Мастер Зы Фэн Чу 4 страница

Внезапный рывок сзади за волосы не дал мне сорваться с обрыва.

- Не нужно было смотреть на меня прямо в упор, - спокойно сказал он, - но ты сделал это и попался.

Я до сих пор не могу понять, что именно в тот момент потянуло меня к обрыву. Ведь вокруг расстилалась дикая степь, в которой можно было найти более чем предостаточно места для того, чтобы наклониться или даже встать на четвереньки и спокойненько вывернуться наизнанку. Достаточно было сделать несколько шагов, чтобы оказаться в полной безопасности. Он впоследствии утверждал, что ничего подобного в виду не имел, даже не подозревал, что все так обернется, и насилу успел схватить меня за волосы, чтобы не дать свалиться вниз. Не могу я понять также и того, почему после слова "попался" не съездил ему по физиономии и тем самым не поставил крест на развитии нашего с ним знакомства, а вместо этого сказал только: "Пошел ты..." и направился к своей палатке. Пройдя шагов десять, я вдруг ощутил мягкий плотный толчок в спину - настолько сильный, что чуть было не свалился с ног - и оглянулся. Он стоял на прежнем месте и пристально смотрел мне вслед.

- Тоже мне экстрасенс-инструктор международной категории, - сказал я. - Просто у меня голова закружилась... Устал, пока наверх по веревке карабкался...

- И часто ты так устаешь? - с усмешкой поинтересовался он.

- Иди ты на..., - сказал я, подошел к очагу и принялся разводить костер. -

- Фи, сударь... Произносить ругательные слова - последнее дело для того, кто считает себя истинным воином. Ведь ты считаешь себя истинным воином, правда?

Я ничего не ответил, мгновенно разозлившись от ощущения своего бессилия и, видимо, поэтому презрительно сплюнул сквозь зубы, совсем как тогда, когда был подростком и таким способом пытался придать себе уверенность в собственных силах. Он усмехнулся и сказал:

- А еще многие настоящие мужчины имеют привычку артистически сплевывать сквозь зубы... Ужасная привычка... Как и привычка ругаться непристойными словами... И знаешь, почему? Вовсе не потому, что плевки создают проблемы для дворников и вызывают отвращение у тех, кто наблюдает процедуру презрительного плевания, а ругательные слова разрушают гармонию психологического пространства и оскорбляют слух тех, кто их слышит. Дворники, наблюдатели, пространство и слушатели как-нибудь с этим справятся... А вот сами те, кто плюется и ругается - едва ли... Даже если аккуратно сплевывают в урну, в плевательницу... ну, или в платочек - так, чтобы никто не видел, и ругаются молча - про себя, дабы не действовать на нервы окружающим... И уровень культуры здесь абсолютно ни при чем...

Он выдержал паузу. Я делал вид, что напрочь игнорирую произносимый им текст.

- И ты не поинтересуешься - почему? - продолжил он. - Напрасно... Но я все же возьму на себя смелость по этому поводу высказаться. Дело в том, что, походя избавляясь от некоторого количества слюны, человек теряет не только очень ценную физиологическую жидкость, но также и сгусток энергии, которой всегда заряжена слюна. Если же он сплевывает многократно, потери становятся весьма ощутимыми для его организма - как химические, так и энергетические... И в первую очередь это отражается не на здоровье, а на уровне его личной силы. И потому, пытаясь с помощью сплевывания, скажем, самоутвердиться, он достигает прямо противоположного эффекта...

Я упрямо молчал.

- А с ругательствами - и того проще. Помнишь, вчера я говорил о принципе действия звуковых вибраций? Даже мысленно произнося непристойное слово, человек генерирует в своей энергетической структуре поток соответствующих вибраций. Энергия бранных слов - липкая и вязкая. Она оседает внутри человека, склизкими комьями скапливается в его энергетической структуре и склеивает ее элементы, лишая их присущей им подвижности. Каждый элемент энергетической структуры функционально соответствует определенному аспекту сознания. Лишаясь некоторой части своих степеней свободы, он ограничивает также подвижность ума. Говоря проще, когда человек произносит, в особенности - мысленно, непристойные слова, он просто-напросто тупеет. К сожалению, тупеет также и тот, кто слышит непристойности, но в гораздо меньшей степени, нежели произносящий их. И дело здесь не в каких-то там морально-этических абстракциях общекультурного плана, а в чисто силовом или энергетическом раскладе.

