7 страница. Умело используя обстановку, Баташев добился распоряжения от Межевой канцелярии о

Умело используя обстановку, Баташев добился распоряжения от Межевой канцелярии о приписке к их заводам большого количества казенной земли, расположенной по речкам Железнице и Сноведи, где, по его сведениям, тоже залегала руда. За небольшую плату казна передавала Баташевым не только земли с их недрами, но и несколько расположенных в этой округе казенных деревень — надо было удовлетворить потребность заводов в рабочей силе. Особым распоряжением окрестные помещики обязывались оказывать заводчикам всемерное содействие в доставке изготовленного военного снаряжения к пристаням для отправки водным путем в Москву.

Рассказав обо всем, что ему удалось добиться в Питере, Иван поднялся.

— Вот так, братец. Не иначе, надо ждать на этой неделе распоряжения от Адмиралтейства. Заказ, полагаю, будет крупнее всех прежних.

Новости, рассказанные братом, взволновали Андрея. Новые заказы были ему по душе. Будет где развернуться во всю силу, показать, на что способны Баташевы.

К выполнению новых заказов следовало начать готовиться уже сейчас, и Андрей решил съездить на Унжу и Гусевской завод, поглядеть, как там идут дела. Но когда он предложил Ивану поехать вместе, тот отказался.

— Хочу в лес прокатиться, с ружьем побродить.

— Какая сейчас охота? — удивился тот.

— Да я просто так, лесным воздухом подышать.

— Если так только… Со мной, значит, не хочешь?

— Нет, уволь, пожалуйста.

— Ну, как хочешь, неволить не стану. И то сказать, от столиц отдых нужен. Я бы вот, наверно, тамошней жизни дня не вытерпел. Поброди. Только, смотри, поосторожней будь. А я на Унжу скатаю. И на Гусь загляну. Недели три, почитай, там не был. Управителям, сам знаешь, доверять-то доверяй, да почаще проверяй.

Велев заложить легкие беговые дрожки, Иван Родионович утром отправился в лес. На краю поселка обогнал он небольшое стадо принадлежавших мастеровым коров. Старик-пастух, прищурившись, вгляделся в проезжавшего барина и, сняв шапку, низко поклонился. Заводчик придержал лошадь. Не взяв кучера, он боялся ошибиться дорогой и решил спросить о ней старика.

— Здравствуй, дед. Много ль тебе лет-то?

— Бог спасет, милостивец. Не помню.

— На Липову поляну этой дорогой проеду?

— Не знаю, батюшка. Сказывают, тут где-то…

Подосадовав на себя за то, что не расспросил кучера хорошенько, как ему проехать на поляну, где, как он слышал, много водится тетеревов, Баташев тронул лошадь вожжой, предоставив ей самой выбирать путь. Помахивая хвостом, она бодро бежала по лесу, как будто знала, что от нее требуется. Так прошло около часа. По времени нужно было уже показаться поляне, а ее все не было. Очевидно, где-то лошадь взяла в сторону, а Иван Родионович этого не заметил.

«А не все ли равно, где бродить?» — подумал он. Остановив начавшего уже приставать коня, он отпустил подпругу, замотал узду за оглоблю, чтобы лошадь не смогла далеко уйти, и, приметив место, где остановился, вскинул ружье за плечо.

Медленно пробираясь по лесу и думая о предстоящих ему в Москве делах, он вдруг заметил, что невдалеке над верхушками сосен подымается легкий дымок.

«Пожар? — И тут же рассмеялся над своим испугом. — Отвык, Иван, от заводских дел! Уголь, наверно, выжигают».

Не прошло и десяти минут, как он выбрался на большую луговину, уставленную кучами томившегося в палах уголья.

— Эй, кто тут есть? — крикнул Баташев.

На зов отозвались не сразу. Лишь после повторного оклика с конца поляны к нему направился почерневший от дыма человек.

