ГЛAВA XXV Помощь голодающим

После московской переписи, после того как отец убедился в том, что помощь людям деньгами не только бесполезна, но и безнравственна, участие его в продовольственной помощи народу во время голодовок 1891 и 1898 годов может казаться непоследовательностью и даже внутренним противоречием.

— Если всадник видит, что его лошадь замучена, он должен не поддерживать ее, сидя на ней, а просто с нее слезть,— говорил отец, осуждая всякую благотворительность сытых людей, сидящих на хрипу народа, пользующихся всеми благами своего привилегированного положения и жертвующих от излишка.

В пользу такой благотворительности он не верил и считал ее самообольщением, тем более вредным, что таким образом люди как-бы получали нравственное право продолжать свою праздную, барскую жизнь, и вместе с тем каждым своим шагом увеличивать нищету народа.

Осенью 1891 года отец задумал писать статью о голоде, постигшем тогда чуть ли не всю Россию.

Хотя он уже знал о размерах народного бедствия по газетам и по рассказам приезжавших к нему из голодных мест, тем не менее когда к нему в Ясную Поляну заехал его старый друг Иван Иванович Раевский и предложил ему проехать в Данковский уезд, для того чтобы самому посмотреть, что делается в деревнях, он охотно согласился и вместе с ним поехал в его Бегичевку.

Приехав туда на один-два дня, отец увидал, насколько необходима была неотложная помощь, и сейчас же вместе с Раевским, у которого было уже устроено несколько деревенских столовых, занялся помощью крестьянам, сначала в небольших размерах, а потом, когда посыпались со всех сторон крупные пожертвования, все шире и шире.

Кончилось тем, что он посвятил на это дело целых два года своей жизни¹.

Нельзя думать, чтобы отец в этом случае был непоследователен. Он ни минуты не обманывал себя и не считал, что он делает хорошее, важное дело, но, увидав беду народа, он уже не мог продолжать жить спокойно в Ясной и в Москве, потому что в это время не участвовать в помощи было бы для него слишком тяжело.

«Тут много не того, что должно быть, тут деньги от Софьи Андреевны и жертвованные, тут отношения кормящих к кормимым, тут греха конца нет, но не могу жить дома, писать. Чувствую потребность участвовать, что-то делать»,² — писал он из Рязанской губернии Николаю Николаевичу Ге.

С первых шагов деятельности моего отца в Бегичевке его постигло большое горе.

В ноябре Иван Иванович Раевский, постоянно ездивший по делам голодающих то на земские собрания, то по деревням и селам, простудился, заболел сильнейшей инфлюенцей и скончался.

Эта потеря, мне кажется, наложила на отца нравственную обязанность продолжать начатое им дело и довести его до конца.

Раевский был один из давнишнейших приятелей отца³.

Он слыл силачом, и кажется, что он познакомился с отцом в Москве тогда, когда оба они увлекались физи-

ческим развитием и ходили в гимнастическую школу француза Пуаре.

Я помню его очень, очень давно, со времен далекого детства, когда он наезжал в Ясную Поляну и когда его связывали с отцом интересы спортивные,— борзых собак и скаковых лошадей.

Это было в семидесятых годах.

Позднее, когда отец уже совершенно отошел от своих прежних увлечений, дружба его с Иваном Ивановичем сохранилась, и, кажется, никогда они не были друг другу так близки, как в то недолгое время, когда их соединило народное бедствие и совместная работа в борьбе с ним.

Раевский вложил в это дело всю свою душу, и, при его большой практичности и самоотвержении в работе, он был для отца неоценимым сотрудником и товарищем.

Этой же зимой отцу пришлось, кажется из-за его нездоровья, на два месяца покинуть Бегичевку, и он просил меня на это время его заменить.

Я сейчас же собрался, сдал свои дела по кормлению голодающих в Чернском уезде жене и поехал в Бегичевку.

Дело, заведенное там отцом, было действительно громадное.

Я застал там только одну помощницу отца, прекрасную энергичную девицу Персидскую, с которой я это время и проработал.

Спустя некоторое время я получил от отца следующее письмо, врученное мне присланной им барышней:

«Любезный друг Илюша.

Письмо это передаст тебе Величкина, девица, которая может трудиться. Пока пускай она помогает вам; когда приедем после 20-го, мы устроим ее иначе. Очень жаль, что я не написал тебе приехать прежде к нам, чтобы поговорить с тобою обо всем. Я очень боюсь, как бы ты по незнанию всех условий не наделал ошибок. Писать нужно было бы о стольком, что и не начинаю, притом не зная, что и как делается.

