4 страница. — Я, Паша, в это дело не вмешиваюсь.

— Я, Паша, в это дело не вмешиваюсь.

— И ладно делаешь. Сами меж собой разберутся. Ефим пытался как-то помирить их, да ничего не вышло. Не забегал он без меня?

— Был, как же! Спрашивал: не нужно ли чего?

Разговаривая, Люба не переставала хлопотать у печи, то поправляя поленья, то переставляя горшки ближе к огню.

— Есть сейчас будешь или матушку подождешь? — спросила она, выставляя на шесток дымящийся чугун.

— Давай, пожалуй, поем.

Ловко подхватив чугун, она поставила его на край чисто выскобленного стола.

— За грибками сходить?

— Ай насолили?

— Кадушечку маленькую. С матушкой без тебя собирали.

— Принеси.

Нарезав крупными ломтями хлеб, Павел принялся за еду. Кончив есть, он смахнул в ладонь крошки со стола и высыпал в лохань.

— Ну, я пойду.

— Опять, поди, строгать? Ладно бы нужное что-нибудь!

— Знаешь, Люба, пока в лесу был, все время об этом думал.

— Ну, иди, иди уж. Не выйдет только ничего у тебя.

— А вдруг получится?

Никто не знал, чем занимался Павел в небольшом тесовом пристрое, сделанном из старых досок. Запретив домашним болтать о своих делах, он даже Луке и то ничего не говорил. Кто-либо случайно зашедший сюда мог подумать, что решил Ястребов переменить ремесло, из горновых стать плотником, — так напоминало все здесь плотницкую мастерскую. Однако не затем взялся Ястребов за наструг, чтоб мастерить оконные переплеты. Помыслы его занимало совсем иное.

После того случая на домне, когда пришлось вызывать брата, Павел внимательно присматривался к тому, что делалось вокруг. Окружающее стало как-то по-новому раскрываться перед ним. И домна словно по-иному гудеть стала, и сам начал иначе к ней относиться. Годами ходили засыпки со своими коробами мимо него — не обращал на них особого внимания. А тут присмотрелся — посоветовал одному, как лучше лямками короб к плечам крепить, и все стали так делать. Шихтарей научил, как ловчее камень колоть, — они только головами покачали, удивляясь, как не могли догадаться раньше. Все чаще стали люди приходить к нему за советом: хоть и молодой, да старика другого поучить может.

Но то, чем занялся он с недавнего времени, было более трудным и значительным.

…В углу пристроя на досках лежало какое-то странное сооружение. Напоминало оно не то мельничные колеса, не то тюрбину, что приводит в движение мехи у домны. Выдвинув его на середину, поближе к свету, Павел внимательно посмотрел, не сломали ли чего, и принялся за работу.

Хитрое дело задумал Ястребов. Поездив с Лукой в его тяжелом долбленом челне по озеру, решил он приделать к лодке ноги, чтоб сама по воде ходила. Мысль, пришедшая в голову, была, казалось, простой и до крайности правильной. Если поставить по бокам лодки по два наливных колеса, одно больше другого, то достаточно только с силой толкнуть се вперед, а дальше все пойдет само собой: большое колесо будет черпать воду и подавать ее на стоящее впереди малое, а оно заставит лодку двигаться.

Не знал Павел, что за многие сотни лет до него итальянские монахи, запершись в своих каменных кельях, ломали голову над подобным двигателем. Имей он доступ к тяжелым, переплетенным в кожу книгам, что зря пылились на полках в кабинетах вельможных графов и князей, считавших себя просвещенными, не стал бы заниматься затеянным. Но там, где мысль человеческая, будучи смелой, стремится вырваться из окружающего ее мрака, способна она толкнуть человека на самые несбыточные мечтания.

Закончив работу, Ястребов вытер рукой выступивший на лбу пот и облегченно вздохнул:

«Ну вот, кажись, и все. Теперь только на воде опробовать. Скорей бы! Но придется ждать до утра: увидит народ — засмеют. На завод идти во вторую смену, до этого все успеть можно».

