11 страница. Когда Баташев обнаружил исчезновение своей пленницы, он взъярился

Когда Баташев обнаружил исчезновение своей пленницы, он взъярился. Надавав пощечин перепуганной Марфе, приказал дворецкому немедленно разыскать Карпуху. Тот молча выслушал распоряжение барина, затем поднял на ноги всю дворню, свободных от смены работных, живших неподалеку от барского дома, и направил на поиски беглянки. Тому, кто найдет ее — живую или мертвую, — была обещана награда.

Шагая взад и вперед по кабинету, Андрей Родионович ожидал результатов поиска. Он был не столько обеспокоен судьбой «обласканной» им девушки, сколь рассержен самим фактом ее побега, и чем больше думал об этом, тем сильнее распалялся гневом против беглянки.

Прошел час, полтора. Наконец в доме послышались громкие голоса. В дверь кабинета тихо постучали. Вошедший в комнату Карпуха доложил, что бежавшая найдена в лесу, неподалеку от пруда.

— Приведите сюда! — хмуро буркнул Баташев.

Карпуха рывком втолкнул Наташу в комнату и вышел.

Исцарапанная, в разорванном платье, стояла она перед Андреем Родионовичем.

— Ты что ж, паскуда, бежать от меня вздумала? — угрожающе шагнул он к ней.

— Не трожь, барин!

— Да я тебя в землю вгоню!

— Барин, не тронь! Я… ребенка под сердцем ношу.

— Что? Ребенка?

Баташев опешил. Он ждал чего угодно: мольбы о прощении, слез, оправданий, наконец, глухого запирательства. Но это… Если девка не врет, она готовится стать матерью его ребенка. Баташевского. Его сына или дочери. Это все меняло.

Отступив назад, он молча протянул руку к колокольчику. Вошедшему на звонок Масеичу приказал позвать Марфу. Та явилась ни жива ни мертва.

— Ну, вот что, старуха. Радости для не стану тебя наказывать. Иди вымой ее, переодень, напой чаем с липовым цветом. Пусть пока живет, где жила. Но запомни: если что случится — пеняй на себя.

Невдомек было Марфе, о какой такой радости толкует барин, поняла лишь одно: наказывать ее не собираются, и потому изо всех сил старалась угодить Наташе. А та во весь день не проронила ни слова. Рада была одному: ни в тот вечер, ни в следующие Андрей Родионович больше ее не потревожил.

Действительно, то ли известие о ребенке так подействовало на него, то ли просто охладел он к бежавшей от него наложнице, но только ни разу не спускался с тех пор Баташев вниз по винтовой лестнице. Лишь изредка вызывал к себе Марфу и, выслушав ее доклад, отпускал с миром.

Так прошла зима, наступило время Наташе рожать. Узнав от Марфы о приближающихся родах, Андрей Родионович приказал послать верхом в Муром за лучшими повитухами, а сам уехал в Унжу. Там он и находился до тех пор, пока из Выксуни не поступила эстафета: «Все благополучно, у означенной особы родился сын».

Что можно сказать о человеке в первую пору его младенчества? Каким он станет, возмужав? Трудно определить. Однако сразу было видно, что похож ребенок на Андрея Родионовича. Говорили об этом черного цвета волосы, темно-карие глаза. Был он горласт, частенько не давал покоя матери по ночам. И несмотря ни на что, она до смерти любила его. Научившись под руководством Марфы пеленать маленького, купать над тазом, она не отходила от него ни на шаг. Когда ложилась спать, клала маленького Андрюшку рядом с собой, сразу же просыпалась, чуть только он начинал возиться.

Чутко спала молодая мать, очень чутко, а проспала своего ребенка.

В одну из ночей малыш доставил ей особенно много беспокойства. То ли животом он маялся, то ли еще что болело у него, только Наташа ни минутки не соснула. А к утру когда маленький успокоился, забылась и она.

