу дела. Ничего не получилось из попыток организовать личную встречу между Гитлером и Сталиным после подписания Трехстороннего пакта. Каждый из лидеров сделал все от него зависящее, чтобы избежать этой встречи, заявляя, что не может покинуть страну, а, казалось бы, естественное место встречи — в Брест-Литовске, на границе — несло в себе слишком много тяжких исторических воспоминаний.

13 октября 1940 года Риббентроп написал пространное письмо Сталину, давая собственную интерпретацию событиям, происшедшим за год, истекший с момента его поездки в Москву. Для министра иностранных дел это было невероятным нарушением протокола — адресоваться не к своему визави, но к руководителю, формально не занимавшему никакой государственной должности (Сталин тогда являлся исключительно Генеральным секретарем Коммунистической партии).

Отсутствие дипломатической утонченности в письме Риббентропа компенсировалось пышностью слога. Возникновение советско-германских разногласий по поводу Финляндии и Румынии он объяснял «британскими махинациями», не уточняя, как это Лондону удалось добиться подобного успеха. И он настаивал на том, что Трехсторонний пакт не направлен против Советского Союза, а наоборот, участие Советского Союза в дележе послевоенной добычи между европейскими руководителями и Японией будет только приветствоваться. В заключение Риббентроп пригласил Молотова нанести ответный визит в Берлин. По этому случаю Риббентроп остановился на возможности обсуждения вопроса присоединения Советского Союза к Трехстороннему пакту^[431].

Сталин был чересчур осторожен, чтобы делить пока еще отсутствующую добычу или выходить на передний край конфронтации, затеянной другими. И все же хотел оставить за собой право участвовать в разделе наследия, захваченного Гитлером в случае падения Великобритании, как он это сделает в 1945 году, когда вступит в войну с Японией на последнем ее этапе и получит за это хорошую цену. 22 октября Сталин ответил на письмо Риббентропа, выражая готовность к встрече, смешанную с иронией. Поблагодарив Риббентропа за «поучительный анализ недавних событий», он, однако, воздержался от их личной оценки. И, возможно, чтобы показать, что в игры с протоколом могут играть двое, он от имени Молотова принял приглашение приехать в Берлин и при этом в одностороннем порядке назвал очень близкую дату: 10 ноября, менее чем через три недели с того момента^[432].

Гитлер принял это предложение тотчас же, что стало поводом нового недоразумения. Сталин истолковал скорость, с которой ответил Гитлер, как доказательство того, что отношения с Советами были для Гитлера столь же жизненно важными, как и год назад, и, следовательно, твердая политика давала свои плоды. Готовность Гитлера, однако, проистекала из необходимости как можно скорее приступить к разработке планов нападения на Советский Союз, коль скоро он собирался сделать это весной 1941 года.

Глубина недоверия потенциальных партнеров друг к другу проявилась еще до начала встречи. Молотов отказался ехать в немецком поезде, направленном к границе, чтобы доставить его в Берлин. Советская делегация, безусловно, была озабочена тем, что элегантность немецких вагонов могла равняться совершенству повсеместно установленных подслушивающих устройств. (В конце концов немецкие вагоны были прицеплены в хвост советского поезда, тележки которого были специально изготовлены так, чтобы их можно было на границе приспособить к более узкой европейской колее.)

Наконец 12 ноября начались переговоры. Молотов, обладавший способностью выводить из себя гораздо более уравновешенных личностей, чем Гитлер, вел себя с нацистским руководством колюче и яростно-неуступчиво. Врожденная его агрессивность подкреплялась паническим страхом перед Сталиным, которого он боялся гораздо больше, чем Гитлера. Молотов был одержим ужасом — состоянием, типичным для дипломатов в продолжение всего советского периода, но особенно остро проявлявшимся во времена Сталина. Участники переговоров с советской стороны всегда были озабочены тем, какие проблемы возникнут у них дома, а не положением на международной арене.