Он немного помолчал, а потом добавил:

- И вообще, если как следует разобраться в принципах, которые лежат в основе всех важнейших моральных заповедей, равно как и в том, каковы критерии греховности тех или иных действий, окажется, что вся человеческая этика и мораль истоком своим имеют соображения энергетической целесообразности. И грех - это то, что необратимо разрушает в первую очередь энергетическую структуру того, кто его совершает. Это приводит к духовной деградации индивида. А духовная деградация, в свою очередь, ведет к страданиям в этой жизни и в промежутке между воплощениями. Ну, и в следующее воплощение человек входит с таким кармическим багажом, что в иных случаях лучше было бы и не воплощаться вовсе... Во время исповеди священник одним махом извлекает всю дрянь из энергетической структуры кающегося, так сказать, "снимает камень с его души"... Однако бывают разрушения необратимые, с которыми не в силах справиться ни один даже из самых могущественных в психоэнергетическом плане отцов церкви...

- Ладно, хорош трепаться, - перебил я.

Размеренное журчание его слов произвело на меня странно успокаивающее действие, злость улеглась, я ощутил неожиданный прилив сил и мирно спросил:

- Овсянку будешь?

- А ты не хочешь спросить, что я с тобой такое сделал, от чего ты чуть было не отключился? - поинтересовался он, присаживаясь на камень рядом с очагом.

- Ни хрена ты со мной не сделал... И я ни о чем не хочу тебя спрашивать... Вообще ни о чем. Вот море - видишь? - вот очаг - пользуйся, если хочешь, только ко мне со своей шизой не приставай...

Я не понимал, что со мной происходит. Мне было все равно, что говорить, лишь бы отгородиться от него каким-нибудь забором, лишь бы разделить сферы его и моего жизненных пространств. Избавиться от него я не мог, каждый имеет право отдыхать там, где хочет, особенно в дикой пустынной степи. Пытаться изгнать этого типа из бухты, попросту начистив ему фэйс, было бесполезно - ведь я только что видел, на что он способен. Более того, я чувствовал, что, даже если он уйдет, это ничего не изменит. Отцепиться от него можно было только каким-то другим способом. И, положившись на свое чутье, я выбрал наиболее радикальный. По крайней мере, как мне казалось. Впоследствии выяснилось, что я был прав - я инстинктивно воспользовался одним из самых эффективных способов психоэнергетической защиты. Но тогда я этого не знал, а действовал, руководствуясь простым инстинктом самосохранения - чисто автоматически и почти неосознанно. Я взял да и не поверил своим глазам. Я выбрал не верить... И одним махом быстренько зачеркнул для себя все, что успело к тому моменту внедриться в мое сознание с подачи этого человека.

- Но я к тебе не лез, ты сам подставился... - как бы извиняясь, произнес он.

- Я же сказал тебе - иди... в задницу!!! - процедил я сквозь зубы, снова начиная раздражаться. - Бубни харекришну, делай, что хочешь, только не лезь ко мне со всей этой шизой! Неужели одного раза мало и нужно повторять?!

И эта фраза что-то сделала с моим восприятием. Словно я в мгновение ока окружил себя металлической сеткой, сквозь которую проникало все, кроме того, что могло быть хотя бы как-то связано с этим человеком. Я чувствовал, что теперь могу сколько угодно наблюдать за тем, что он делает, без каких бы то ни было нежелательных для меня последствий. И я окончательно поверил в то, что не видел ничего, кроме обыкновенной динамической разминки матерого бойца, а голова у меня закружилась просто от того, что я устал, поднимаясь наверх.

Но он не унимался:

- Слушай, а почему ты решил, что это - шиза? Из-за моего "попался"?.. Тебе не нравится быть в роли того, кто "подставился"... Так ведь никому не нравится... Но чтобы ТАК не попадаться, нужно самому что-то из себя представлять.

Его слова буквально взбесили меня.

- Пошел ты знаешь куда!.. - воскликнул я, но прямо то место, куда ему надлежало отправиться, на этот раз почему-то не назвал.

- Знаю... Но все-таки, почему ты решил, что это - шиза?