Снился ей какой-то светлый, радужный сон. Ей казалось, что она встретилась после долгой разлуки с Василием, он увел ее из этого большого каменного дома в лес, на поляну, полную ярких, красивых цветов. Как когда-то, веселая и беспечная, она собирала их в букеты, а потом начала бегать по лугу, ускользая от догонявшего ее Василия. Так, смеясь и играя, они долго гонялись друг за другом, и вдруг Василий исчез. Не сразу нашла она его, спрятавшегося за большим зеленым кустом, а когда нашла — бросилась к нему… и проснулась.

Несколько минут она лежала молча, не шевелясь, боясь потревожить ребенка. Потом до ее сознания дошло, что в комнате почему-то чересчур тихо — не слышно ставшего уже привычным посапывания Андрюшки. Она быстро повернулась на бок. Ребенка рядом с ней не было.

«Куда он мог деться? Впрочем, его взяла, наверное, Марфа, чтобы обмыть и сменить пеленки».

Наташа встала с постели, позвала:

— Бабушка Марфа!

Ей никто не ответил.

Решив пойти посмотреть, нет ли Марфы в соседних комнатах, Наташа набросила на плечи сшитый для нее недавно капот и подошла к двери. Та оказалась запертой.

— Бабушка Марфа! — снова позвала она. Потом стала стучать в дверь. Ответом ей было молчание. Страх начал заползать в душу женщины.

— Откройте! Кто есть живой, откройте! — принялась барабанить она в дверь. На стук появилась, наконец, Марфа. С собой принесла она ворох какой-то одежды.

— На вот, одевайся, — сухо сказала она.

— Зачем?

— Затем, что в свою избу жить пойдешь. Хватит, нагостевалась.

— А где Андрюшка?

— Эва, хватилась! Он, поди, уж под Касимовым.

— Где?

— А вот там. Не увидишь его больше.

— Как не увижу?

— Так и не увидишь. Увезли его в Тулу, там будет воспитываться. Кормилицу дали, молоком кормить. Вырастет — барчонком станет, Андрей Родионович так приказал.

Не помня себя, переоделась Наташа в принесенную старухой одежду, будто в каком-то сне, добралась до своей избы и свалилась. Если бы не Люба, жена Павла Ястребова, навряд ли поднялась бы Наталья. Словно за маленькой, ходила за ней Люба, оставив дочь на попечение свекрови. К концу пятой недели Наташе стало лучше, хворь потихоньку начала покидать ее.

Придя в себя, Наташа первое время много думала о своей участи. Кому она нужна теперь, барская подстилка? Василий и знать не захочет ее. Да и где он? Не знай, сам жив ли? Сына у нее отняли. Марфа сказала: не видать ей его, как ушей своих… Не раз приходила Наташа к мысли о том, что зря Люба выходила ее. Смерть была бы для нее избавлением от всех бед.

Но шли дни, здоровье постепенно возвращалось к ней. И по мере того как прибывали силы, она все меньше думала о смерти. Тоска только временами нападала на нее. Но и в эти минуты уже другие мысли бродили в ее голове. «На завод поступлю, работать стану. Или в монастырь уйду, там буду жить».

Плотинный Лука, от души жалевший молодую женщину, не раз звал ее к себе жить. Наташа не соглашалась. В глубине души ее таилась надежда на то, что, может, вернется к ней Василий, а с ним и счастье.

Все женки мастеровых, чьи мужья были сосланы на каторгу, давно работали кто на молотовых фабриках, кто у домны, иные в засыпках ходили. Деваться было некуда. Решила пойти на завод и Наташа.

Мотря, к которому она пришла просить работы, попытался было заиграть с нею, но она так глянула на него, что он отступился.

«Черт знает, может, барин захочет снова к себе ее приблизить, — трусливо подумал он. — Бают, она ему сына родила — вылитый Андрей Родионович. — Тогда, мотри, грехов не оберешься». И назначил, как попросила, на старое место к молотам, мехи раздувать.

День-деньской мехи покачаешь да угля поносишь — намаешься. Поперву Наталья еле ноги домой доносила. Придет, повалится скорей на лавку отдохнуть. Потом понемногу привыкла, не так уставать стала.