Поскольку министры иностранных дел редко являлись членами Политбюро (Громыко стал им лишь в 1973 году, через шестнадцать лет после назначения министром иностранных дел), им всегда грозила опасность превратиться в козлов отпущения, если переговоры пойдут не так. Более того, поскольку Советы питали уверенность в том, что история в конечном счете на их стороне, они скорее готовы были стоять насмерть, чем идти к поиску широкомасштабных решений. Любые переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость; нельзя было ждать никаких уступок до тех пор, пока советский руководитель переговоров не убеждался сам — и в особенности не убеждал тех, кто в Москве читал его телеграммы, — что у другой стороны исчерпана вся ее гибкость до последней капли. На основе подобного рода дипломатической партизанщины они добивались всего того, чего можно было добиться давлением и настойчивостью, но обычно пропускали возможность достижения настоящего дипломатического прорыва. Советские участники переговоров, где настоящим мастером игры был Громыко, умели блестяще выматывать оппонентов, шедших с заранее сформулированными идеями к возможно более скорому решению вопроса. С другой стороны, советские дипломаты имели обыкновение за деревьями не видеть леса. Так, в 1971 году они упустили возможность саммита с Никсоном еще до того, как он избрал путь установления отношений с Пекином, потеряв много месяцев на утряску по существу бессмысленных предварительных условий, которые целиком и полностью отпали сами собой, как только Вашингтон избрал китайский вариант.

Сочетание двух менее коммуникабельных людей, чем Гитлер и Молотов, трудно себе представить. Во всяком случае, Гитлер вообще был не из тех, кто годился для переговоров, ибо предпочитал произносить перед собеседниками бесконечные монологи, не проявляя ни малейшего желания выслушивать ответ, если он вообще давал время для ответа. Встречаясь с иностранными лидерами, Гитлер обычно ограничивался страстными утверждениями общих принципов. В те немногие разы, когда он реально участвовал в переговорах — как это было с австрийским канцлером Куртом фон Шушнигом или с Невиллом Чемберленом, — он действовал в вызывающе-дерзкой манере и выдвигал предварительные условия, от которых редко отступал. С другой стороны, Молотова интересовали не столько принципы, сколько их практическое применение — пространства для компромисса у него не было.

В ноябре 1940 года Молотов очутился по-настоящему в трудном положении. Сталину вообще мудрено было угодить, поскольку он разрывался между нежеланием внести свой вклад в германскую победу и тревогой за то, что, если Германия победит Великобританию без советской помощи, можно лишиться своей доли в завоеваниях Гитлера. Что бы ни произошло, Сталин был преисполнен решимости никогда не возвращаться к версальским установлениям и пытался укрепить свою позицию, просчитывая каждый шаг. Содержание секретного протокола и последующие события внесли полнейшую ясность для немцев в отношении того, как советский руководитель представляет; себе соответствующее урегулирование. Действительно, все стало ясно до мелочей. В этом смысле визит Молотова в Берлин представлялся как возможность разработки конкретных деталей. Что же касается западных демократий, то Сталин воспользовался визитом к нему в июле 1940 года вновь назначенного британского посла сэра Стаффорда Криппса, чтобы отвергнуть какую бы то ни было возможность возвращения к версальскому порядку вещей. Когда же Криппс выступил с утверждением, что падение Франции должно заставить Советский Союз быть заинтересованным в восстановлении равновесия сил, Сталин ледяным тоном заметил:

«Так называемое европейское равновесие до сих пор угнетало не только Германию, но и Советский Союз. Поэтому Советский Союз примет все меры, чтобы предотвратить восстановление прежнего равновесия сил в Европе»^[433].

На дипломатическом языке выражение «все меры» обычно включает в себя возможность войны.

Для Молотова ставки и так были достаточно высоки. Поскольку прежнее поведение Гитлера не оставляло ни малейших сомнений в том, что 1941 год обязательно будет ознаменован какой-либо крупной кампанией, представлялось вполне вероятным, что, если Сталин не присоединится к нему в нападении на Британскую империю, тот прекрасно сможет напасть на Советский Союз. Таким образом, Молотову был предъявлен ультиматум де-факто, замаскированный под соблазн, — а Сталин переоценил степень продолжительности отсрочки.