- Потому что я так решил! - раздраженно отрезал я и неожиданно для себя добавил: - И харекришна твоя вчерашняя - тоже шиза. Недаром у тебя глазки поблескивают... Повторяю тебе: я - просто устал, а ты - иди в задницу!..

На этот раз он ничего не сказал и только с улыбкой молча пожал плечами.

А я - соврал. Я вовсе не чувствовал себя уставшим. Наоборот, я ощущал совершенно небывалый и абсолютно необъяснимый подъем...

Сняв с огня котелок с овсянкой, я поставил воду для чая.

Он завтракать отказался и отправился куда-то в степь, что меня весьма обрадовало.

Усевшись с миской на краю обрыва и свесив вниз ноги, я съел кашу и, подобно разбойникам из мультика, которые "убежали далеко в лес и поклялись больше никогда, никогда не возвращаться в это проклятое место", решил, что больше не буду вступать с этим типом ни в какие разговоры о вещах хотя бы сколько-нибудь абстрактных, и вообще постараюсь обращать на него поменьше внимания.

После завтрака я сложил миску, кружку и ложку в полиэтиленовый кулек и, зажав его в зубах, спустился вниз. Вымыв посуду, выкупался сам и сладостно растянулся на теплой поверхности камня в предвкушении многодневного блаженного безделья.

Он спустился на плиту примерно через час.

Весь день почти до самого заката мы провели у воды, не перекинувшись ни одним словом. Большую часть времени я лежал с закрытыми глазами, иногда сползая в море, чтобы лениво проплыть несколько сот метров. Он тоже молча лежал, потом что-то делал, потом плавал, потом опять что-то делал, громко при этом пыхтел, потом снова лежал, но я тщательно не обращал не него никакого внимания и старался даже не смотреть в его сторону.

Вечером он сварил рис, который мы съели в полном молчании.

Так прошло несколько дней, в течение которых мы с ним почти не разговаривали.

Однажды я обнаружил, зачем он по утрам берет с собой вниз чайную ложку и кружку-чайник. Оказывается, они нужны были ему для выполнения утренних гигиенических процедур.

Сначала он прополаскивал рот морской водой, потом чистил язык, ложкой соскребая с него собравшийся за ночь белесый налет. С особой тщательностью он обрабатывал корень языка, от этого временами у него возникали даже позывы на рвоту, а в глазах скапливались слезы. Покончив с языком, он снова прополаскивал рот, после чего указательным и средним пальцами правой руки протирал и массировал десны и зубы.

Потом он набирал морскую воду в кружку-чайник, немного разбавлял ее пресной водой из фляги и промывал нос, по очереди вставляя носик кружки-чайника в одну ноздрю и выпуская воду из второй. Чтобы добиться свободного протекания воды сквозь носоглотку, он склонял голову набок - так, чтобы свободная ноздря оказалась внизу.

Наклонив кружку, он затем втягивал солоноватую воду обеими ноздрями через край и выплевывал ее через рот, после чего набирал воду из кружки ртом, наклонялся вперед, перевернув голову макушкой вниз, и выдувал воду наружу сквозь ноздри.

Еще у него было два тоненьких - миллиметра по три в диаметре - резиновых шнурка длиной около сорока сантиметров каждый. Один конец каждого из шнурков был закруглен.

Он смачивал оба шнурка в кружке, а потом закругленными концами осторожно продевал их по очереди сквозь ноздри, пальцами захватывал концы, вышедшие из отверстий в глотке и вытягивал шнурки наружу через рот. После этого он снова по очереди промывал ноздри соленой водой из носика кружки-чайника.

Заканчивалось это все тем, что он набирал полный рот прохладной морской воды, наклонялся и начинал с силой плескать в свои широко открытые глаза, зачерпывая воду сложенными лодочкой ладонями. После нескольких горстей воды он прекращал это делать и выплевывал воду изо рта. Я пытался сосчитать, сколько раз он это делает, но каждый раз количество горстей воды оказывалось другим, и я решил, что у него, видимо, есть какой-то иной критерий достаточности при выполнении этой процедуры.

В один из дней он заметил, что я исподтишка за ним наблюдаю, и сказал:

- Пока вода во рту не нагреется до температуры тела... Чем более холодной водой брызгаешь в глаза, предварительно наполнив ею рот, тем лучше. Если нет подходящего водоема, можно просто лить подсоленную воду из чайника - сначала прополоскать один глаз от внешнего его угла к внутреннему, потом - второй... Может, попробуешь? Я тебе кружку одолжу. И шнурочки... Если хочешь, можешь даже продезинфицировать, у меня наверху спирта немного есть. И мыло...