— Кого-сь надо? — хмуро спросил он, подходя.

— Уголь жгешь? Кому?

— Хозяева у нас одни — Баташевы.

— А ты их знаешь?

— Нет, не видывал.

— Тебя как зовут?

— Кличут Чурилой.

— Ну, показывай свою работу. Я Баташев и есть.

Жигарь оторопело посмотрел на него.

— Не бойся, не съем. Хороший уголь жжешь?

— Глядите сами.

Уголь был хорошим.

— Один работаешь?

— Женка за хлебом на село пошла.

Разговаривая, Иван нагнулся над ямой, оставшейся после убранного пала.

— А что это?

— Деготь. Березу на уголь жег.

— Деготь? И много его бывает?

— Когда как…

«Эко добро пропадает, — подумал Баташев. — Сколько лет уголь для домен жгут, а никто не додумался деготь собирать».

— Ну, прощай!

Тот снял шапку.

— Прощевайте!

Бродить по лесу уже не хотелось. Вернувшись к дрожкам, Иван повернул лошадь назад и тронулся домой. Вызванный к нему Мотря получил приказ: всем лесным смотрителям вменить в обязанность углежогам вместе с углем сдавать определенное количество дегтя, который затем направлять по городам и селам для продажи. В книге доходов Баташевых появилась новая графа.

(обратно)

XIV

— Ну как, ладно будет? — спросил Саша, любуясь написанной им афишкой. В ней извещалось о том, что на второй день рождества в собственном господ Баташевых театре имеет быть представлена опера «Самнитские браки», на которую господа Баташевы просят гостей прибыть без опоздания к пяти часам вечера.

— И много их надо таких написать? — ответила вопросом на вопрос Варя.

— Двадцать пять штук. По числу приглашенных.

— Ой, сколько их будет! Я так волнуюсь! В Кускове со мной никогда этого не бывало.

— В Кускове мы знали, что барин наш искусство любит, людей, преданных ему, уважает, будь они хоть и крепостные. Поэтому никто и не волновался.

— Уважать — уважал, а продал.

— На то его господская воля. Деньги стали нужны, вот и продал. А ты не волнуйся, и здесь будет все хорошо!

Разговор этот вели два молодых человека: Саша Уланов — режиссер и композитор и Варя Житкова — первая певица и балерина, купленные Баташевыми у Шереметьева. С ними вместе приехали из Кускова на Выксунь еще десять человек, обученных «играть на театре». Крепостные артисты и явились тем ядром, вокруг которого создана была труппа домашнего баташевского театра.

Загоревшись желанием иметь свой театр и тем удивить окрестных помещиков, Андрей Родионович быстро повел дело. По чертежам, изготовленным в Москве, были за два месяца возведены стены, устроена кровля, сооружена сцена. Мастеровым, работавшим здесь, строго-настрого приказано закончить все оборудование театра к рождественскому сочельнику — ни днем позже. А тем временем в левом крыле дома, выходившем в сад, начались репетиции рекомендованной Улановым и понравившейся Баташеву пьесы.

Среди привезенных из Кускова девушек Варя Житкова выделялась больше всех. Кареглазая, смуглолицая, с черными, как смоль, волосами, она обладала сильным грудным голосом. Ее пением заслушивались в кусковском театре не только сам Шереметьев и его сиятельные гости, но и знатоки, настоящие ценители певческого искусства. И если б не задумал граф переехать на новое место, в Останкино, куда он взял только часть крепостных артистов, ни за что не продал бы он Варю.

На Выксуни Варя жила вместе с другими девушками в специально отведенной для них комнате. Вместе с ними ходила убирать барские покои, сидела днем за пяльцами, а вечером занималась музыкой или пением, помогая своим новым подругам овладевать нотной грамотой, искусством двигаться по сцене, правильно произносить слова.