Риббентроп начал переговоры заявлением о неизбежности германской победы. Он призывал Молотова присоединиться к Трехстороннему пакту, не обращая внимания на то, что этот договор являлся логическим продолжением ранее существовавшего «антикоминтерновского пакта». На этой основе, утверждал Риббентроп, было бы возможно «установить сферы влияния для России, Германии, Италии и Японии на весьма широкой основе»^[434]. По словам Риббентропа, это не сулило конфликта, ибо каждый из будущих партнеров был более всего заинтересован в продвижении на юг. Япония двинется в Юго-Восточную Азию, Италия — в Северную Африку, а Германия потребует себе свои бывшие колонии в Африке. После множества оговорок, предназначенных для того, чтобы подчеркнуть свой исключительный ум, Риббентроп в итоге определил, какого рода приз придерживается для Советского Союза: «...Не пожелает ли Россия в перспективном плане обратиться к Югу, чтобы получить естественный выход к открытому морю, столь важный для России»^[435]

Каждый, кто был хотя бы мало-мальски знаком с публичными выступлениями Гитлера, мог бы понять, что это полнейшая бессмыслица. Африка всегда низко котировалась у нацистов. Не только для Гитлера она никогда не представляла особого интереса, но и Молотов, вероятно, вволю начитавшись «Майн кампф», осознавал, что на самом деле Гитлеру нужно «жизненное пространство» в России. Тихо выслушав программное заявление Риббентропа, Молотов затем деловито спросил даже с некоторой долей вызова, к какому конкретно морю Советский Союз ищет выход. Вновь погрузившись в помпезное красноречие, Риббентроп в конце концов упомянул Персидский залив, точно он уже принадлежал Германии и она им распоряжалась:

«Вопрос заключается в том, можно ли будет и в будущем продолжать доброе сотрудничество... нельзя ли будет в долгосрочном плане найти выгодный для России выход к морю в направлении Персидского залива и Аравийского моря, а также нельзя ли будет реализовать и иные чаяния России в этой части Азии, не представляющей для Германии никакого интереса».^[436]

Молотова столь сногсшибательное предложение совершенно не заинтересовало. Германия еще не овладела тем, что намеревалась предложить, а Советский Союз не нуждался в Германии, чтобы завоевать эти территории для себя. Выразив в принципе готовность присоединиться к Трехстороннему пакту, Молотов немедленно ограничил эту уступку заявлением, что «требуется исключительная точность при определении сфер влияния на довольно длительный срок»^[437]. Это, конечно, нельзя было завершить в рамках одной поездки в Берлин, и потребовались бы дополнительные консультации, в частности, ответный визит Риббентропа в Москву.

В середине того же дня Молотов встретился с Гитлером в только что отстроенной и отделанной мрамором Канцелярии. Все было сделано для того, чтобы внушить благоговейный трепет пролетарскому министру из Москвы. Молотов был проведен по широкому коридору, по обеим сторонам которого с интервалом в несколько ярдов стояли статные эсэсовцы в черных мундирах по стойке «смирно» и брали «на караул», отдавая нацистское приветствие. Двери в кабинет Гитлера доходили до самого потолка, и их распахнули двое эсэсовцев высоченного роста, — их поднятое вверх оружие образовывало арку, под которой Молотов прошел в помещение, где уже находился Гитлер. Сидя за письменным столом у дальней стены огромного зала, Гитлер несколько секунд молчаливо глядел на вошедших, а затем вскочил и, не говоря ни слова, пожал руки каждому члену советской делегации. Когда он пригласил их сесть в гостевые кресла, раздвинулись занавеси, и к собравшимся присоединился Риббентроп с группой советников^[438].

Произнеся перед гостями речь о нацистском понимании сущности величия, Гитлер перешел к цели встречи. Он предложил договориться относительно стратегии долгосрочного характера, поскольку как в Германии, так и в Советском Союзе «у кормила власти стоят люди, обладающие достаточным авторитетом, чтобы заставить свей страны развиваться в определенном направлении»^[439]. Гитлер, оказывается, имел в виду разработку вместе с Советским Союзом своеобразной «доктрины Монро» для Европы и Африки, колониальные территории которых Германия и Советы поделили между собой.

Демонстрируя, что на него ни в малейшей степени не произвела впечатление церемония приема, ибо заложенная в нее трактовка величия, похоже, позаимствована из какой-нибудь венской оперетты, Молотов занялся постановкой конкретных вопросов: в чем конечная цель Трехстороннего пакта? Как Гитлер определяет провозглашенный им «новый порядок»? Что такое «расширенная азиатская сфера влияния»? Каковы германские намерения на Балканах? Сохраняется ли до сих пор понимание того, что Финляндия находится в советской сфере влияния?