О Василии никаких вестей не было — ни хороших, ни плохих. Болтали на заводе, будто видел их кто-то с Митькой Коршуновым, но достоверного никто ничего не знал. Наташа стала примиряться с мыслью о том, что не видать ей больше его. «Такая уж у меня судьба», — думала она.

XXII

Братья стояли рядом, нарядные и как будто помолодевшие. Они только что вернулись от московского генерал-губернатора князя Щербицкого, торжественно огласившего указ императрицы. «В ознаменование великих заслуг перед престолом и государством, — говорилось в нем, — сим повелеваем возвратить заводчикам Ивану да Андрею Родионовым детям Баташевым дворянское звание, утерянное их предками, и возвести означенных Ивана да Андрея Баташевых в чин коллежского асессора».

— Ну вот, Андрюша, мы и дворяне, — весело говорил Иван, глядя в широкое окно их московского дома на спеленутую морозом Яузу. — Событие сие вельми велико, и, по моему разумению, отметить его надо подобающе.

— Я только не понял, почему «возвратить», а не «возвести» в дворянское звание, — сказал Андрей.

Иван коротко хохотнул.

— В том и суть, что не «возвести», а «возвратить». Ну что, если бы нас возвели? Кто были бы мы? Новоиспеченные лапотные дворяне — и все. И почет нам был бы соответственно. А теперь? Кто посмеет сказать, что я не потомственный, если пращур наш в давние времена в дворянском звании находился! Ты подожди здесь, я сейчас тебе все объясню.

Он вышел из комнаты и тотчас же вернулся, неся в руках свернутый в трубку большой лист пергамента. Развернув его на столе, позвал брата. На бумаге, украшенной государственными гербами, изображено было геральдическое дерево дворян Баташевых, заверенное подписью императорского геральдмейстера бригадира Лукьяна Талызина. Выходило, что умерший в 1622 году дворянин Иван Андреев Баташев был их прямым родоначальником. Кроме геральдического листа, имелось описание, кто в каких чинах и службах находился из числа показанных в родословной, данной дворянам Андрею да Ивану Баташевым.

— Смекаешь, куда дело идет? Еще в царствование первого из дома Романовых государя Михаила Федоровича пращур наш дворянство получил, во Смоленске и Туле крепостных имел. Выходит, род наш среди дворян наидревнейший!

— Ну и что?

— А то, что ноне любому князю иль графу не зазорно к нам в гости пожаловать, а может, и породниться.

— По мне, так и без князьев прожить можно. Были бы деньги, на них все можно сделать.

— Тогда я тебе еще одну штуку скажу. Теперь всяк знает, что мы с тобой в дворянское первородство вернулись. Известно всем и то, когда Демидовы дворянами стали. Кому же в придворных кругах отдадут предпочтение?

Мысль о том, что они в дворянстве стали впереди уральских соперников, понравилась Андрею.

— Вот это удружил, братец. Молодец. Как только удалось тебе такую штуку отмочить? С геральдией-то!

— Об этом потом, — уклонился от ответа Иван. — Ты скажи, на заводах как дела?

— На заводах все в порядке. Капитоныч там остался. А за ним Карпуха досматривает.

Андрей сел на диван.

— На Волге как? Новое что знаешь?

— Про то, что Казань в руках Пугачева была, я тебе отписывал. Что полковник Михельсон гонит ныне самозванца в те места, откуда он появился, тоже, поди, известно?

— Знаю.

— Теперь супротив Пугача еще двоих назначили: полковника Муфеля да графа Меллина.

— Немцы?

— Что с того? Были бы престолу преданы. А среди изменников немало и нашего брата, русского, оказалось.

— Так то чернь, сволота одна.

— И дворяне есть.

— Выродки.

— И я про то говорю. Пусть Муфель с Михельсоном и немцы, зато государынины интересы с честью блюдут. А кто для защиты престола живота своего не жалеет, тот самый любезный сын отечества нашего.

