О педофилии

Нынешняя истерия по поводу действий сексуального характера с детьми — и не только действий как таковых, но и их художественных изображений в виде так называемой детской порнографии — создает странную иллогичность. Когда тридцать лет назад Стэнли Кубрик экранизировал «Лолиту», он обошел табу — в те дни сравнительно мягкое, — задействовав актрису, о которой было хорошо известно, что она не ребенок, и которую можно было выдать за ребенка не иначе как с трудом. Однако при нынешних настроениях эта уловка не сработала бы: тот факт (факт фиктивный — в этом-то и суть), что вымышленный персонаж является ребенком, перевесил бы тот факт, что образ на экране не является детским. Когда под вопросом секс с несовершеннолетними, закон, за плечом которого маячит общественное мнение, просто не в настроении учитывать столь тонкие различия.

Существует невинный, чисто дружески и даже обыденный способ поднять вопрос о детях. В тот момент, когда я произношу первое слово, слово «Значит», любопытство мое носит в высшей степени невинный характер.

Но между «Значит» и вторым словом, «вы», дьявол устраивает мне засаду, подсовывает картинку: душная летняя ночь, Аня извивается в объятиях рыжего Алана с конопатыми плечами, Алан проникает в ее лоно, восторженно принимающее его семя.

Спасибо за науку, сказала я. Уж будьте добры, примите смиренные извинения от столь недостойного существа.

Он бросил на меня тяжелый взгляд. И спросил: Где я написал «радио-ток-шоу»?

Я показала. Он посмотрел пристально, прищурился, зачеркнул слово «ток» и на полях, карандашом, старательно вывел «радиошоу». Вот, сказал он, так лучше?

Намного, сказала я. А у вас не такое уж плохое зрение.

Обычно он ходит в твидовом пиджаке горчичного цвета, какие встречаются в английских фильмах пятидесятых годов. Пиджак пахнет ужасно, как заплесневелая лимонная кожура. Когда он просит меня читать, глядя ему через плечо, я всегда под каким-нибудь предлогом отказываюсь. Надо бы ночью пробраться к нему в квартиру, стащить пиджак и сдать его в химчистку. Или сжечь.

Как же возникли нынешние настроения? Цензоры, озабоченные состоянием нравственности, терпели одно поражение за другим и были вынуждены постоянно защищаться, пока в конце XX века в драку не ввязались феминистки. Однако в вопросах порнографии феминизм, движение прогрессивное в других аспектах, улегся в постель с религиозными консерваторами, и вот тут-то началась путаница. В итоге сегодня, в то время как, с одной стороны, средства массовой информации безнаказанно задают тон, всё настойчивее выпячивая сексуальную сторону жизни, с другой стороны, подвергаются суровой критике аргументы эстетов о том, что искусство рушит табу (искусство преображает субъект, очищая его от грязи), а значит, художник стоит над законом. В нескольких четко очерченных областях табу одержало триумфальную победу: не только определенные изображения, особенно секс с несовершеннолетними, осуждаемый и жестоко наказуемый, но и обсуждения самих основ запрета, принимаются неодобрительно, а то и вовсе пресекаются.

К тому времени, как односложное «вы» произнесено, она понимает, посредством магического перенесения, или, может, просто увидев на моей сетчатке определенный образ, какая картина стоит у меня перед глазами. Если бы в ее стиле было краснеть, она бы покраснела. Но это не в ее стиле. Вы имеете в виду, произносит она холодно, используем ли мы средства контрацепции? И улыбается едва заметной улыбкой, будто манит меня. Да, говорит она, отвечая на собственный вопрос, мы используем средства контрацепции. Определенного рода.

Я спросила: Сколько из того, что я печатаю, попадет в книгу?

То, что вы печатаете, ответил он, является циклом суждений, суждений, которые возникают каждый день, а значит, считается альманахом. Альманах — не роман, в нем нет начала, середины и конца. Я не знаю, какой объем войдет в книгу. Наверно, такой, какой немцы захотят опубликовать.