Андрей Родионович побывал как-то на уроке, когда девушки обучались пению под аккомпанемент клавесина, потом пришел еще. На этот раз шла репетиция спектакля. Варя усердно разучивала новую роль Элианы:

Разите, боги, мя, боязни в сердце нет,

Ударов ваших ожидаю…

Легко, свободно льются чарующие звуки ее голоса. Как завороженные, слушают подругу девушки: нет, им никогда не научиться так петь, как поет Варя. Довольный Баташев ушел к себе.

— Молодец, Варя, браво! — говорит ей Саша Уланов. Он так же, как и все, восторженно смотрел на нее во время пения… Нет, пожалуй, не как все. Вот уже второй год любит молодой режиссер Варю. Она знала об этом и отвечала ему взаимностью. Были бы вольными — поженились, а теперь даже встречаться наедине нельзя, строго-настрого запрещено барином. Только и света в окошке, что на уроках словцом перемолвиться.

Репетиции шли ежедневно. Не прекратили их и в Филиппов пост. Полным ходом велось оборудование театра. Как и было приказано Андреем Родионовичем, к сочельнику все закончили. Баташев посмотрел на сиденья, на сцену, искусно сделанные карнизы, на амуров, нарисованных на потолке, и остался доволен. Понравилась ему и репетиция, проведенная на сцене театра.

Настал день спектакля. С утра потянулись на Выксунь легкие санки, запряженные парой, тяжелые кибитки, влекомые восьмеркой лошадей, поставленных цугом. Приглашенные Баташевым помещики ехали на представление, не виданное в здешних краях, всеми семьями. В иных кибитках по десяти человек сидело. Приезжали и шли скорее чиститься, переодеваться с дороги. Тех, кто прибыл до обеда, Андрей Родионович пригласил к столу, угостил рождественским гусем с яблоками. Припозднившихся ждал обильный ужин после спектакля.

Чинно, сохраняя степенность, шли гости по чисто разметенной от снега главной аллее парка. Сдав шубы на руки лакеям, проходили на указанные в пригласительных афишках места, с любопытством оглядывались по сторонам. Задние ряды заняли конторские служащие, за верную службу удостоенные барской милости.

Поднялся тяжелый занавес, началась опера. Легкий шумок, стоявший в первые минуты в зале, улегся, стало тихо. Внимательно слушают зрители льющийся со сцены рассказ о судьбе самнитской девушки Элианы. Юная самнитка горячо любит друга детства Парменона, но по законам страны не может соединить с ним судьбу. О своем горе Элиана поведала подругам, но одна из них донесла об этом старейшинам, и те собираются наказать ослушницу.

Выйдя на сцену, Варя забыла обо всем, кроме своей роли. Судьба Элианы глубоко волнует ее: она так похожа на ее собственную, и потому так драматически-проникновенно звучит ее голос:

О участь, что меня гнала!

Ты мнила сердце победить.

Уж я довольно слез лила,

Теперь хочу тебе отмстить…

На самнитян нападают римские легионы. Все в панике. Но переодетая в платье воина Элиана останавливает бегущих, спасает вождя от гибели, вдохновляет самнитских воинов на подвиг. Враг разбит. В награду Элиане разрешают стать женой любимого человека.

Всю силу своей души вложила Варя в исполнение этой роли. И сидящие в зале забыли, что перед ними крепостная «актерка». Громом рукоплесканий, шумными возгласами одобрения наградили они исполнительницу роли Элианы. Потом вызывали на сцену остальных артистов, аплодировали им. Под конец вышел на сцену Уланов, как это он делал в Кускове у графа Шереметьева. Склонившись на колено, припал он к руке Вари нежным поцелуем, благодаря за прекрасное исполнение.

Но то, что возможным было в шереметьевском театре, вывело из себя Баташева. Поднявшись на сцену, он на глазах у всех закатил молодому режиссеру оплеуху и приказал отправить его на конюшню, а потом на три дня — в подвал, на хлеб и воду.