Иван испытующе посмотрел на брата.

— Ты про то скажи: на наших заводах сволоты пугачевской не было?

— Бог миловал.

— Лазутчиков не засылал?

— Был вроде один, да никого улестить не сумел, быстро восвояси убрался.

— Брожения среди работных никакого нет?

— Что было — знаешь, а окромя — ничего, спокойно будто все. Ты почему об этом пытаешь?

— Так ведь тебя на заводах-то нет, боюсь, как бы греха какого не вышло.

— Можешь быть спокойным, головы никто не поднимет, не токмо что.

— И слава богу!

Андрей поднялся с дивана, подошел к окну.

— А все-таки болит у меня сердце о заводах. Хоть и знаю, что ничего там плохого без меня не случится, а болит. Скорей бы домой, на Выксунь.

— Поспеешь. Нам еще отпраздновать свое дворянство надо.

— Гостей когда приглашать думаешь?

— Как ты.

— Хозяин тут не я. В который день скажешь, то и ладно. Не тяни только.

— Все зависит от его светлости князя Григорья.

— Неужто будет?

— Обещал.

— Вот здорово! Может, еще кто из Питера пожалует?

— Другие — не знай как, а этот обещал.

Подойдя поближе к брату, Иван что-то шепнул ему на ухо.

— Ну что ж, — ответил тот. — Деньги — дело наживное. Нужному человеку вовремя дать — сторицею воротится.

И вот наступил день званого обеда. Дарья Ларионовна с раннего утра исхлопоталась, готовясь к семейному торжеству. Анна Немчинова, не успев приехать, тоже помогать принялась. Виданное ли дело: сам Потемкин на обед пожалует, специально для этого из Питера прибыть изволил!

Из кухни в столовую и по другим комнатам сновали лакеи. На каждом новенькая ливрея, и на ней тавро заводское — олень в чистом поле, — в герб дворян Баташевых превращенное.

К четырем часам все было готово. Дарья Ларионовна с сестрицей Аннушкой пошли одеваться к приему гостей.

Около пяти, как было назначено, гости начали съезжаться. Первым на паре каурых лошадок приехал старый знакомец князь Звенигородский, вдовевший третий год. Поздоровавшись с хозяевами, он поздравил их с монаршей милостью и прошел в гостиную. За ним прибыл адъютант московского генерал-губернатора, вызвавшийся быть распорядителем на танцах. Потом стали подъезжать и другие. Иван Родионович, одетый в голубой камзол и белого шелка штаны, стоял с братом и женой у входа в апартаменты — встречали гостей. А гости все прибывали. Ровно в пять мажордом доложил о приезде генерал-губернатора. Его встретили с особым почетом.

Все было готово, можно было бы начинать обед, но ждали Потемкина. Наконец он приехал. Все поднялись с мест при его появлении.

Глянув единственным глазом на представленного ему Андрея Родионовича, светлейший весело, но с чуть уловимой насмешкой спросил:

— Это и есть разоритель мелкопоместных помещиков?

И видя, что тот растерялся, похлопал его по плечу:

— Ничего, не робей. Мне такие, как ты, нравятся.

Подождав, когда несколько утихнет возбуждение, вызванное появлением Потемкина, Иван Родионович пригласил гостей к столу. Потемкин подал руку хозяйке дома Дарье Ларионовне, генерал-губернатор — Анне Немчиновой. Иван Родионович подошел к губернаторше, а там пошли и другие пары. Загремели стулья в столовой, забегали лакеи. Братья сели во главе стола, по правую руку от них — Потемкин, по левую — губернатор. Поднявшись с места, Иван Родионович провозгласил тост за всемилостивейшую государыню императрицу Екатерину Алексеевну. Все прокричали «ура!».