Ничего не ответив, я отвернулся и сделал вид, что внимательно разглядываю горизонт. Я, правда, подумал, что поступаю, должно быть, глупо, потому что в его странных гигиенических действиях явно было что-то стоящее, однако нельзя было давать ему повод раскрутить меня на полноценное общение. После того случая на обрыве он внушал мне что-то очень сильно смахивавшее на суеверный страх, и я очень не хотел в этом себе признаваться, довольно уютно устроившись в сетчатом коконе-фильтре.

- Тебе не кажется, что ты ведешь себя глупо? - спросил он.

- Нелогично - ты это хотел сказать? Если у меня закружилась голова от перенапряжения, то я должен быть тебе благодарен за то, что ты спас мне жизнь, а не демонстративно тебя игнорировать... А если я тебя игнорирую, то тем самым признаю, что дело обстоит иначе, и, следовательно, себя обманываю... Да?

- Я говорю то, что хочу сказать, и я сказал: "Глупо". Обманывают себя практически все, и это не есть что-то особенное. Что же касается формальной логики, то почти никто из людей не бывает логичен в своих поступках, поскольку то, что принято считать логикой - аппарат очень ограниченный и как руководство к действию в большинстве случаев ни на что не годный. В то же время истинная логика, в соответствии с которой устроена жизнь в этом мире, с точки зрения большинства людей абсолютно абсурдна. А ты ведешь себя просто-напросто глупо, пытаясь игнорировать то, что уже вошло в твою жизнь, и от чего тебе теперь никуда не деться. Ты похож на страуса, от страха спрятавшего в песок голову в наивной надежде, что от этим можно что-то изменить в окружающем мире. Я могу уйти прямо сейчас. Но то, что я сделал с тобой несколько дней назад, останется в тебе и будет неуклонно изменять тебя изнутри, и раньше или позже для того, чтобы справиться с новым самим собой, тебе понадобится определенная информация. И кроме меня, никто не поможет тебе ее добыть. А если ты ее не добудешь, то либо будешь несчастен до конца своей жизни, либо тебя скосит шиза.

- Как тебя, например...

Он пропустил мое замечание мимо ушей и невозмутимо продолжал:

- Но самое главное - ты знаешь, почему именно я, однако предпочитаешь хранить это знание в дебрях подсознания. Там, откуда оно само по себе не сможет выбраться в слой формулируемых мыслей и мыслеобразов. Разве что во сне... Ты часто видишь сны? О прошлых жизнях, например? А может быть, даже не сны?.. А?

Он знал, что попал в точку. Но от этого я еще больше замкнулся в себе.

- Не хочешь... - сказал он. - Ну что ж, твое право... Однако ты способен на большее, чем банальный мордобой, который у нас проходит под кодовым названием "восточные боевые искусства"... Я уж не говорю о плавании... В обычном понимании...

- А бывает необычное?

- Бывает. Ты кем работаешь? Только тренером?

- Инженером. Тренер - это по совместительству. Полставки в институтском спорткомплексе...

- Ну, в этой стране "инженер" - понятие растяжимое... Особенно сейчас.

- Инженером-гидрологом.

- Это - скорости течения, температурная стратификация, чего там еще?

- Не совсем, я гидрооптикой занимаюсь...

- А-а, подводное световое поле, коэффициент ослабления, коэффициент поглощения...

- В общем где-то так, - мне не хотелось вдаваться в детали, особенно в разговоре с ним, и я попытался сменить тему, спросив: - А откуда ты про мордобой-то узнал?

- Руки. При первом же взгляде на костяшки пальцев складывается впечатление, что ты решил прикончить свои суставы еще до того, как тебе стукнет сорок... Иначе непонятно, зачем набивать на них такие здоровенные мозоли...

- А как иначе?

- Изнутри...

- Посредством силы "ци", что ли? Ну, так это я уже слышал... Однако практически приемлемых вариантов не видел, так что давай закроем тему...