Неловко чувствовали себя гости, выходя из зала. Может, не нужно было этой актерке аплодировать? Впрочем, ведь и сам хозяин вначале в ладоши бил, а чем он остался недоволен — его господское дело.

Чувство неловкости у гостей исчезло, как только сели они за праздничный стол. Предвидя, какое произведет впечатление на соседей-помещиков открытие театра, Андрей Родионович позаботился еще более усилить его хорошим ужином. «Сделать все так, чтоб потом по крайности на полгода разговоров было!» — с такой мыслью готовился он к приему гостей, отдавал распоряжения Масеичу и поварам. И стол удался на славу. Гости ели, пили, хвалили хозяина, превозносили его любовь к искусству, истинно русское хлебосольство.

Долго раздавались в господских покоях шум и крики разгулявшихся помещиков. Варя, потрясенная случившимся, тихо лежала в постели, закрывшись с головой одеялом. Жившие с нею в одной комнате девушки хотели было утешить ее, но она ничего не ответила, и они отступились.

Лишь к полуночи закончилось гулянье. Отдав должное баташевской кухне, гости начали разъезжаться. Покрикивали в морозном воздухе кучера на лошадей, хлопали кнутами. Потом начало все затихать. Забылась тяжелым, тревожным сном и Варя.

Проснулась она оттого, что кто-то настойчиво тормошил ее за плечо. Подняв голову, увидела домоводку Марфу.

— Подымайся! — сказала та.

— Куда?

— Одевайся, потом узнаешь.

Когда Варя оделась, Марфа сунула ей в руки какой-то узелок с вещами и сказала:

— Пойдем!

Ничего не понимая, Варя шла за Марфой. Молча они спустились вниз, подошли к выходу. У парадного подъезда стояла поставленная на полозья карета.

— Вот твой новый господин, — сказала Марфа, подведя ее к сидевшему в возке помещику. — Андрей Родионович не хочет больше видеть тебя около себя.

Наутро Баташев велел позвать к себе Уланова.

— «Самнитские браки» больше в театре не показывать, — строго сказал он. — Подберите другую пьесу — полегче, повеселее, чтобы музыки, танцев было побольше!

Уланов низко склонил голову в поклоне, чуть слышно прошептал:

— Слушаю‑с!

Весь этот день Андрей Родионович был не в духе. Но к вечеру он прокатился на санках по лесу, затем хорошо поужинал, запивая курицу бургундским, и настроение его улучшилось. Когда он перешел из столовой в кабинет, чтобы сесть за накопившуюся за рождественские дни почту, Масеич доложил, что режиссер домашнего театра Уланов просит принять его.

— Что ему надобно?

— Хочет самолично высказать.

— Ладно, пусть войдет!

Пропустив Уланова в кабинет, Масеич удалился.

— Просить о чем хочешь? Если об этой негоднице, то не проси, толку не будет.

— Нет, не просить. Я пришел сказать вам, что я хоть и крепостной, но учился в Италии, был во Франции, знаю то, чего вам и во сне не снилось. И вот я пришел сказать вам, владеющему только одним — деньгами, что вы подлец!

— Ты пьян, мерзавец!

— Нет, я не пьян. А хоть бы и так, что с того? Последний пьяница лучше, честнее вас во сто раз!

Баташев нервно позвонил.

— В холодную! — приказал он явившемуся на зов Масеичу, указывая на Уланова.

Несчастного режиссера увели.

А наутро по поселку прокатилось: Уланов повесился!

Было так. Ночной сторож, совершая обычный обход, тихо брел по улице, изредка погромыхивая колотушкой. Тащившаяся за ним собака внезапно остановилась, понюхала воздух и, подбежав к помещению, где жили псари, начала тоскливо выть. Сторож попробовал позвать ее за собой, по она не тронулась с места. Тогда он подошел к окну, около которого выла собака, заглянул вовнутрь и, испуганно отпрянув, торопливо закрестился. Посредине комнаты висел не перенесший позора и унижения барский режиссер Уланов.