Одно прошу тебя, будь как можно осторожнее, поддерживай дело, не изменяя. И главное — заботься о приобретении, подвозе приходящего хлеба и правильном его размещении и о том, чтобы в столовые не попадали

могущие кормиться, получающие достаточную помощь от земства и, с другой стороны, чтобы не отвергнуты были нуждающиеся.

Теперь надо помогать топливом самым бедным. Это очень важно и трудно, и тут, как это ни нежелательно, уже лучше, чтобы получили ненуждающиеся, чем чтобы не получили нуждающиеся.

Что сено от Усова? Я боюсь, чтобы Ермолаев тут не напутал. Они пишут про разбитые тюки. Надо поскорей поднять его и свезти к Лебедеву в Колодези. Приискивай картофель на местах, не продают ли где, и покупай. Много еще нужно, но нельзя распоряжаться перепиской, не зная, что и как. Полагаюсь на тебя. Пожалуйста, делай из всех сил. Целую тебя, передай поклоны наши Елене Михайловне и Наташе⁴ и всем, кто там. Л. Т.»⁵.

«Помощница», вручившая мне это письмо, приехала на лошадях со станции в то время, когда мы с Персидской садились ужинать.

Старый столяр, служивший нам за лакея, докладывает: «Еще барышню господь послал».

Входит девица-курсистка с огромной банкой монпансье под мышкой и подает мне письмо от отца.

Я попросил ее сесть и предложил ей ужинать.

На столе стояла кислая капуста с квасом и черный хлеб.

Несчастная москвичка посмотрела, хлебнула две ложечки и уныло притихла, с нежностью посматривая на свои конфеты.

«Попала в голодные места, тут только одна капуста и есть, что бы я стала делать, если бы не догадалась взять с собой эти карамели»,— читал я на ее лице.

Когда принесли котлеты, она вся так и просияла.

На другой день, чуть свет, она потребовала себе «работы».

Я велел запрячь ей лошадь и попросил ее поехать с кучером в деревню Гаи и переписать там всех столующихся.

Через полчаса вваливается ко мне Дмитрий Иванович Раевский (брат Ивана Ивановича), весь в снегу, и с ужасом говорит мне:

— Что я видел? На дворе метель, стоит какой-то

ребенок в санях и мчится куда-то без дороги один. Лошадь здешняя. Кто это?

Я так и ахнул.

Оказалось, что девида поехала без кучера неизвестно куда.

Пришлось послать человека ее искать и привезти домой.

В другой раз я, уезжая по столовым, поручил Величинной выдавать на столовые дрова.

Дрова у нас были все сырые, свежесрубленные, и только на разжижку печей мы выписывали вагонами сухие березовые дрова из Калужской губернии.

Эти дрова были дороги, и мы ими страшно дорожили. На три четвертых сажени мы отпускали одну четвертку сухих. Все это я объяснил своей курсистке и уехал.

Приезжаю, и, о ужас, она раздала все сухие дрова.

— Просили сухих,— объяснила она в свое оправдание.

— А что же мы теперь будем делать с сырыми? Ведь они не горят без разжижки.

Пришлось спешно искать сухих дров и за них переплачивать втридорога.

По возвращении отца в Бегичевку я некоторое время еще побыл с ним и потом уехал к себе.

В другой раз мне пришлось поработать с отцом на этом же поприще в Черненом и Мценском уездах в 1898 году.

После недорода двух предыдущих лет уже к началу зимы стало ясно, что в наших местах надвигается новая голодовка и что благотворительная помощь народу не» обходима.

Я обратился к отцу.

К весне ему удалось собрать денег, и в начале апреля он приехал ко мне сам.

Надо сказать, что отец, бережливый по природе, и делах благотворительности был чрезвычайно осторожен и, скажу, даже почти скуп. Конечно, это понятно, если взвесить то безграничное доверие, которым он пользовался среди жертвователей, и ту большую нравственную ответственность, которую он не. мог перед ними не чувствовать. Поэтому, прежде чем что-нибудь предпринять,

ему надо было самому убедиться в необходимости помощи.

На другой день после его приезда мы оседлали пару лошадей и поехали. Поехали, как когда-то, лет двадцать до этого, с ним же езжали в наездку с борзыми, — прямиком, полями.

Мне было совершенно безразлично куда ехать, так как я считал, что все окрестные деревни одинаково бедствуют, а отцу по старой памяти захотелось повидать Спасское-Лутовиново, которое было от меня в девяти верстах и где он не был со времен Тургенева. Дорогой, помню, он рассказывал мне про мать Ивана Сергеевича, которая славилась во всем околотке необыкновенно живым умом, энергией и сумасбродством. Не знаю, видал ли он ее сам или передавал мне слышанные им предания.