Дома не сиделось. Сейчас, когда все уже было сделано, не терпелось поделиться с кем-либо свершенным. Вызвав Луку из дома, он повел его к озеру и там, около лодки, рассказал о придуманной им машине. Вначале ничего не понявший из сбивчивых объяснений Павла Лука вдруг загорелся желанием быстрее все опробовать.

— Не-ет, — отбивался от него Ястребов, — народ кругом, давай обождем до утра.

— На заполье все скоро гулять уйдут, одни старики останутся. Да и смеркаться начинает, не увидит никто. Рази можно такое дело откладывать!

Павел сдался. Вдвоем, соблюдая величайшую осторожность, перенесли они колеса к воде. Пока Ястребов прилаживал их на место, почти совсем стемнело. Наконец все было готово.

— Ну, Лука, садись, я толкать буду!

Лука, сунувшийся было в лодку, вдруг выпрыгнул обратно.

— Иль боишься? Давай сам сяду!

— Кормовку забыл. Править-то чем буду?

Усевшись на корме, он истово перекрестился и скомандовал:

— Двигай!

Приналегши, Павел с силой толкнул лодку от берега. Колеса, легко сидевшие на смазанных дегтем осях, завертелись. Но по мере того как отходила лодка от берега, движение ее замедлялось, колеса вращались все медленнее, а затем и вовсе остановились. Не решаясь взглянуть назад, Лука молча продолжал сидеть на корме.

«Не может быть, чтоб ошибся! — мелькало в голове Павла. — Разбег мал. Посильней толкнуть надо!»

Велев плотинному подгрести к берегу, он еще раз осмотрел колеса, покрутил их рукой, проверив, как они вертятся, и снова толкнул лодку, собрав для этого всю свою силу. И снова все повторилось, как в первый раз.

— Не выходит маленько дело-то. Ай сплоховал где? — спросил Лука, вылезая из лодки.

Павел не ответил.

— Норовиста, слышь-ко лошадь-то, хуже бабы-казачки: ты к ней со всей душой, а она — как бы задом лягнуть. Конечно, есть такие ловкачи…

Но окончить свою мысль Лука не успел. Схватив топор, Ястребов с ожесточением начал рубить колеса, уничтожая то, на что было затрачено столько времени и труда.

— Что ты, что ты, Паша! — бросился к нему старик. — Ай очумел? — Боясь близко подступиться к яростно крушившему свое неудачное сооружение Павлу, Лука смешно приплясывал около него, увертываясь от летевших во все стороны щепок. Разломав все дотла, Ястребов строго-настрого наказал Луке молчать и, круто повернувшись, пошел вдоль берега. Старик хотел было двинуться за ним, но решил, что лучше, пожалуй, оставить его одного.

Долго ждала в этот вечер мужа Люба. Узнав от Луки о случившемся, несколько раз ходила к озеру, кликала Павла, но ей никто не отзывался. Встревоженная, она хотела было уже идти к Ефиму, просить его отправиться на розыски, как вдруг на дворе что-то стукнуло. Выбежав, она увидела мужа, сидящего на крыльце. Молча сев рядом с ним, она притянула к себе его голову и нежно провела по волосам своей мягкой, теплой рукой.

На дальнем конце поселка запел петух. Ему откликнулся второй, затем третий… Повинуясь древнему инстинкту, петухи возвещали о восходе солнца там, в далекой стране, где была их родина. Но вот все угомонилось, и было слышно только, как стучит сердце Любаши. С каждым его новым ударом спокойствие все больше возвращалось к Павлу. Высвободив голову из-под ее руки, он поднялся.

— Пойдем-ка, жена, в избу. Пора собираться на работу.