На кладбище хоронить самоубийцу не стали: церковным уставом это было запрещено. И отпевать его заводской поп не стал. Те же псари, что накануне, исполняя барское приказание, наказывали несчастного, сколотили из неструганых досок домовину, положили в нее покойника и, поставив на дроги, привезли к яме, вырытой у кладбищенской ограды. Когда гроб сняли с телеги, появился невесть откуда взявшийся поп Сорока. Был он зело во хмелю, но почему-то одет в церковное облачение и с крестом.

— Отыдите, окаянные! — рявкнул он на псарей, и те, оробев, отошли в сторону.

Пьяный поп немного постоял молча у гроба, словно всматриваясь в покойника и что-то припоминая, потом неожиданно затянул панихиду. Барских слуг взяла оторопь. Разве можно отпевать таких? Но мешать Сороке они не осмелились.

Заслышав церковное пение, из соседних домишек вышли старушки. Сначала они боязливо озирались по сторонам, потом начали истово подпевать попу. К ним присоединилось еще несколько женщин, и вскоре возле гроба с телом Уланова стояло уже около сотни людей.

Кончив отпевать, Сорока затянул «вечную память» усопшему и повернулся к собравшимся. Лицо его с всклокоченной, давно не чесанной бородой и налившимися кровью глазами было страшным.

— Православные люди! — воскликнул он. — Слушайте меня, грешного пастыря Христова!

Толпа подвинулась было к нему, но тут же в ужасе отшатнулась. Подняв над головой крест, поп провозглашал самое страшное церковное проклятье — анафему — мздоимцу и лиходею Андрею Родионовичу Баташеву, призывая на его голову гнев и проклятие господне.

Полные смятения люди ждали: что будет? А поп в третий раз провозглашал проклятие. Теперь Баташев считался отлученным от церкви. А отлученный от церкви был в глазах простого народа как прокаженный.

В большом барском доме тотчас же стало известно о случившемся. Андрей Родионович сначала посмеялся над попом, потом задумался. Вечером он пригласил к себе заводского попа, с которым долго толковал с глазу на глаз.

Проводив гостя, Баташев велел позвать Никифорова.

— Поедешь в Муром к архиерею, — сказал он. — Отвезешь вот эти письма и тут же — назад.

Через день Карпуха вернулся на Выксунь. В послании муромского архиерея поп Сорока за самоуправство лишался духовного сана, а проклятие им Баташева объявлялось недействительным.

Той же ночью в избушке у часовни на берегу Оки разыгралась драма. Выманив хитростью Сороку наружу, баташевские холопы скрутили ему руки, а затем перевязали не успевших опомниться со сна его сыновей. Взвалив связанных на телегу, Карпуха хлестнул лошадей.

Выслушав, как выполнено его распоряжение, Андрей Родионович удовлетворенно кивнул головой.

— Каторжникам место на каторге, — сказал он. — Ужо им там покажут кузькину мать!

XV

Мерно гудят печи Верхнего завода. День и ночь нескончаемой вереницей тянутся по деревянному настилу засыпки, таская в плетеных коробах за плечами руду, выжженный на далеких раменьях уголь, мелко колотый известняк. Много людей работает на домнах, во всю мощь трудятся они, а никак не могут накормить печи досыта.

Зорко присматривает за домнами Ефим Ястребов. Вызывал его к себе на днях сам Андрей Родионович и строго-настрого приказал следить за печами так, чтобы ничто не могло нарушить их бесперебойную работу.

Но не только потому, что таково барское приказание, день и ночь проводит Ефим у домны. Лучше заводского дела для него нет ничего на свете. Была бы возможность — и хибару для жилья построил бы здесь же, поблизости.