Проезжая по тургеневскому парку, он вскользь вспомнил, как исстари у него с Иваном Сергеевичем шел спор: чей парк лучше, спасский или яснополянский? Я спросил его:

— А теперь как ты думаешь?

— Все-таки яснополянский лучше, хотя хорош, очень хорош и этот.

На селе мы побывали у сельского старосты и в двух или трех избах. Голода не было.

Крестьяне, наделенные полным наделом хорошей земли и обеспеченные заработком, почти не нуждались.

Правда, некоторые дворы были послабее, но того острого положения, которое считается голодом и которое сразу кидается в глаза, — этого не было.

Помнится мне даже, что отец меня слегка упрекнул за то, что я забил тревогу, когда не было для этого достаточного основания, и мне одно время стало перед ним как-то стыдно и неловко.

Конечно, в разговорах с каждым из крестьян отец спрашивал их, помнят ли они Ивана Сергеевича, и жадно ловил о нем всякие воспоминания. Некоторые старики его помнили и отзывались о нем с большой любовью.

Из Спасского мы поехали дальше.

В двух верстах оттуда нам попалась по пути заброшенная в полях маленькая деревушка Погибелка.

Заехали.

Оказалось, что крестьяне живут на «нищенском» наделе, земля неудобная, где-то в стороне, и к весне народ

дошел до того, что у восьми дворов всего только одна корова и две лошади. Остальной скот весь продан. Большие и малые «побираются».

Следующая деревня Большая Губаревка — то же самое.

Дальше — еще хуже.

Решили, не откладывая, сейчас же открывать столовые. Работа закипела.

Самую трудную работу — распределение количества едоков из каждой крестьянской семьи — отец почти везде производил сам, поэтому целые дни, часто до глубокой ночи, разъезжал по деревням. Раздача провизии и заготовка лежала на обязанности моей жены. Явились и помощники. Через неделю у нас уже действовало около двенадцати столовых в Мценском уезде и столько же — в Чернском.

Так как кормить весь народ без различия нам было не по средствам, мы допускали в столовые преимущественно детей, стариков и больных, и я помню, как отец любил попадать в деревню во время обеда и как он умилялся тем благоговейным, почти молитвенным отношением к еде, которое он подмечал у столующихся.

К сожалению, дело не обошлось и без административных неприятностей⁶.

Началось с того, что двух барышень, приехавших из Москвы и заведовавших одной из больших наших столовых, просто прогнали и под угрозой закрытия столовой. Затем явился ко мне становой с требованием дать ему разрешение начальника губернии на открытие столовых.

Я стал убеждать его в том, что не может быть закона, воспрещающего благотворительность.

Конечно, безуспешно.

В это время в комнату вошел отец, и между ним и становым завязался дружелюбный разговор, в котором один доказывал, что нельзя запрещать людям есть, а другой просил войти в положение человека подневольного, которому так приказывает начальство.

— Что прикажете делать, ваше сиятельство?

— Очень просто: не служить там, где вас могут заставить поступать против совести.

После этого мне все-таки пришлось во имя сохранения дела съездить к орловскому и тульскому губернато-

рам и в заключение послать министру внутренних дел телеграмму с просьбой «устранить препятствия, которые ставят местные власти делу частной благотворительности, законом не возбраняемой».^:

Таким образом, удалось спасти существующие у нас столовые, но новых открывать уже не разрешалось.

От меня отец поехал в восточную часть Чернского уезда, где хотел посмотреть состояние посевов, но дорогой он заболел и несколько дней пролежал у моих дрзей Левицких.

Вот письмо, написанное им моей жене и мне после его отъезда:

«Милые друзья Соня и Илья.

Пожалуйста, продолжайте дело, как начато, и даже расширяйте, если есть настоящая необходимость. Я могу прислать еще триста рублей. Тысячу же пятьсот я оставляю, так как написал об этом жертвователям, две тысячи же еще не получал. Я послал свою статью и отчет о трех тысячах с чем-то рублей. Расхода там выведено около двух с половиной. Пожалуйста, Илюша, пришлите мне расчет остальных денег поаккуратнее, так чтобы можно было послать в газеты.

Очень мне оставило хорошее впечатление мое пребывание у вас. Я ближе вас узнал, понял и полюбил.

Здоровье мое лучше, но не могу сказать, чтобы было хорошо. Все еще очень слаб.

Л. Т.

Внучат милых и Анночку очень целую. Кто из них у бабушки?»⁷

Дата добавления: 2015-07-20