Никто еще не беседовал с Гитлером подобным образом и не подвергал его такого рода перекрестному допросу. В любом случае Гитлер не мог потерпеть, чтобы ограничивалась свобода действий Германии там, куда способны были добраться его армии, — и уж конечно, не в Европе.

На следующий день перед встречей с Гитлером был дан спартанский завтрак, но существенного продвижения вперед так и не произошло. Гитлер, по обыкновению, начал с продолжительного монолога, в продолжение которого объяснял, как намерен поделить мир вместе со Сталиным:

«После завоевания Англии Британская империя станет крупнейшим в мире обанкротившимся имением... И внутри этих обанкротившихся владений для России найдется доступ к незамерзающему и по-настоящему открытому океану. Пока что сорок пять миллионов англичан правят шестьюстами миллионами обитателей Британской империи. Но это меньшинство вот-вот будет сломлено...

При данных обстоятельствах возникают перспективы мирового масштаба... Участие России в разрешении всех этих проблем вполне может быть организовано. Все страны, которые заинтересованы в имуществе банкрота, должны прекратить споры друг с другом и заняться исключительно решением судьбы Британской империи»^[440].

Сардонически ответив, что, исключая непонятное, он склонен согласиться с понятным, Молотов пообещал доложить остальное в Москве. Принимая в принципе заявление Гитлера, что у Советского Союза и Германии нет конфликтных интересов, он тотчас же решил проверить его утверждение на практике и спросил, какой будет реакция Германии, если Советский Союз выдаст гарантию Болгарии, сходную с той, что Германия выдала Румынии (это, по существу, заблокировало бы дальнейшее распространение германского влияния на Балканы). И что будет, если Советский Союз аннексирует Финляндию? Да, принцип самоопределения не входил в число критериев советской внешнеполитической деятельности, и Сталин бы не поколебался аннексировать территории, заселенные нерусским населением, если бы был уверен в невмешательстве Германии. Мертвы были не только территориальные, но и моральные принципы версальского урегулирования.

Напряженная атмосфера встречи так и не разрядилась, когда Гитлер довольно раздраженно бросил, что Болгария, похоже, не обращалась с просьбой о вступлении в союз с Советами. А против аннексии Финляндии он возражал на том основании, что это выходит за рамки секретного протокола, как бы не замечая того, что именно проблемы, выходящие за рамки этого протокола, и были целью визита Молотова в Берлин. Встреча окончилась на грустной ноте. Когда Гитлер встал, бормоча нечто относительно возможности британского воздушного налета, Молотов в очередной раз повторил свое основное заявление: «Советский Союз, как великая держава, не может оставаться в стороне от великих свершений в Европе и Азии»^[441]. Не уточняя, чем ответит Советский Союз, если Гитлер удовлетворит его пожелания, Молотов просто пообещал, что после доклада Сталину передаст Гитлеру соображения своего вождя относительно подходящей сферы влияния.

Гитлер был так раздражен, что не посетил обед, данный Молотовым в советском посольстве, хотя большинство нацистских руководителей там присутствовали. Обед был прерван воздушной тревогой в связи с налетом англичан, и, поскольку в советском посольстве не было бомбоубежища, гости рассыпались во все стороны. Нацистские лидеры унеслись в лимузинах, советская делегация помчалась во дворец Бельвю (где в настоящее время останавливается президент Германии во время посещения Берлина), а Риббентроп забрал с собой Молотова и отправился с ним в расположенное неподалеку личное бомбоубежище. Там он продемонстрировал немецкий проект документа о присоединении Советского Союза к Трехстороннему пакту, похоже, не понимая, что у Молотова не было ни намерений, ни полномочий выходить за рамки сказанного Гитлеру. Молотов, со своей стороны, проигнорировал этот проект и вновь затронул как раз те самые проблемы, от которых ушел Гитлер, в который раз подчеркнув, что Советский Союз не может быть обойден ни в одном из европейских вопросов. Затем он конкретно перечислил Югославию, Польшу, Грецию, Швецию и Турцию, преднамеренно не касаясь блестящих перспектив, связанных с Индийским океаном, ранее развернутых перед ним Риббентропом и Гитлером^[442].