На одной из печей горновым Павел. Третью смену на канаве у его домны работает Семен Котровский. Направили его сюда за дерзость и непослушание, наказав горновому не только ни в чем не давать спуску новичку, а, наоборот, спрашивать как можно больше и строже.

Силен наказ господский, а дружба людская — сильнее. В тот же день узнал Павел от Рощина, за что перевели Котровского и почему такой наказ воспоследовал. Узнали и все остальные, приставленные к домне. Старались по первости во всем помогать Семену. Канавное дело вроде бы не хитрое, а тоже своей сноровки требует. Проложи канавку не так, как надо, — горбылей нальешь, кричные мастера за них спасибо не скажут. Не просуши землю как следует — и вовсе взрыв может случиться.

Кто ни зайдет на канавный двор, обязательно поглядит, как у Саламыги дело идет. Увидят — не так поступает, покажут. «Не робей, паря, научишься!»

Подавленный страхом за Наташу, оставшуюся без его присмотра, Семен поначалу плохо понимал, что толковали ему о работе его новые товарищи. Потом стал помаленьку вникать, дело пошло лучше. Да иначе и нельзя было. Почиталы строго следили за тем, чтобы никто из работных не ленился, успевал сделать положенное, требовали от горновых больше выпускать чугуна. Такое указание получили они от самого хозяина — подгонять, подхлестывать людей, не давать им прохлаждаться. Сделать сегодня больше вчерашнего — вот чего требовал Баташев от каждого, кто был занят на его заводах. И добиваться этого заставляла его не простая жажда наживы, а нечто большее. Этого требовал от него царский указ.

Решив принудить турок дать русским кораблям выход в Средиземное море, а заодно показать коготки Франции, противодействовавшей проискам Понятовского, Екатерина деятельно готовилась к войне. Чтобы осуществить задуманное, нужно было иметь флот, намного сильнейший прежнего. Того ради заложено было немалое количество новых фрегатов, бригантин, абордажных судов. Изготовить пушки и корабельный припас для некоторых из них поручено было Баташевым.

Получив известие об этом от брата, который завез семью в Москву и тут же укатил в Питер, Андрей Родионович долго ходил по своему кабинету. Знал он, что немало хлопот пришлось положить брату, чтобы получить этот почетный и выгодный заказ. Знал, что со дня на день должен прибыть гонец из столицы. Иван Родионович заранее обо всем уведомил: и как царского посланца принять, и какие дары преподнести: обо всем, кому следует, в Питере впоследствии будет доложено. Знал, а волновался.

…Вершные, за неделю выставленные на дорогах, ведущих из Мурома, донесли: едет! Андрей Родионович кликнул камердинера и не спеша облачился в новый, жалованный царицей, темно-вишневого цвета камзол с белоснежными кружевами, приказал, чтобы Мотря и конторские ждали его в Петровской зале.

Взмыленная тройка вскачь вылетела из-за угла приземистого здания заводской конторы, лихо развернулась на площади перед домом и остановилась против парадного. Дородный, в шляпе с плюмажем курьер, тяжело став на крыло тележки, сошел на землю, сказал выбежавшему навстречу дворецкому:

— Доложите господину заводчику Баташеву: фельдъегерь граф Кайсаров по именному ея величества повелению!

Не отряхивая дорожной пыли с шитого золотом мундира, царский гонец поднялся по узорной, чугунного литья, лестнице наверх. Баташев принял посла в большой Петровской зале, выходившей окнами в сад. Под потолком сверкала огнями стосвечовая хрустальная люстра, освещая длинную, уставленную по стенам тяжелыми дубовыми стульями комнату. Над большим орехового дерева столом висел огромный, писанный во весь рост, портрет преобразователя России Петра.

Пройдя широко распахнутые двери, Кайсаров, звякнув шпорами, остановился. Андрей Родионович встретил его стоя. Управляющий и конторские молча жались у стен.