Повар, недавно приглашенный Иваном Родионовичем на службу, постарался, обед вышел на славу: и супы, и жареные рябчики, и беф-штуфат, и рыбы разных сортов — все было отменно хорошо. Лакеи то и дело подливали в хрустальные рюмки, приговаривая: «гран-при», «мозельвейн», «венгерское». Перед мороженым подали шампанское. Пробки ударили в потолок. Подняв пенистый бокал, светлейший предложил всем выпить за верных слуг государыни — хозяев дома. Все шумно зааплодировали.

После обеда Потемкин, сославшись на занятость срочными делами, отбыл на Тверскую в свою резиденцию. Генерал-губернатор остался.

Встав из-за стола, гости разбрелись кто куда: одни в диванную покурить, другие уселись в гостиной за зеленые столы. Женщины отправились на половину Дарьи Ларионовны туалеты в порядок приводить, убранство ее покоев посмотреть.

Незаметно наступил вечер. Внесли свечи. В большой зале, предназначенной для танцев, послышались звуки настраиваемых инструментов. Иван Родионович сходил туда, проверил, все ли готово, и, пошептавшись с губернаторским адъютантом, широко распахнул створчатые двери, приглашая гостей танцевать. Это был первый бал в новом доме на Яузе.

Наутро Андрей стал собираться домой, на Выксунь. Иван посмотрел, как брат укладывает с помощью неизменного Масеича дорожные баулы и коробки, и сказал:

— Закончишь с этим, загляни, пожалуйста, ко мне.

— Дело какое есть? Иль известие плохое откуда получил?

— Да так, поговорить надобно.

— Довольно говорили, чай, уж.

— Нет, я прошу тебя, зайди, будь добр, обязательно.

В сборах прошел почти весь день. Под вечер Андрей зашел в кабинет брата.

— Ну, какие у тебя дела — выкладывай.

— Я насчет Хорькова хотел с тобой поговорить.

— Какого Хорькова?

— А того, у которого ты деревеньку разорил.

— Ах, этого! — Андрей недовольно нахмурился. — Чего это тебе вздумалось о кем?

— Непотребно ведешь себя, Андрюша. Я тут насчет дворянства стараюсь, из кожи вон лезу, и умасливаю, и подмазываю где надо, а тут вдруг, как снег на голову, — прошение в Сенат поступило. Ведь по закону за такие художества тебе, знаешь, что следовало? Сибирь! Ведь ты считался простым мужиком, а он дворянин. Как ты об этом не подумал!

По мере того как Иван говорил, шея старшего брата все сильнее краснела, карие глаза еще более потемнели, по лицу пробежала гримаса гнева.

— Ну, дале!

— Горяч ты, Андрюша, бываешь, себя не помнишь. Хорошо, к тому времени, когда жалоба на тебя в Сенат пришла, я все дела почти сделал. Геральдические искания были готовы, оставалось их только засвидетельствовать. Ну, я и подъехал к Талызину. Спас он, можно сказать, своей подписью. Дворянин против дворянина в тяжбе оказался. А то грех великий мог бы быть. Понял? Уж ты наперед не делай так, пожалуйста.

Андрей вскочил с места.

— Молод ты еще, Ванька, меня учить! Думаешь, в Москве живешь, так умным стал? А на чьи деньги живешь? Кто на заводах всеми делами управляет, прибыль дает — запамятовал?

Иван также поднялся.

— Ну, знаешь, ты говори, да не заговаривайся.

— Что, правда глаза колет?

— Так? Ну, знай: не был бы мне братом родным, подождал бы я в дворянское достоинство входить, пока суд над тобой не закончился. Посмотрел бы я тогда на тебя, как бы ты выглядел!

— Вот как ты ноне заговорил! Ну хорошо, попомню я тебе это.

Иван понял, что переборщил.

— Ты пойми, что я твоей корысти ради стараюсь.

— Хороши старанья!

— Ну как же? Беду неминучую от тебя отвел, а ты злиться на меня изволишь.

— Дурак ты, Ванька. Ну чем бы твой Хорьков доказал, что у него деревенька была, а если и была, так действительно ему принадлежала?

— То есть как — чем? Бумагами, соответственно. Купчими или иными.