Почему вы это пишете? Почему бы вам не написать лучше новый роман? Ведь романы же вам удаются?

Роман? Нет. Я уже не такой выносливый. Чтобы написать роман, нужно уподобиться Атласу, держать на плечах целый мир, держать месяцами, а то и годами, пока события сами себя не исчерпают. Для меня сегодняшнего это чересчур.

Атаки радикальных феминисток (руководимых людьми вроде Катарины МакКиннон) на порнографию били сразу по двум фронтам. Во-первых, было заявлено, что изображения взрослых мужчин, занимающихся сексом с детьми (то есть либо с детьми, играющими роли детей, либо с актерами любых возрастов, играющими роли детей), поощряют реальное насилие над реальными детьми. Во-вторых, было заявлено, что принуждение детей — и женщин — к сексуальным действиям перед кинокамерой — это форма сексуальной эксплуатации (утверждается, что женщины участвуют в современной порноиндустрии исключительно по принуждению).

Сами собой напрашиваются некоторые пикантные вопросы гипотетического характера. Следует ли наложить запрет на публикацию (в виде книги) истории, чистой воды вымысла, в которой актриса двадцати лет, достаточно миниатюрная, перед камерой играет роль девочки, занимающейся сексом со взрослым мужчиной? Если нет, откуда тогда требования запретить экранизацию этой же самой истории, каковая экранизация является не более чем переносом из условной (вербальной) системы символов в естественную (фотографическую)?

А теперь дерзните, — говорили ее глаза, — дерзните спросить, средствами контрацепции какого рода мы пользуемся.

Определенного рода, сказал я. Гм… Не стану спрашивать, какого именно. Но позвольте дать вам благожелательный совет: не затягивайте с ребенком.

И всё-таки, сказала я, у нас у всех есть собственные суждения, особенно о политике. Если вы начнете рассказывать историю, люди по крайней мере будут сидеть тихо и слушать вас. С историями всегда так, и с шутками тоже.

А он ответил: Истории сами себя рассказывают, а не мы их. Я знаю, я всю жизнь имел дело с историями. Никогда не понукайте историю. Ждите, пока история начнет говорить сама за себя. Ждите и надейтесь, что она не слепоглухонемая от рождения. Я это умел, когда был моложе. Я умел терпеливо, целыми месяцами, ждать конца. А теперь я устал. Я уже не могу так долго удерживать внимание на одной теме.

А мне, сказала я, мне среди ваших суждений найдется местечко? В ваши планы случайно не входит поделиться с миром суждением о секретаршах?

А как насчет детей, занимающихся сексом не со взрослыми, а с другими детьми? Согласно новой ортодоксальности, порицания заслуживает не сам факт секса между несовершеннолетними (многие из которых ведут активную и даже беспорядочную половую жизнь), не факт секса, настоящего или имитируемого, между несовершеннолетними актерами, но присутствие взрослого наблюдателя либо в самой сцене, либо за камерой кинооператора, либо в темном кинозале. Разрушит ли табу фильм, снятый несовершеннолетними, с использованием несовершеннолетних актеров в сексуальных сценах и демонстрируемый исключительно несовершеннолетним зрителям — вопрос интересный. По-видимому, не разрушит. Тем не менее недавно в одном из американских штатов семнадцатилетний юноша попал в тюрьму за то, что занимался сексом со своей пятнадцатилетней подружкой (обвинение предъявили ее родители).

Такое впечатление, сказала она, что вы имеете в виду собственный опыт. У вас ведь не было своих детей?

Он бросил на меня проницательный взгляд. Потому что если вы вздумаете меня задействовать, помните, вы должны мне гонорар за использование образа.