VII

Пока строился новый завод, Андрей Родионович почти безвыездно жил на Выксуни, лишь временами наезжая па Унжу и Гусь, где хорошо налаженное дело не требовало постоянного его присутствия. Но не только необходимость присматривать за стройкой, а потом и за самим заводом заставляла его жить в избушке, срубленной еще в те дни, когда только возводилась плотина у слияния трех речек, указанных Сорокой. Муромские леса все более притягивали его к себе. Он все чаще думал о том, что неплохо было бы совсем прибрать их к рукам: глядишь, новые богатства в них откроются. А для этого нужно переехать на житье из Унжи сюда.

Сидя как-то в унженском доме за вечерним чаем, он высказал эту мысль Ивану. Тот не спеша отпил из чашки, поставил ее на стол, помолчал.

— Что ж, можно и переехать.

— И знаешь, если на новое место переезжать, то строиться надо не так, как тут, а по-господски, хоромы возвести каменные. Пусть все знают, что мы не лыком шиты.

— Я не прочь.

— А коли так, то и тянуть нечего. Я, признаться, давно над этим думаю. Хочешь, расскажу, какой дом поставить мыслю?

— С удовольствием, братец.

Вначале Иван скептически отнесся к затее брата, слушал больше из приличия, потом сам увлекся его предложением. Баташевы принялись оживленно обсуждать план будущей постройки. Решено было возвести дом о трех этажах: нижний — для челяди и разных служб, второй — для себя, третий — для гостей. План второго этажа обсуждался с превеликим тщанием, не раз перечерчивали его на бумаге, стараясь расположить комнаты так, чтобы у каждого брата была своя «половина» и чтобы в то же время они не были отделены друг от друга.

Ставить дом решили напротив завода с таким расчетом, чтобы из окон видны были бы и домны с молотовыми фабриками, и привольно раскинувшийся заводской пруд.

Собрав со всей округи каменщиков, Андрей Родионович сам съездил за опытными мастерами в Муром. Место, где начали возводить господские хоромы, обнесли высоким глухим забором. И хотя первое время никого из заводских сюда не пускали, работали одни пришлые, по поселку скоро поползли зловещие слухи. Одни шепотом передавали, что под домом роются подвалы, где будут заточать в каменные мешки провинившихся, другие утверждали, что роется подземный ход к фальшивомонетной фабрике, которую хозяева хотят устроить под землей.

Когда такие слухи дошли до Павла Ястребова, он усмехнулся и сказал:

— Дураки — дурное и болтают.

— Почему дурное?

— А потому. Когда колокол на церковь собираются лить, — по всей округе слухи разные распускают, чтоб звончее был. А тут сплетки плетут, чтобы дом прочнее стоял.

— Братцы, ведь и верно!

Слухи стали стихать. Но когда на стройку потребовались люди и Мотря распорядился, чтобы каждый работный после заводской упряжки шел на четыре часа на стройку, многие попытались проверить, правильно ли болтают в народе. Поинтересовались этим и Рощин с Коршуновым, попавшие сюда вместе со всеми. Ходили, смотрели, но что увидишь, если все давно закрыто кирпичом да тесаным белым камнем и на первом этаже дубовые полы настланы? Попробовали расспросить приезжих, но те в ответ на все расспросы только посмеивались. Так и осталось неудовлетворенным людское любопытство.

Тяжело, двенадцать часов у наковальни молотом отмахавши, еще четыре на стройке работать, да что поделаешь — на то барский указ, поди-ка не выполни! Делали, что заставят: подмости мостили, кирпичи подавали, раствор известковый подтаскивали. Васька попробовал как-то стену класть — получилось. Муромский мастер вначале было прикрикнул на него: брось, мол, баловаться, потом подошел, посмотрел, стал показывать, как правильно мастерок держать, кирпич класть, швы заделывать.

Домой с работы шли вместе. Хоть и не по пути было Рощину, но захотелось ему дружбу заиметь с приезжим. Разговор шел о том, чей труд лучше. Приезжий хвалил свое дело.