За вызывающей непреклонностью Молотова скрывалась попытка выиграть время и дать возможность Сталину разрешить почти неразрешимую головоломку. Гитлер предлагал партнерство в деле разгрома Великобритании. Но не требовалось особого воображения, чтобы понять, что после этого Советский Союз окажется гол и беззащитен перед лицом предполагаемых партнеров по Трехстороннему пакту, бывших в свое время коллегами по «антикоминтерновскому пакту». С другой стороны, если Великобритании суждено было рухнуть без участия Советского Союза, для Советского Союза было бы желательным укрепить свои стратегические позиции перед неизбежным столкновением с Гитлером.

В конце концов Сталин так и не решил, какого курса придерживаться. 25 ноября Молотов направил Риббентропу сталинские условия присоединения к Трехстороннему пакту. Германия должна была вывести свои войска из Финляндии и предоставить Советскому Союзу свободу действий в этой стране; Болгарии предписывалось вступить с Советским Союзом в военный союз и позволить ему иметь военные базы на ее территории; Турции предлагалось допустить наличие советских баз на ее территории, включая Дарданеллы. Германия должна была оставаться в стороне, если Советскому Союзу придется добиваться осуществления своих стратегических целей на Балканах и в Дарданеллах при помощи силы. В дальнейшее развитие предложения, уже сделанного Гитлером, что территория к югу от Баку и Батуми будет считаться признанной сферой советских интересов, Сталин теперь определил эту сферу, как включающую в себя Иран и простирающуюся до Персидского залива. Что касается Японии, то ей ничего иного не оставалось, как отказаться От претензий на право разработки полезных ископаемых на острове Сахалин^[443]. Сталин обязан был знать, что эти условия никогда не будут приняты, ибо они ставили предел дальнейшей германской экспансии на Востоке и в них не содержалось советских сопоставимых ответных мер.

Сталинский ответ Гитлеру являлся, таким образом, сигналом того, что Сталин полагал входящим в советскую сферу интересов, и предупреждением, что Советы будут сопротивляться ее сужению, по крайней мере, дипломатическим путем. В течение последующего десятилетия, используя тактику царей, Сталин займется созданием этой сферы, где можно, при помощи соглашений, где необходимо, при помощи силы. Он добивался достижения целей, поставленных в меморандуме от 25 ноября, вначале в унисон с Гитлером, затем на стороне демократических стран против Гитлера и, наконец, посредством конфронтации с демократическими странами. А затем, где-то ближе к концу жизни, Сталин, похоже, намеревался предпринять попытку договориться с демократическими странами в самом широком плане в целях сохранения того, что он непрестанно считал советской сферой влияния (см. гл. 20).

Гитлер, однако, уже рвался ковать железо, пока горячо. Стоило только Молотову прибыть в Берлин, как Гитлер отдал распоряжение продолжать подготовительную работу по разработке плана нападения на Советский Союз с расчетом принять окончательное решение тогда, когда будет утвержден оперативный план^[444]. По мнению Гитлера, решение это должно было заключаться в том, до или после разгрома Великобритании следует напасть на Советский Союз. А с визитом Молотова решился и этот вопрос. 14 ноября, в тот день, когда Молотов покинул Берлин, Гитлер распорядился, чтобы штабные планы на лето приняли форму оперативной концепции нападения на Советский Союз летом 1941 года. Получив сталинское предложение от 25 ноября, он отдал распоряжение ответа не посылать. Да Сталин его и не запрашивал. Германские военные приготовления к войне с Россией развернулись во всю мощь.

Все время продолжаются серьезные споры относительно того, осознавал ли Сталин влияние избранной им тактики на личность, подобную Гитлеру. Ибо ему, по аналогии с самим собой, представлялось, что Гитлер холоден и расчетлив и не бросит по собственной воле свои силы на огромные пространства России прежде, чем завершит войну на Западе. В этом смысле Сталин был неправ. Гитлер верил в то, что все препятствия возможно преодолеть посредством силы воли. Типичной его реакцией на сопротивление был перевод его в план личного противостояния. Гитлер никогда не позволял благоприятным условиям полностью созреть, ибо скорее всего воспринимал процесс выжидания как символ того, что обстоятельства могут брать верх над его волей.