- Давай закроем, если тебе так хочется... Но все-таки, старательно уходя от развития контакта со мной, ты поступаешь опрометчиво и, может быть, впоследствии об этом пожалеешь. Хотя - всему свое время...

Еще два дня прошли в полном молчании, изредка прерываемом короткими репликами на бытовые темы.

На третий день произошло событие, которое произвело на меня довольно сильное впечатление, но тогда я старательно не придал ему особого значения. Я случайно - так мне показалось - увидел еще один тип его тренировочной практики.

Это случилось где-то около полудня. Я в одиночестве загорал внизу на плите. Жара стояла редкостная, и совсем не было ветра. Поэтому очень скоро запас пресной воды, которую я взял с собой во фляге, закончился, и я поднялся наверх, чтобы пополнить его из складной полиэтиленовой канистры.

Наверху ветра тоже не было. Я посмотрел на море, поверхность которого была похожа на светло-синее стекло. Где-то очень далеко стеклянная плоскость плавно перетекала в белесую голубизну небесной стены, наглядно подтверждая факт несуществования линии горизонта.

Я увидел его, повернув голову вправо. В странной позе он стоял на плоской каменной плите, выступавшей над обрывом в самой высокой точке берега бухты. Сильно прогнувшись и слегка наклонившись вперед, он за лодыжку обеими руками держал над собой ступню левой ноги, пятка которой касалась макушки его головы над самым лбом, и смотрел вниз, балансируя на идеально выпрямленной правой ноге. Я замер от неожиданности. Одно неловкое движение, незначительное нарушение равновесия - и он сорвался бы с пятидесятиметровой высоты прямо в нагромождение отколовшихся от обрыва громадных угловатых валунов. Я ничем не успел бы ему помочь, поскольку, во-первых, на голове его отсутствовали волосы, за которые можно было бы ухватиться и выдернуть его с того света, а, во-вторых, от места, где я стоял, до него было метров тридцать, так что, даже будь у него на голове хоть целая копна, я бы все равно не успел.

Однако он, судя по всему, падать вовсе не намеревался, и стоял твердо, словно был отлит из бронзы. Потом он плавно вытянул ногу вверх, отпустил ее и свободным махом выпрямил перед собой, захватив двумя руками за ступню.

Я стоял и смотрел. Он казался настолько сосредоточенным, что не замечал меня. Еще бы! Стоило ему хотя бы на мгновение отвлечься - и он пропал...

Ничего себе, тренировочка... - подумал я.

Тем временем он продолжал, плавно и легко меняя позу за позой в непрерывном потоке замысловатых движений. Многое из того, что он делал, напомнило мне картинки из толстой книжки какого-то упитанного индуса - один из моих ребят приносил ее однажды в бассейн. Некоторые элементы я видел впервые, а кое-что было похоже на классические гимнастические упражнения, а также на техники, которыми пользуются в качестве средств общей физической подготовки бойцы, и которые Альберт Филимонович заставлял нас отрабатывать до умопомрачения. Но здесь все это было совершенно в ином качестве и в неизмеримо более сложных вариантах.

Он то надолго неподвижно замирал в какой-нибудь напряженной стойке на руках с хитро оплетающими туловище ногами, то вытягивался в нить в связке прямых и боковых вертикальных шпагатов, удерживая равновесие на одной ноге, то вдруг взрывался каскадом почти молниеносно сменявших друг друга головокружительных узлов, в которых невозможно было понять, где голова, где ноги, и вообще, каким образом человеческое тело может сворачиваться, приобретая подобные формы. Иногда темп движений становился очень-очень медленным, и его тело мягко и непрерывно текло, как бы тягуче переливаясь из одного сверхсложного положения в другое - еще более невероятное.