— Бумаги те у него в дому были. Покуда он у меня в Унже пьянствовал, Карпуха с ними в Касимов съездил да на меня и переписал. Понял? Свою деревеньку с лица земли снес, не чужую.

Помолчав, спросил:

— Ты много ль ему отступного-то дал? Хорькову-то?

— Пять тысяч ассигнациями.

— Запиши их на свой счет. Я эти деньги из твоей доли удержу.

Повернулся и вышел из комнаты.

Утром рано, не попрощавшись с братом, Андрей Родионович выехал из Москвы домой, на Выксунь. Дома его ждало радостное сердцу известие: сосланный на Велетьму Павел Ястребов отлил чугун отменной крепости, никто такого допреж не видывал.

XXIII

Совсем было собрался Павел Ястребов в дальние края. Не одного его угоняли в Сибирь после барской расправы — целую компанию: Степана Башилова, Дениса Стрункина, Григория Зубова, Кузьму Мозгова и иных многих, что шли впереди к Большому дому землю у барина требовать.

Немало слез пролила ходившая на сносях Люба. Плакала, причитала о том, что угонят на край света ее милого дружка Пашеньку и не увидит он своего ребеночка, что останется младенец без отца сиротинушкой. Свекровь пыталась утешать ее, а не раз и сама поплакала. Вместе ходили они к каменному амбару, где за решеткой держали бунтовщиков, узнавали, скоро ль погонят мужиков на каторгу. От рунтов, охранявших амбар, узнали: на неделе должен быть в Муроме этап, туда и работных направят.

И точно: дня не прошло, как всех, кто содержался в амбаре, посадили со связанными за спиной руками на телеги и увезли. Без памяти упала, узнав об этом, Люба, а очнувшись, не дошла до дому: схватки родовые начались. В тесной избушке старухи Порхачихи родила она сына. А родивши, радостную весть услышала: вернулся Павел домой.

Случилось так, что в один из вечеров плотинный Лука увидел сидевшего у водосброса Баташева. Был тот, видать, на заводе и поднялся наверх, на плотину, по лесенке — подышать свежим воздухом. Увидев барина, Лука вначале оробел и хотел было скрыться куда-нибудь подальше, но Андрей Родионович услышал шаги, оглянулся и подозвал старика.

— Ну как, рыба в пруду водится? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Помню, по твоему совету рыба в пруд запущена. Не долгое время прошло, а развелось ее порядочно. Молодец, старик! Нужда какая будет — приходи, отблагодарю.

Лука понял, что барин настроен благодушно, и решился на такое, о чем до этого даже и не думал.

— Милости прошу, господин мой, Андрей Родионович! — молвил он, опускаясь на колени.

— Говори.

— Верни назад Пашку Ястребова, не губи его, Христа ради!

Баташев нахмурился.

— За бунтовщика просишь? Иль сам с ними заодно?

— Не бунтовщик, слышь-ка, он, барин, а самый наинужнейший для заводского дела человек. Ведь руду-то на Велетьме он открыл.

И Лука рассказал, как они, возвращаясь с пожога, нашли рудоносные места. Поведал и о том, как строил Павел самоходную лодку и как окончилась его затея неудачей. Говорил, а сам думал: «Не сносить мне своей головы, запорет меня барин за такие речи».

Выслушав несвязный рассказ Луки, Баташев сначала ничего ему не ответил и только, когда собрался уходить, молча просидев на плотине около часа, бросил коротко:

— Ладно, верну твоего Ястребова.

Лука бросился было целовать барскую руку, но тот брезгливо отстранил его и ушел.

Матрена, с которой Лука не смог не поделиться происшедшим, долго ругала своего старика. «Мало тебе, — ворчала она. — Моли бога, сам не угодил на старости лет на каторгу, так нет, лезет, куда не надо». Но в душе она была довольна тем, что так случилось: авось, и вправду сменит барин гнев на милость и возвратит Павла!