— Без нас, каменщиков, ни в одном городе обойтись не могут, — хвастался он. — Опять же печи класть. А домницы ваши кто возвел? Наш брат, каменщик. Вот ты у горна, говоришь, работаешь. Кто его сложил? Опять же каменщик. То-то!

На другой день Филипп — так звали приезжего каменщика — уже как знакомого встретил Рощина.

— Значит, опять вместе?

— Нет, меня на другое дело поставили.

— Погодь, я десятнику словцо замолвлю, не станут с места на место гонять.

И верно, с тех пор стали ставить Рощина в помощники к Филиппу. Подавая ему кирпич или раствор, Василий смотрел, как он ведет кладку, пробовал сам делать так, как тот указывал.

— Поработаешь под моим началом, добрым каменщиком станешь, — подбадривал Филипп.

— А мне и кричным мастером неплохо, — отвечал Васька Рощин.

— Лишнее рукомесло не помеха.

— Вот это правильно.

Работа на стройке шла споро. Незаметно вырос один этаж, за ним второй, началась кладка третьего. Люди трудились молча, лишь изредка переговариваясь друг с другом. Попробовали было однажды песню запеть, десятник муромский враз пресек: «Дом класть — не кружева вязать, благолепие нужно!» И вот уж, глянь, железо положено на крышу, а там и печи сложены, и трубы наверх выведены. Дом построен.

Чтобы обставить все по-благородному, как в столицах, Иван Родионович пригласил знающего человека из Москвы. Тот прошел вместе с хозяевами по многочисленным анфиладам нового господского жилья, узнал, где что будет размещаться, сказал малярам, какую комнату каким колером крыть, где какие узоры класть, отметил у себя в книжечке места будущих картин и уехал заказывать мебель. Привезли ее перед покровом, а на праздник решили справить новоселье.

Народу съехалось много. Одним из первых на тройке саврасых с бубенцами прикатил из Мурома управляющий имениями графа Уварова Петухов. Был он бедного дворянского роду, но за последние годы удача пришла к нему, и сказывали, что у него в кубышке запрятано столько, что десяток деревень купить может. За ним приехали муромские же знакомые купцы Мяздриковы — Дмитрий да Петр. С этими торговые дела вели. Прибыли соседи по Унже и Гусю — помещики Даниил Званков, Тарас Хорьков, Степан Веденяпин. Из Тулы приехал на семейное торжество женатый на сестре Баташевых Федор Немчинов. Владел он двумя полотняными фабриками, поставлял московским вельможам первосортный товар. Не побрезговал приглашением и живший неподалеку в своих имениях князь Звенигородский, высокий осанистый мужчина лет сорока с голубой лентой через плечо. Обширный двор, обнесенный каменным забором, заполнялся тарантасами, дрожками, вместительными бричками. Жены и дочери приезжих уходили к Дарье Ларионовне переодеваться, мужчины отправлялись осматривать дом.

Последним приехал князь Репнин. Был он стар, неряшлив, поминутно нюхал табак, просыпая его, и оттого грудь черного княжеского камзола казалась темно-зеленой.

Одни ехали на званый обед с доброжелательством, другие — втайне надеясь, что оконфузятся чем-нибудь новоявленные богачи и можно будет потом в домашнем кругу вдосталь посмеяться над ними. Хозяева встречали всех приветливо, охотно показывали убранство дома.

Пока жены и дочери приезжих прихорашивались в отведенных для них комнатах, мужчины успели все осмотреть и вышли подышать свежим воздухом на балкон. Сидели в креслах, прикидывали: дорогонько все обошлось Баташевым, сразу видно — миллионщики. Не один из гостей с сожалением думал про себя: какое дело из-под рук упустил! Глядишь, сам мог бы сидеть здесь хозяином, поздно только говорить об этом, после драки кулаками не машут.