Широко раскрыв от изумления рот, я наблюдал за ним в течение примерно сорока минут. За это время я увидел не только то, чего не видел никогда в жизни, но также вещи, которые, расскажи мне о них кто-нибудь, я бы однозначно счел невозможными. Причем делалось все на самой кромке высоченного обрыва, падение с которого означало неминуемую смерть, и это еще более убедило меня в его психической ненормальности. У него определенно были не все дома. А может быть, дома у него просто никого не было... Впрочем, тогда я отогнал от себя эту мысль как провокационную. Однако не признать того, что уровень тренированности тела этого человека поистине феноменален, я не мог. Мало того, что он выполнял элементы, требовавшие диковинного сочетания огромной силы и нечеловеческой силовой выносливости, гибкость и подвижность его суставов при этом по целому ряду показателей превосходила гибкость и подвижность суставов цирковых гимнасток, что было для меня поистине непостижимо! Ему, судя по всему, удалось совместить совершенно несовместимые вещи, соединив в одном теле фантастическую силу и поистине немыслимую гибкость. Все это выглядело тем более странно, что его тело, покрытое изрядным слоем подкожного жира тело, скрадывавшего рельефность могучей мускулатуры, было похоже на каучуковое. Оно самым натуральным образом плавно струилось, независимо от того, каким был темп движений. В тот момент я мог бы поклясться, что теперь понимаю, о чем говорил Альберт Филимонович, требуя от нас на тренировках максимальной текучести.

В том, что он делал, присутствовало также некоторое "что-то еще"... Я чувствовал, что сами по себе движения и позы имеют значение лишь как средство, инструмент, с помощью которого он взаимодействовал с этим "чем-то". Вероятнее всего, реальную ценность для него представляло только это "что-то еще" - оно было тем самым главным, ради чего, собственно, все и делалось. Но именно этого "чего-то" я не воспринимал, тщательно защитившись от него своим фильтром-сеткой, отсекавшим все, что могло иметь хотя бы какое-то отношение к сфере жизненной силы этого человека.

Однако через некоторое время я все же начал чувствовать, как окружающее пространство наполняется чем-то плотным, упругим и могущественным, но это пространство было не моим, оно существовало само по себе, и я тщательно сдерживал его напор, выделяя из мощного потока только зрительное восприятие движений физического тела. Я знал, что, стоит мне хотя бы чуточку приоткрыть сетчатую дверцу своего фильтра, и меня сметет ураган неизвестной мне безумной силы. Это внушало мне суеверный ужас. Первым моим побуждением, едва я его увидел, было - немедленно уйти, спуститься вниз и там затаиться. Однако он проделывал со своим телом вещи настолько невероятные, что я был не в силах оторвать взгляд.

Тем не менее в конце концов мне пришлось это сделать. Давление потока чего-то неопределимого, исходившего от него, сделалось настолько огромным, что я понял - еще чуть-чуть, и моя защита не выдержит. Она трещала по всем шва и готова была вот-вот разлететься в мелкие клочья. Кроме того, я уже все равно почти ничего не видел, потому что поток этого "чего-то" с чудовищной силой давил мне на глаза и заставлял кровь молотообразно колотиться в висках, отчего все вокруг потемнело и покрылось пульсирующими искрами, мечущимися в сетке кровеносных сосудов глазной сетчатки.

Сжав в зубах хлястик брезентового чехла наполненной пресной водой фляги, я мигом скатился по веревке вниз и прыгнул в море. Давление в глазах и буквально раскалывавшие голову пульсации крови в висках исчезли. Я выбрался из воды, улегся на теплый камень и подумал:

Надо же, засмотрелся на этого типа и не заметил, как перегрелся. Надо бы в тень лечь...

Но почему-то остался лежать на солнце.

На следующий день рано утром он отправился в поселок за овощами. Вернувшись поздно вечером уже в полной темноте, он подошел ко мне и задал совершенно неожиданный вопрос:

- У тебя приемник есть?

- Радио что ли?

- Да.

- Ну есть... - сказал я.

- Я всегда на всякий случай возил с собой маленький японский приемничек, но стралася его не слушать - после того, как, сидя летним вечером у палатки и поймав новости Би-Би-Си на английском языке, наткнулся на сообщение о гибели "Адмирала Нахимова".

- Дай на несколько дней.

- Зачем?

- Слушать, зачем еще?

- Зачем слушать?

- Да там в Москве неувязка вышла...

- Я насторожился:

- Какая такая неувязка?

- Да так... Несколько уродов решили переворот устроить... Гэ-Кэ-Чэ-Пэ называются. Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению.

- Так они уже его объявили?

- Кого?

- Чрезвычайное положение...

- Ну да, а то как же... И танки на улицах. Все, как положено...

У меня неприятно засосало под ложечкой. Теперь домой поди доберись, если что-то серьезное начнется. Шутка ли - через пол-страны... Да и вообще, приход к власти реакции никогда ничем приятным не заканчивается. А эти еще к тому же начали прямо с чрезвычайного положения. Вот вам и перестройка... Только-только вздохнули посвободнее.