Сталин был не только терпеливее, но и, как коммунист, в большей степени уважал силы исторического процесса. За почти тридцать лет своего правления он ни разу не ставил все одним махом на карту и ошибочно полагал, что Гитлер тоже никогда не пойдет на это. Но Сталин безумно боялся того, что поспешное советское развертывание сил может спровоцировать германский превентивный удар. И он неверно понял поспешность Гитлера, с какой тот стремился зачислить его в число участников Трехстороннего пакта, приняв эту поспешность за доказательство того, что 1941 год нацисты собираются посвятить дальнейшим попыткам сломить Великобританию. Похоже, Сталин был уверен, что следующий за ним 1942 год и будет решающим годом войны с Германией. Сталинский биограф Дмитрий Волкогонов сказал мне, что Сталин держал в запасе вариант превентивного нападения на Германию, и это может объяснить, почему в 1941 году было начато столь дальнее развертывание советских войск. Ожидая, что Гитлер, прежде чем напасть, предъявит какие-либо существенные требования, Сталин, возможно, готов был в значительной части пойти ему навстречу, по крайней мере, в 1941 году.

Все эти расчеты провалились, ибо базировались на том, что Гитлер также прибегает к разумным расчетам; однако Гитлер считал для себя необязательным заниматься нормальными вычислениями степени риска. Вряд ли найдется хоть один год, когда бы Гитлер не предпринимал каких-либо шагов, опасных с точки зрения его окружения: перевооружение в 1934 — 1935 годах; введение войск в Рейнскую демилитаризованную зону в 1936 году; оккупация Австрии и Чехословакии в 1938 году; нападение на Польшу в 1939 году; кампания против Франции в 1940 году: И Гитлер не собирался делать 1941 год исключением. С учетом особенностей его личности, он мог бы отказаться от конфронтации с Советским Союзом только в том случае, если бы тот с минимумом оговорок примкнул к Трехстороннему пакту и принял бы участие в военных операциях против Великобритании на Среднем Востоке. Но, конечно, когда Великобритания была бы разбита, а Советский Союз изолирован, он обязательно обратился бы к исполнению заветной мечты о завоеваниях на Востоке.

И никакие умные маневры Сталина не давали его стране избежать прошлогодней участи Польши. Польское правительство могло спастись от германского нападения в 1939 году, лишь согласившись отдать «польский коридор» и Данциг, а также присоединившись к нацистскому крестовому походу против Советского Союза, по окончании которого Польша все равно оказалась бы во власти Гитлера. Теперь, годом позже, казалось, что Советский Союз может откупиться от германской агрессии, лишь приняв нацистские предложения (ценой полнейшей изоляции и посредством вступления в рискованную войну против Великобритании). В итоге, однако, Советский Союз все равно оказался бы перед лицом нападения Германии.

Обладая стальными нервами, Сталин следовал двойственной политике: сотрудничал с Германией и одновременно геополитически ей противостоял, словно не боялся никакой опасности. И хотя Сталин не желал вступать в Трехсторонний пакт, он все же предоставил Японии то единственное преимущество, которое бы ей дало членство Советского Союза в Трехстороннем пакте. Японии был обеспечен тыл для азиатских авантюр.

Хотя Сталин безусловно не знал инструкций, которые Гитлер давал своим генералам, о том, что нападение на СССР даст возможность Японии открыто выступить против Соединенных Штатов, советский руководитель пришел к такому выводу самостоятельно и занялся устранением подобного побудительного мотива. 13 апреля 1941 года он заключил в Москве договор о ненападении с Японией, следуя в основном той же самой тактике в отношении роста напряженности в Азии, какую применил в отношении польского кризиса восемнадцатью месяцами ранее. В каждом из этих случаев он устранял для агрессора риск борьбы на два фронта и отводил войну от советской территории, подстрекая, как он считал, капиталистическую гражданскую войну в других местах. Пакт Гитлера — Сталина дал ему двухлетнюю передышку, а договор о ненападении с Японией позволил через шесть месяцев перебросить армейские части с Дальнего Востока для участия в битве под Москвой, битве, которая решила исход войны в его пользу.