Зайдя на половину к жене, Иван Родионович сказал Дарье, чтоб оделась она получше: гостям надо показать, что хоть и простого они звания, а политес понимать могут. Закрыв за мужем дверь, Дарья Ларионовна подошла к шкафу с платьями и задумалась. Какое надеть? Примерив одно за другим несколько платьев, остановилась на поплиновом, цвета молодой травы. Оно ей шло. Укладывая короной на голове густые русые волосы, подошла к зеркалу. Оттуда глянуло чуть тронутое годами, но еще не утратившее свой свежести, с правильными чертами лицо. Взгляд больших жарких глаз был строг. Пудры Дарья Ларионовна не любила, но ради приезда гостей слегка махнула пушистой заячьей лапкой по небольшому прямому носу и лбу.

Иван Родионович видом жены остался доволен. Сам он был одет в шитый шелком темно-голубой камзол. Такого же цвета панталоны плотно облегали его мускулистые ноги. На мизинце левой руки сверкал тонкий дорогой перстень.

К столу сошлись в шестом часу. Настоял на этом Иван Родионович, знавший столичные порядки и решивший блеснуть своей образованностью. Повара с утра сбились с ног, готовя редкостные кушанья, зато все удалось на славу. Незаметно оглядев стоявшие на белоснежной скатерти многочисленные закуски, Петухов удовлетворенно крякнул. Продолжая переглядываться, гости сели за стол.

Подали начавшее входить в моду шампанское. Лакеи бесшумно наливали гостям вина.

Выпив бокал шипучки, Петухов недовольно поморщился и потянулся к бутылке с анисовой, шепотом приказав лакею пододвинуть тарелку с маринованными грибками. Его примеру последовали многие.

Поздравив хозяев с новосельем, принялись за еду. Иван Родионович попытался было завязать приличный случаю разговор, но вскоре увидел, что это бесполезно. Всяк угощался по своему характеру. Чем дальше, тем все оживленнее становилось за столом.

— Нет, вы своими девками не хвалитесь, — говорил, разглядывая на свет налитое в рюмку вино, Звенигородский сидевшему напротив Петухову, — ваши девки супротив моих гроша не стоят.

— Не скажите, ваше сиятельство. Уваровские по всей округе славятся, мастерицы отменные, хоть кого спросите.

— Ха, отменные! Да мы вот у князя спросим. Князенька, Василь Ардальоныч, рассуди нас с Петуховым. Он говорит, что уваровские девки лучше моих, как по-твоему?

— Не слышу я, батюшка, стар стал. О чем разговор?

— О девках.

— Врут, батюшка. Какие девки, сплетни одни!

Звенигородский рассмеялся. Знал он репнинскую слабость. Нагонит в горницу подростков-девчат, прикажет раздеться донага и смотрит, вспоминая бурно проведенную молодость.

— Да я не о ваших говорю, а о своих. А может, вы мне своих продадите или сменяемся?

— Стар уж, стар я такими делами заниматься.

Махнув на Репнина рукой, Звенигородский снова вернулся к прерванной беседе с Петуховым.

Иван Родионович, разговаривавший с дамами о столичном политесе, вдруг встревоженно глянул на другой конец стола, где сидел Андрей, и, извинившись, направился туда.

— Не продашь? — хрипло спрашивал Андрей сидевшего наискосок от него Хорькова. Жилы на его сухой, мускульной шее налились, как бывало у него в минуты гнева. — А хочешь, я тебя со всеми потрохами куплю?

— Я хоть и гость ваш, Андрей Родионович, но оскорблять себя не позволю. Я столбовой, потомственный дворянин.

— Плевать мне на твое потомство!

— О чем спор? — спросил, подойдя, Иван.

— Да вот, братец ваш оскорбляет меня. Деревеньку свою не хочу ему уступить.

— Нашли о чем спорить. Деревенька ваша, вы и владейте. Андрюша, подь-ка на минутку!

Андрей недовольно посмотрел на брата и вылез из-за стола.

— Непристойно ведешь себя, братец. Чай, мы не мужики. Что про нас после этого говорить будут? В Питере слух пройдет. Я на знакомство с князьями большую надежду имею, через них и дела вершить можно и еще кое-чего добыть.