Видимо, все это было написано у меня на физиономии, потому что он сказал:

- Да ты не дрейфь, ничего не будет.

- В смысле?

- Ненадолго это. Дней на пять - это максимум... А так, вероятнее всего - три. И закончится почти без крови...

- Ты-то откуда знаешь?

- Знаю... Догадываюсь...

- Тоже мне, пророк-ясновидец...

- Ну так ты даешь приемник? А то ведь, если не дашь - то, глядишь, и затянется петрушка, и так легко отделаться не удастся.

- Я почувствовал, что он улыбается в темноте.

- А причем здесь мой приемник?

- Притом... Расскажу, когда все закончится...

Шизик... Но приемник я ему все-таки дал, а сам забрался нервничать в палатку, настроившись на бессонную ночь в раздумьях о судьбах страны, семьи и т.п. Раздумья, однако, не удались, поскольку минут через пятнадцать я отключился и спокойно проспал до утра, чем, проснувшись, был весьма "удивлен и даже удручен". Как же так - там такое твориться, а мне, вроде бы, начхать?..

Я выбрался из палатки в сверкавшее росой и клубившееся мягким голубоватым туманом дивное утро. Внутри выложенного белыми камнями круга лежал покрытый каплями влаги рюкзак.

Похоже, он так и не ложился спать...

Весь день я провел в напряженном одиночестве. Вернее, мне хотелось, чтобы оно было напряженным, но в действительности я чувствовал, что мне на все наплевать. Было даже немного стыдно.

В тот день он так и не появился, и на следующее утро его рюкзак по-прежнему лежал в центре круга из булыжников.

Он выбрел откуда-то из степи поздно вечером. Мне было слышно, как он, волоча ноги, подошел к своему рюкзаку, вышвырнул его из круга и тяжело рухнул на землю. Я спросил сквозь стенку палатки:

- Эй, у тебя там все нормально?

- Все о'кей. Спи... - ответил он, и в голосе его прозвучала жуткая усталость, смешанная с нечеловеческой печалью. По моей спине пробежали мурашки.

- А в Москве - что? - осторожно поинтересовался я.

- Я же сказал - все о'кей... Попытка переворота предотвращена, коммунистическая империя закончилась...

- Как это?

- Так... Махина рухнула и рассыпалась за пару дней...

- Уже рассыпалась? И много людей погибло под обломками поверженного монстра?

- Шутки шутишь?.. По официальным сообщениям - трое.

- Трое?!

- Пока трое... Но все еще впереди. Это уже не мое дело, но приятного будет мало... Как при падении любой империи - начнутся распри, освободительные движения в колониях, политические игрища между вчерашними союзниками с артиллерийскими перебранками по поводу власти в центре, войны мафиозных кланов за распределение сфер влияния, партизанский терроризм... Ну, и все такое прочее... Коммунистическое наследие, отсутствие экономической и правовой культуры. Да и с культурой вообще - напряженка... И, конечно же, славянский дух. Страшная штука... Хотя, конечно, на случай войны - радикальная. А война - она война и есть... Всегда - кто кого съест. Вся жизнь здесь - сплошная война... И короткие промежутки мира - только передышки для рождения нового поколения солдат... На это время война делается подспудной. Но прекратиться она не может никогда. Стремление к прочному миру - залог перманентности войны... Спи. Я очень сильно устал.

Увидев его утром, я чуть было не пришел в ужас, но потом вспомнил, что мне нет до него дела. Тем не менее зрелище, представшее передо мной, когда он подошел к моему очагу, было не из приятных. Сквозь бронзовый загар, покрывавший его лицо, проступала синюшно-мертвенная бледность, под глазами красовались темно-коричневые отеки, кожа выглядела сморщенной и сухой, а слой подкожного жира уменьшился раза в четыре. За два дня тело его постарело, как минимум, лет на двадцать. До того момента я был уверен, что ему не больше двадцати двух, но теперь видел перед собой человека, который на вид был раза в два старше меня. В глазах же его засела невероятная усталость, смешанная с безысходной потусторонней тоской. Это были глаза даже не столетнего, а, по меньшей мере, трехсотлетнего старца.

Дата добавления: 2015-07-20