Фельдъегерь обтер платком лоб и вынул из-за обшлага бумагу.

— Указ ея императорского величества самодержицы всероссийской, — гулко прозвучал голос под высокими сводами залы, и пламя свечей чуть колыхнулось. — Ценя ваше верноподданическое усердие и памятуя об успешном выполнении вами наших Берг‑ и Адмиралтейств-коллегий заказов, поручаем мы вам, заводчикам Андрею и Ивану Баташевым, изготовить на ваших заводах артиллерийское и прочее корабельное снаряжение…

Дальше шло перечисление, сколько и каких нужно отлить пушек и ядер к ним, какого веса ковать якоря, в каком количестве изготовить прочее снаряжение. Окончив чтение указа, фельдъегерь снова звякнул шпорами и, четко отбивая шаг, прошел через залу к столу, где стоял Баташев.

«Вот они, слава и почести!» — мелькнуло в голове у Андрея. Он взволнованно сделал несколько шагов навстречу Кайсарову и, бережно приняв от него царский рескрипт, поцеловал то место, где стояла подпись Екатерины.

— Передайте государыне, — и голос его зазвенел, — что мы, ее верные холопы, не пожалеем животов наших для возвеличенья своего отечества, для услужения престолу российскому… Впрочем, милостивый государь, всепокорнейший мой рапорт о сем буду иметь честь вручить вам завтра утром.

Кивнув головой Мотре в знак того, что церемония окончена, Андрей Родионович повел гостя в приготовленные ему комнаты.

После отъезда Кайсарова, щедро награжденного Баташевым, работа на заводах пошла с новой силой. День и ночь полыхали плавильные печи. Безостановочно двигались к заводам подводы с рудой и углем. Неумолчно стучали молоты и плющильные станы.

Так было не только на берегах Оки, но и на Ижоре, на Урале, в Подмосковье. В насквозь прокопченных стенах казенных и частных заводов ковалось могущество Российской империи. Попы уже просили в церквах у бога даровать победу императрице. Россия готовилась к большой войне.

Трудно было не только тем, кто работал у домен и в литейных цехах. Невмоготу становилось и молотовым. Получив заказ для флота, Баташевы ввели на молотовых фабриках новый порядок. Работать приходилось по восемнадцати часов в сутки. Смолкли девичьи голоса на полянах: не только песни петь — за грибами некогда стало ходить. Не жалели заводчики людей, выполняя царское соизволение. Все чаще гуляла плеть по плечам нерадивых, все угрюмее становились лица работных. Не радовало ничто: ни хорошо удавшаяся на огородах рожь, ни шумливые, не знавшие еще горя ребятишки.

На заводах все было подчинено одному: скорей! Этого требовал от заводчиков Питер, этого требовали они от работных. Каплями пота покрывались тела людей, трудившихся у домен, горнов, на обжимных и сверлильных станах. То были капли крови, перегонявшейся в золото.

Павел Ястребов в эти дни стал больше походить на старшего брата Ефима: стал таким же молчаливым и замкнутым. Камнем лежало на сердце людское горе. Временами хотелось крикнуть людям: что ж вы терпите, как вас мордуют?! Нельзя… Надо молчать. Поговорить, отвести душу, но с кем? С братом? Он, кроме домны, знать ничего не хочет.

В один из дней, как обычно, Ястребов спозаранку пришел на завод. Обошел печь, спросил сменщика, как идут дела, и присел в сторонке, прислушиваясь к мерному гудению домны.

Никогда раньше не случалось с ним этакого — задремал. Очнулся от истошного крика. Увидел, как от соседней печи метнулся пылавший факелом человек. Ястребов сшиб его с ног и, не обращая внимания на лизавшие одежду и руки языки пламени, стал забрасывать песком.