Слова Ивана подействовали. Вернувшись на место, Андрей налил два бокала вина, протянул один из них Хорькову.

— Ну ладно, помиримся!

Лицо Ивана, наблюдавшего сцену примирения, посветлело. Он повернулся к сидевшему рядом Федору Немчинову и стал расспрашивать его о знакомых тулянах. Их беседу прервал дворецкий Масеич. Подойдя к Ивану Родионовичу, он потихоньку, чтобы не привлечь внимание гостей, доложил:

— Там поп пришел, к вам просится.

— Какой поп? Сорока?

— Он самый.

— Не нашел другого времени! Пусть завтра зайдет.

— Просит, чтоб непременно сейчас.

Баташев недовольно поморщился.

— Проведешь его ко мне.

— Слушаюсь!

Сказав Немчинову, что он на минутку отлучится, Баташев вышел.

— Зачем пожаловал, батя? — встретил он Сороку.

— Зашел вот. На новоселье.

Иван Родионович не нашелся сразу, что ответить попу.

— Спасибо, не забыл.

— Я‑то не забыл. А вот вы мной погнушались.

— Что ты, у нас ведь только свои собрались.

— И я вроде не чужой. Руду-то кто вам показал?

— Помню.

Баташев подошел к стоявшему в углу кабинета шкафчику, достал оттуда бутылку рому, налил два бокала.

— Давай, батя, выпьем, во здравие дома сего!

— Вином откупиться хочешь? Нет, благодарствую. Коли я не к масти козырь, делать мне здесь нечего.

— Да ты не обижайся!

— Мне не на вас, на себя обижаться надо. Покажи, как выйти-то!

Иван молча пошел провожать незваного гостя.

Отсутствие Ивана Родионовича в зале осталось незамеченным. Пир шел горой.

Долго трещали после званого обеда головы у гостей, долго вспоминали они баташевское празднество. Потратились Баташевы не зря. С похвалой отписывали помещики своим родственникам в столицу о хлебосольстве и богатстве заводчиков, добавляя в конце, что, хотя и простого они звания, знакомство с ними водить можно, в накладе не останешься.

VIII

Ни днем, ни ночью не умолкает шум на молотовых фабриках — тяжело грохают кувалды, беспрерывно звенят наковальни. С визгом и лязгом жуют металл плющильные станы в новых мастерских. Два раза в сутки распахиваются массивные дубовые ворота заводов, обнесенных высокими, прочными заборами.

Сначала на завод пропускали людей, идущих на работу. Как капли дождевой воды, стекаясь вместе, образуют ручьи, вливающиеся потом в реку, так стекались в один могучий поток отдельные группы шедших на завод работных. Лица людей, изо дня в день тянувших свою каторжную лямку, были, казалось, навек пропитаны заводской копотью. На вид сухощавые, работные были словно вылиты из железа: жилистые руки, слегка согнутые спины дышали могучей силой. Скинув с себя пропахшее потом веретье, обнажившись до пояса, становились кузнецы, кричные мастера, катали к горнам, обжимным молотам.

А те, кого они сменяли, устало брели к проходным воротам, чтобы, кое-как добравшись до дому, наскоро похлебать постных щей с сухарями и забыться в тяжелом сне до новой упряжки.

И так день за днем, неделя за неделей. Тяжело всем — и молодым, и старым, кажется, не глядел бы ни на что. А ни одного воскресенья не было без того, чтобы не собирался народ на Заполье. Пели песни, хороводы водили. Пожилые, посиживая в сторонке, присматривали за молодежью.

Не одна заводская девка сохла по Ваське Рощине. И не зря: парень статный, красивый, на такого не хочешь, да заглядишься. А он ни с кем на особицу не важивался. Посидит со стариками, послушает, как вспоминают они прошлое — и домой. За последнее время совсем редко стал бывать на поляне и за брагой перестал ходить. На все расспросы отмалчивался или отвечал коротко:

— Медведя выслеживаю.