Баташев выполнил свое слово. Но держать бунтовщика у себя под боком не захотел. Приказал переселить Ястребова на Велетьму. Сказал: «Он ее нашел, пусть там и живет. А еще бунтовать вздумает — будет запорот плетьми до смерти».

Переселившись по приказу барина на Велетьму, Павел первое время жил там один, нахлебничая у знакомого горнового. На работу ходил с трудом: кожа на спине еще не зажила, и каждое движение отдавало болью. Потом постепенно поправился. А поправившись, решил, что довольно ему здесь бобыльничать, пора Любу с матерью к себе с Выксуни перевозить, благо и сынишка, названный при крещении Сергеем, стал уже ползать по полу.

Решив так, Ястребов пошел к смотрителю просить, чтобы отвели место для постройки дома. Тот поначалу покуражился, но после выставленного Павлом угощения стал сговорчивее.

— Ладно уж, стройся, — разрешил он.

Место для постройки дома дали Павлу на краю поселка, вытянувшегося длинной гусеницей вдоль речки. Наказав на Выксунь Любаше, чтобы она прислала ему с матерью пилу и топор, горновой принялся за дело. Свалил росшие на делянке деревья, аккуратно обрубил сучья, обтесал каждую лесину и скатал все их в штабель — подсыхать, а сам начал корчевать пни. Одному справиться с этим было трудно. Помог мастеровой, у которого он жил. Вскоре небольшой, в два оконца, сруб уже был поставлен на мох, а потом и жилым духом в нем запахло: Люба с детьми и свекровью переселилась с Выксуни к Павлу.

Все эти дни — и когда ехал после Мурома на Велетьму, и когда снова начал работать у домны — Ястребов мучительно думал над тем, правильно ли он поступил, открыто приняв участие в неповиновении начальству. Думы об этом не покидали его и в те свободные минуты, что выпадали во время работы у домны, и в часы, занятые сооружением нового дома. Вызваны они были словами Ефима, сказанными им перед тем, как повезли каторжан в Муром.

— Дурак ты, Пашка, — сказал старый горновой. — Я тебя учил, деньги дьячку платил за ученье, думал, грамотным станешь, в люди выйдешь. А ты… — Ефим огорченно махнул рукой, утер набежавшую слезу и отошел.

И вот теперь, вспоминая эти слова, Павел думал, что брат по-своему прав. Действительно, владение грамотой давало человеку немало преимуществ. Не так уж много было грамотных среди заводских людей, а если взять работных, что у домен да кузнечных молотов стоят, среди них не было никого, кто разумел бы по-печатному.

Не сложись так обстоятельства, кем бы он мог стать? Писарем, конторщиком в заводской конторе, почиталой на заводе, а то и смотрителем. Для этого нужно было только одно: уметь угождать тем, кто выше тебя.

«Да, не гнул бы теперь хребет у домны. И дом бы имел не такой, как теперь. Не избу о двух окнах, а пятистенку», — размышлял Павел, внутренне подсмеиваясь над такими своими мыслями.

Друзей на новом месте у Павла не заводилось, и он все время после работы проводил дома, ухетывая избушку, заготовляя на зиму дрова, корчуя оставшиеся пни на огороде. Помногу занимался он с ребятами — трехлетней Катенькой и Сергуней, начинавшим уже ходить.

Уходить далеко за пределы поселка ему было запрещено. Но однажды ему пришлось этот запрет нарушить. Пришел с Выксуни парнишка-подросток с известием о том, что Ефим лежит при смерти и просит мать и брата беспременно прийти проститься.

Заплакала, заголосила Аксинья, узнав о болезни старшего сына, засобиралась в путь-дорогу. Помогая ей одеться, Любаша поглядела на молча стоявшего у печи Павла:

— Пойдешь?

— А как же! Вот только думаю: разрешенья у приказчика просить — пожалуй, не пустит. Тайком, может, сбегать?

— Не ближний путь, двадцать пять верст. Кабы на лошади, а пешком не обернешься.

— Да, придется просить.