После заключения договора о ненападении Сталин сделал беспрецедентный жест и проводил японского министра иностранных дел Иосуке Мацуоку на вокзал. Это было признаком особой важности для Сталина договора с Японией, а также поводом в присутствии всего дипломатического корпуса призвать Германию к переговорам и одновременно придать себе еще больший вес как партнеру. «Европейская проблема может быть разрещена естественным путем, если Япония и СССР будут сотрудничать», — заявил Сталин министру иностранных дел достаточно громко, чтобы все могли это слышать. Возможно, для того, чтобы намекнуть этим, что теперь, когда для восточной границы обеспечена безопасность, его положение в Европе, как партнера по переговорам, улучшилось. Так что теперь Германии незачем воевать с Советским Союзом, чтобы обеспечить Японии тыл в войне с Соединенными Штатами.

«Не только европейская проблема», — отвечал японский министр иностранных дел Мацуока. «Да, во всем мире все можно будет урегулировать!» — согласился Сталин. Если, конечно, воевать будут другие, должно быть, подумал он, а Советский Союз получит компенсацию за их успехи.

И чтобы довести свои слова до сведения Берлина, Сталин затем подошел к германскому послу фон дер Шуленбургу, обнял его за плечи и объявил: «Мы должны оставаться друзьями, а вы должны сделать все для этого». Чтобы наверняка использовать все каналы, включая военный, и довести свои слова до нужного адреса, Сталин затем подошел к исполняющему обязанности германского военного атташе и громко произнес: «Мы останемся с вами друзьями, что бы ни произошло»^[445]

У Сталина были причины опасаться поведения Германии. Как Молотов намекнул в Берлине, делался нажим на Болгарию в целях принятия советской гарантии. Сталин также в апреле 1941 года вел переговоры о заключении с Югославией договора о дружбе и ненападении, как раз в тот самый момент, когда Германия запрашивала права на транзитный проход своих войск через Югославию для удара по Греции, — такого рода действия, само собой, подкрепляли сопротивление Югославии германскому нажиму. Как выяснилось, советский договор с Югославией был подписан всего за несколько часов до того, как германская армия пересекла югославскую границу.

Главная слабость Сталина как государственного деятеля заключалась в том, что он имел тенденцию приписывать своим оппонентам ту же самую способность к холодному расчету, какой обладал он сам и чем весьма гордился. Это привело Сталина к недооценке последствий собственной неуступчивости и переоценке возможностей собственного воздействия в плане умиротворения, как бы редко они ни представлялись. Именно подобный подход испортил отношения с демократическими странами после войны. В 1941 году он был безоговорочно убежден до самого момента пересечения немцами границы, что в последнюю минуту способен отвратить нападение, организовав переговоры, в ходе которых могли бы обсуждаться крупномасштабные уступки.

Сталин, бесспорно, делал серьезнейшие попытки предотвратить нападение Германии. 6 мая 1941 года советский народ узнал, что Сталин возложил на себя обязанности премьер-министра, которые прежде исполнял Молотов, — тот, правда, становился заместителем премьер-министра и оставался министром иностранных дел. Так Сталин впервые вышел из партийного уединения и открыто принял на себя ответственность за повседневный ход дел.

Лишь в обстановке исключительной опасности мог Сталин отказаться от ореола угрожающей загадочности, который был его любимым прикрытием. Тогдашний заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский заявил послу вишийской Франции, что занятие Сталиным государственного поста «является величайшим событием за всю историю Советского Союза с момента его возникновения»^[446]. Фон дер Шуленбург полагал, что разгадал намерения Сталина. «По моему мнению, — заявил он Риббентропу, — можно с уверенностью утверждать, что Сталин поставил перед собой внешнеполитическую задачу исключительной важности и надеется разрешить ее ценою личных усилий. Я твердо уверен в том, что Сталин в нынешней серьезной, с его точки зрения, международной обстановке поставил перед собою цель уберечь Советский Союз от конфликта с Германией»^[447].