И впрямь он часто пропадал из дому. Уйдет спозаранку в лес на озеро, сядет где-нибудь на бугорке и сидит. А то ляжет на спину, закинет руки за голову, глядит, как плывут над верхушками сосен пушистые облака.

Не оставляют думы парня. Одна за другой бегут перед глазами картины того, о чем рассказывал Лука, что пережил за свою недолгую жизнь сам. Плохо простому человеку. Где ни живи — везде для него хомут найдется. Не зря в народе говорят: не будет пахотника — не будет и бархотника. И доколе так будет, неизвестно.

Отправившись в один из дней побродить по лесу, Рощин сделал большой крюк: хотелось побольше белых грибов набрать, посушить на зиму, а они, как назло, не попадались. То ли пал когда по этим местам прошел, выжег всю грибницу, то ли еще что произошло, только нет грибов — и вся недолга.

Набродился парень до того, что ноги загудели. Решил отдохнуть. У низкорослого березняка, толпившегося в низине, присел: в траве, словно прячась от любопытного глаза, краснела костеника.

Где-то неподалеку монотонно стучал дятел. Постучит-постучит по сухостойной вершине, прислушается и опять за свое. Тишина. В такую даль редко кто забирается: медведей да рысей боятся, разве только заплутается кто.

Набрав ягод, Васька поднялся на пригорок и присвистнул от удивления: целая семья боровиков стоит. Обошел кругом — такого грибного места еще не встречал. Срезал один гриб, другой — как на подбор, ни одного червивого. Сюда надо ходить, на всю зиму насушить можно.

Только нагнулся, чтоб в корзину начать собирать, — шишка на голову упала. Поглядел вверх: вот так оказия! Грибы на сучках растут!

— Свят, свят! Что за наваждение?

Зажмурил глаза, перекрестился — все, как было! Откуда грибам на дереве быть? Рядом еще шишка наземь упала. Глянь, белка на суку сидит, на Ваську посматривает.

— Вон оно что! Знать, тоже запасы на зиму готовит.

Хотел было сучком в нее кинуть — не пугай честных людей! — да раздумал. И без того у белки врагов много.

Сел на поваленное ветром дерево, вынул из-за пазухи скрыль хлеба и замер: с болота не то плач, не то стон какой-то послышался. В иной раз опрометью бросился бы с этого места, но после случая с белкой посмелей стал.

«Никак баба плачет. Не обидел ли кто?»

Пошел на голос, продираясь сквозь чащобу. За кустами начиналось болото, затянутое зеленым с проседью мхом. Шагах в двадцати от берега, рядом с низенькой сосенкой, спиной к Ваське сидела девушка. Уткнулась лицом в колени и плачет.

«Не болотница ли?»

Вспомнилось Ваське, как бабы зимой на супрядках рассказывали. Живет болотница на чарусах — топях непроходимых, людей к себе заманивает. Волосы по плечам распущены, глаза бирюзой искрятся, брови, как лук, изогнуты. Сидит на чарусе, белыми кувшинками заросшей, и зовет: «Иди, не бойся, иди!» Ступишь ногой в чарусу — в бездонную пропасть провалишься. А болотнице только этого и надобно. Не зря по ночам над такими местами огоньки горят: души утопленников светятся, путников предостерегают.

Хотел потихоньку назад поворотить, скорей от того места бежать, да спохватился: болотницы-то ведь только при луне наверх выходят, боятся солнышку показаться, а сейчас вон как светит! Может, и впрямь заплуталась чья?

— Эй, чего плачешь?

Девушка, вскрикнув, вскочила и снова села, испуганно глядя на Ваську.

— Да это никак Наташка?

Проваливаясь по колено, полез к ней.

— Ты чего тут делаешь?

Узнала Ваську, виновато улыбнулась и еще пуще заплакала.

— Ну, чего ты?

— Испугалась я.

— А сюда-то чего залезла?