Не мешкая, он отправился к оставшемуся за главного на заводе приказчику Жагрову, захватив по пути у девки-вековухи, промышлявшей тайной торговлей, полбутылки зеленого вина. Приказчик принял приношение, поломался немного, но сходить проститься с братом разрешил, упредив при этом, что дает ему на все про все сутки.

— Ну, а если помрет твой брательник, — добавил Жагров, — тогда еще придешь, так и быть, пущу на похороны.

Ефим был плох. Болезнь сильно переменила его: щеки ввалились, светлые когда-то глаза запали и оттого казались темными, синие жилки просвечивали на исхудавших руках. Простудился он у домны. В прежние времена и внимания бы не обратил на такой пустяк, а тут сдал. Не больно стар — пятьдесят лет всего, а сил нет. Все домна высосала.

Увидев вошедших в избу мать и брата, Ефим оживился. Он хотел было приподняться и сесть на кровати, но Павел остановил его:

— Лежи, лежи, не вставай, вредно тебе!

Когда прошли первые расспросы и утихли слезы, Ефим сказал, обращаясь к матери и жене:

— Вы, бабы, не мешали бы нам. О деле поговорить надо.

Те вышли в сени.

На другой день, ранним утром, Павел пустился в обратный путь. Мать осталась на Выксуни.

Любаше, участливо спросившей, каково состояние ее деверя, Павел коротко ответил:

— Бог даст, поправится!

По виду мужа Люба поняла, что какая-то новая забота овладела им, но допытываться не стала: придет время — сам скажет, если нужно. А не скажет — значит, нельзя. Нельзя и допытываться. А Павел, вернувшись домой, стал днями пропадать в окрестных лесах. Приходил домой усталый, измазанный глиной. Чего искал в лесу — не говорил. Искал же он глину особой стойкости к огню. О том, какова она, рассказал ему Ефим, поведавший в дни болезни брату свою заветную мечту: сварить такой чугун, чтоб был крепче железа. Старый горновой поведал ему о том, как он пытался сам сварить такой чугун, приспособив для этого выложенную им малую домницу с сильным дутьем. Получить желанный чугун ему не удалось: то состав руды был не тот, то глина большого жара не выдерживала.

Услышав об этом от брата, Павел загорелся его мечтой и теперь искал в лесу жаростойкую глину. Недели две ходил он впустую, а однажды ему повезло: находка оказалась подходящей.

Домницу Ястребов делал в лесу, вдали от людского глаза. «Нечего мороку разводить, болтать о том, чего нету, — думал он. — Выйдет — тогда и люди узнают».

Клал печь с превеликой тщательностью и просушку сделал по всем правилам. А просушив, приладил к оставленному в печи отверстию принесенные из дома кузнечные мехи для дутья.

Все было готово. Павел засыпал в домницу уголь, поджег его и начал потихоньку раздувать. Подождав, пока уголь разгорелся, засыпал руду, смешанную с доломитом. Всего клал не как на заводе в домну сыплют, а по совету, преподанному Ефимом.

Всю ночь провел он у своей домны, досыпая в нее то угля, то руды и беспрерывно качая мехи. К утру плавка была выпущена. Забрав с собой еще не остывший как следует слиток металла, Ястребов, не заходя домой, направился на завод. Быстро принял домну от сменного горнового, удостоверился, что все идет хорошо, и чуть не бегом побежал в кузницу. А там положил отлитый ночью слиток на наковальню и ударил молотом. Слиток разлетелся на несколько частей. Плавка не годилась.

Первая неудача не обескуражила Павла. Он снова и снова плавил чугун в своей домнице. Через месяц к нему наведался поправившийся после болезни Ефим. Посмотрев на сооружение, возведенное братом, он одобрительно хмыкнул, дал несколько советов насчет руды, как лучше засыпать и как плавить. Но и его советы не помогли: металл получался хрупким, не имел той крепости, о которой мечтал Ефим и которой теперь добивался Павел.

Дата добавления: 2015-08-02