Несколько последующих недель подтвердили точность предвидения германского посла. Как бы посылая успокоительный сигнал Германии, ТАСС в сообщении от 8 мая отрицал факт необычной концентрации советских войск на западных границах. В течение следующих недель Сталин разорвал дипломатические отношения со всеми европейскими правительствами в изгнании, базирующимися в Лондоне, сопровождая это болезненными разъяснениями, что теперь все вопросы будут решаться с германским посольством. Одновременно Сталин признал марионеточные правительства, которые Германия поставила на некоторых из оккупированных территорий. В целом, Сталин лез вон из кожи, чтобы заверить Германию в признании им всех ее фактических завоеваний.

Чтобы устранить любой возможный предлог для агрессии, Сталин не дал передовым советским соединениям перейти на повышенную боевую готовность. И оставил без внимания британские и американские предупреждения о неминуемом германском нападении — частично, возможно, потому, что подозревал англо-саксов в желании втравить его в схватку с Германией. Хотя Сталин запрещал открывать огонь по все чаще нарушающим границы самолетам-разведчикам, в отдалении от границы он разрешал проведение учений по противовоздушной обороне и призыв резервистов. Сталин явно решил, что наилучший шанс для сделки в последний момент заключается в том, чтобы убедить Германию в отсутствии у него дурных намерений, особенно поскольку ни одна из контрмер не могла иметь решающего значения.

13 июня, за девять дней до нападения Германии, ТАСС опубликовал очередное официальное заявление, отрицавшее широко распространившиеся слухи о неизбежности войны. Советский Союз, говорилось в заявлении, намеревается соблюдать все существующие соглашения с Германией. В сообщении ТАСС также делался намек в широком плане на возможность проведения новых переговоров, чтобы добиться более приемлемых решений по всем спорным вопросам. То, что Сталин был действительно готов пойти на крупные уступки, видно из реакции Молотова, когда 22 июня фон дер Шуленбург прибыл к последнему с германской декларацией об объявлении войны. Молотов жалобно запротестовал и уверил, что Советский Союз был готов убрать все войска с границы, чтобы успокоить Германию, а все прочие проблемы разрешить путем переговоров. Молотов заявил, как бы защищаясь, что было для него весьма нехарактерно: «Такого мы не заслужили!»^[448]

Похоже, Сталин был до такой степени потрясен тем, что Германия объявила ему войну, что впал в некое подобие депрессии, продолжавшееся около десяти дней. Однако 3 июля он вновь взял бразды правления в свои руки и произнес по радио программную речь. В отличие от Гитлера, Сталин не был прирожденным оратором. Он редко выступал публично, а когда выступал, был исключительно педантичен? В этом выступлении он тоже сухо говорил о гигантских задачах, вставших перед народами России. Однако даже подобная констатация фактов вселяла некую решимость и вызывала ощущение того, что с этим делом, каким бы огромным оно ни казалось, можно справиться.

«История показывает, — заявил Сталин, — что непобедимых армий нет и не бывало». Давая приказ на уничтожение всего промышленного оборудования и подвижного состава и на формирование партизанских отрядов за линией фронта, Сталин зачитывал ряды цифр, словно бухгалтер. Единственную уступку риторике он сделал в начале речи. Никогда еще Сталин не обращался к народу на личном уровне — и никогда больше этого не сделает: «Товарищи, граждане, братья и сестры, бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»^[449]

Гитлер наконец-то получил войну, которую хотел. И предопределил свою судьбу, которую, если это возможно, он тоже возжаждал. Германские руководители, воюющие теперь на два фронта, второй раз за одно поколение переоценили себя. Примерно 70 миллионов немцев воевали, имея против себя примерно 700 миллионов противников, — именно так и получилось, когда Гитлер в декабре 1941 года вовлек в войну Америку.

Похоже, что даже Гитлер был потрясен задачей, которую сам перед собой поставил. За несколько часов до нападения он заявил своему штабу: «У меня такое ощущение, будто бы я толчком распахиваю дверь в темную комнату, где раньше никогда не бывал и не знаю, что находится за этой дверью»^[450].

Сталин делал ставку на рациональность поведения Гитлера проиграл; Гитлер сделал ставку на скорое падение Сталина и тоже проиграл. Но если сталинская ошибка была поправимой, то гитлеровская — нет.

Дата добавления: 2015-08-10