— Я оттуда, — махнула рукой, — за кислицей лазила. Матушка хворает, кисленького захотелось ей, а близко всю вырвали.

— Где же ягоды-то?

— Провалилась, рассыпала все. Грибов вот набрала.

— Это разве грибы? Пойдем на сухое.

Наташка поднялась, но только сунулась ногой в болото, назад к сосенке метнулась, дрожит вся.

— Пойдешь, что ли, а то здесь брошу!

— Боюсь я.

— Давай руку. Со мной везде пройдешь!

До сухого добрались молча, Наташка только изредка всхлипывала.

— Показывай, каких грибов набрала? Эх ты, собиральщица!

Все маслята с синюшками в болото вытряхнул.

— Посиди тут, отдохни.

Через полчаса с полными боровиков лукошками тронулись к дому.

Отец Наташи — тот самый молотовой мастер, чей горн стоял рядом с Васькиным, жил на краю села, в маленькой курной избушке. Редко кто знал, что фамилия его Котровский, больше кликали по прозвищу — Саламыгой. И впрямь был он какой-то забитый, ледащий, с редкой, словно выщипанной, бороденкой. Наташа удалась в мать: такой же слегка вздернутый нос, льняные, чуть вьющиеся у висков волосы, большие синие глаза. Когда Васька впервые увидел ее на руднике, она показалась ему невзрачной. А сейчас — словно кто подменил девчонку! Иль это оттого, что повзрослей стала?

Дорогой шли молча. Раза два только Васька сказал:

— Держись за мной, топь здесь.

Когда подошли к околице, неожиданно для себя спросил:

— В воскресенье на Заполье придешь?

Наташка голову пригнула, не ответила.

— Тебя спрашиваю.

— Узнают, смеяться будут.

— Про меня не посмеют, живо бока намну.

— У меня матушка болеет.

— Чего же, дома сидеть будешь?

— В лес пойду.

— Меня возьмешь?

Взглянула на Ваську, краской залилась.

— Озорной ты больно.

Лицо Василия, чуть тронутое крапинками веснушек у переносья, вдруг как-то особенно засветилось. Улыбнувшись по-мальчишески и чуть смущаясь, сказал:

— Смотри, за околицей ждать буду.

Сказал — в воскресенье, а сам уже на другой день не находил места. О чем ни думал, все мысленно к Наташке возвращался. Словно околдовала девка парня. Долго до воскресенья. Целую неделю ждать надо.

«Пойду к Луке!» — решил Васька.

Дома плотинного не оказалось.

— У Ястребова, поди, сидит, — сказала старуха. Как на пожоге вместях побыли. — водой не разлить.

— У Пашки?

Досадно на старика стало. Забывать стал Ваську. А раньше чуть не за сына считал.

— Зайди в избу, посиди. Скоро придет, поди.

— Нет, я потом… Некогда мне.

С расстройства не попрощался даже, пошел куда глаза глядят. И вдруг совершенно неожиданно встретил Наташу.

— Наташа!

— Ой! Испугал ты меня. — Коромысло с ведрами качнулось на ее плечах. — Откудова взялся?

— К тебе шел.

— Уходи, уходи отсюда. Увидят люди, засмеют.

— Поедем по озеру кататься!

— А лодку где возьмешь?

— У дедушки Луки, плотинного, челн есть.

— Боязно!

— Поедем!

— Люди узнают.

— Никто не увидит. Ты приходи на бережок к заливу, там никого не бывает. На дальний конец озера поедем. Хорошо там!

— Отец не пустит.

— А ты не говори ему.

Далеко отбросив поросшие сосняком берега, озеро было тихим и спокойным. Стройные сосны задумчиво гляделись в безмятежную синеву водной глади.

Отвязав челн от забитого между двух больших камней кола, Васька сел на корму и стал ждать Наташу. Как хорошо, что он встретил ее тогда в лесу! Лучше этой девушки для него нет и не может быть.

Дата добавления: 2015-08-02