К месту происшествия бежали люди. Ястребов велел отнести обожженного в сторону, а сам направился к печи, где случилась авария. Страшная картина открылась его взору. Проевший каменную кладь металл бил струей, разрушая сдерживавшие его оковы. Горновой схватил валявшуюся на земле тяжелую чугунную чушку и сунул ее в промоину. Поток чугуна на минуту приостановился, затем пошел с новой силой.

— Давай еще! — услышал Ястребов и увидел старшего брата Ефима, силившегося приподнять такую же чушку. Вдвоем они бросили ее в отверстие и, воспользовавшись тем, что течь приостановилась, начали забрасывать дыру кусками доломита.

— Пику! — коротко бросил Ефим.

Схватив пику, Павел с силой ударил ею в летку. На помощь пришли очнувшиеся от испуга мастеровые, работавшие у этой печи. Удар, еще удар — и вот чугун показался из летки. Минута — и он пошел сильнее, растекаясь по литейному дворику. Кто-то, спохватившись, ударил в било.

Тяжело дыша, Ястребов отошел в сторону. Обгоревшая одежда висела на нем лохмотьями.

— Как там? — спросил он бежавшего мимо подмастерка.

— Плохо, пропал человек!

— Котровский. Саламыга.

Когда Ястребов вышел на площадку за литейным двором, люди молча расступились перед ним.

Не в первый раз умирали на заводе. Не первый раз видели люди мертвых. Но такого, чтоб гибли у домны, здесь еще не бывало. Потому так тихо было в толпе, окружившей лежавшего на рогожке покойника.

— Почему работу бросили? — Голос Мотри звучал недобро. — Мертвяка не видели? Марш по местам!

В толпе глухо зароптали.

— А ну, расходись, собаки!

И вдруг в тишине звонко прозвучал чей-то голос:

— Сам собака!

Мотря сначала опешил, но тишина и неподвижность толпы ободрили его.

— Кто сказал?

Ответом было молчание.

— Смутьяны! На каторгу захотели?

— А здесь чем лучше?

— Бунтовать? Я вам… — но Мотря не успел закончить свою угрозу. Тяжелый удар кулака в переносье свалил его с ног. Началась свалка.

— Стойте, богохульники! Не след около покойника бесчинствовать! — Старший Ястребов с укоризной смотрел на возбужденных людей. Воспользовавшись заминкой, Мотря бросился бежать.

Люди еще не успели разойтись, как в толпу врезались рунты. Размахивая плетями, они начали хватать первых попавшихся под руку. Очутившийся рядом с Павлом Ястребовым Лука толкнул его в бок:

— Идем скорей, а то за твое хорошее тебя же и отдубасят!

Смотреть на расправу пригнали всех живших в поселке. Заводской кат — здоровенный мужик из беглых, добровольно принявший на себя эту должность, криво усмехаясь, размачивал в колоде сыромятные ремни. Помяв плеть руками, он взмахнул ею и хрипло крикнул:

— Давай, подводи!

Бабы тихо завыли.

Первым наказывали горнового. Молча лег он на скамью. Дико оскалившись, кат полоснул по обнаженной спине. Цевкой брызнула кровь. Остервенясь, кат бил изо всей силы. Стиснув кулаки, мастеровые молча смотрели, как истязают их товарищей. Остановить бы, прекратить это мучительство, да нет силы такой. Сила — у барина.

Рощина на площади не было. Целыми днями не отходил он от убитой горем Наташи, стараясь утешить ее. С помощью Луки он выдолбил из сосны домовину для покойника, вытесал крест. И вот на погосте, рядом с могилкой Анны, появился еще один свежий холмик.

Похоронив отца Наташи и проводив девушку домой, Василий направился ночевать к Луке. Старый плотинный долго кряхтел, разуваясь у порога, затем сказал:

— Теперь тебе, парень, быстрей жениться надо, не то худо будет. Одна девка осталась.

— У барина разрешенье просить надо. До покрова-то далеко.

Дата добавления: 2015-08-02