Что касается секса между преподавателями и студентами, поток осуждения отличается такой мощью, что произнести даже самое тихое слово в защиту этого явления — (абсолютно) то же самое, что бороться с потоком, противопоставив мощи стихии слабые взмахи собственных рук, и чувствовать, как масса воды относит тебя назад. Стоит открыть рот, натыкаешься не на знак цензора, велящий молчать, а на указ об изгнании.

Не было, сказал я. Дети — это дар свыше. Как выяснилось, я этого дара не заслужил. Сочувствую, сказала она.

* * *

Мне казалось, для простой Segretari'и это очень остроумное замечание.

Позже я повторила фразу Алану. Если он тебя использует в книге, ты можешь подать на него в суд, сразу сказал Алан. Алан случая не упустит. Алана не проведешь. Подай на него в суд, а заодно и на его издателей. Подай в суд по факту crimen injuria[11]. Дело с душком, пресса такие обожает. Тогда мы сможем со стариком полюбовно договориться.

О теле

Мы говорим о собаке с больной лапой или о птице со сломанным крылом. Но ни собака, ни птица не думают о себе в таких выражениях. Собака, пытающаяся сделать шаг, думает просто «Мне больно», птица, пытающаяся взлететь, думает просто «У меня не получается».

С нами, похоже, всё иначе. Тот факт, что существуют такие обычные обороты речи, как «моя нога», «мой глаз», «мой мозг» и даже «мое тело», предполагает с нашей стороны веру в некую нематериальную, возможно, даже вымышленную, сущность, которая по отношению к «частям» тела и даже к целому телу является владельцем, то есть обладает этими «частями» или целым телом. Или же существование таких оборотов речи показывает, что язык не может найти точку опоры, не может сдвинуться с места, пока не расщепит единство познания.

Сегодня мне приснился дурной сон, я потом записал его. Мне снилось, будто я умер и к вратам забвения меня провожает молодая женщина. Что я не стал записывать, так это вопрос, который пришел мне в голову в процессе письма: Неужели это она?

А зачем мне на него в суд подавать?

Открой глаза. Он не имеет права вытворять с тобой, что вздумается. Он не имеет права делать тебя объектом своих грязных фантазий, а потом выгодно продавать эти фантазии. Также он не имеет права брать твои слова и публиковать их без твоего согласия. Это плагиат. Это хуже плагиата. У тебя есть индивидуальность, которая принадлежит тебе одной. С определенной точки зрения твоя индивидуальность — самое ценное твое достояние, и ты имеешь право его защищать. Причем энергично.

Разные части тела катектированы в разной степени. Если с моего тела удалят опухоль и принесут мне ее на хирургическом подносе в качестве «вашей опухоли», я почувствую шок по отношению к объекту, который в определенном смысле мне принадлежал, но которого я лишился, и обрадуюсь избавлению от него; тогда как если мне отрежут руку, я при виде ее, без сомнения, буду остро чувствовать горе.

К остриженным волосам, ногтям и так далее человек ничего не чувствует, поскольку потери такого рода регулярно восполняются.

С зубами дела обстоят более загадочно. Зубы «у меня» во рту — «мои» зубы, часть «меня», однако мои чувства к ним не такие сокровенные, как, скажем, к моим губам. Они не более, но и не менее «мои», чем металлические или фарфоровые протезы у меня во рту, ручная работа стоматологов, имен которых я уже и не помню. Я чувствую, что я — владелец или опекун своих зубов, а не что зубы — часть меня. Если бы у меня вырвали гнилой зуб и продемонстрировали его мне, я бы не слишком горевал, хотя мое тело («я») никогда не сможет вырастить новый зуб.

Эти мысли о теле появляются не как абстракция, а в связи с конкретным

Эта молодая женщина, отказывающаяся называть меня по имени и упорно величающая Senor'oм — пожалуй, вкладывая в это слово намек не только на происхождение, но и на положение, — неужели именно она назначена мне в проводники, в проводники к смерти? Если это так, что за странный, что за

Не глупи, Алан. Он не станет давать мне на печать свои фантазии, если они у него и правда обо мне.

Почему же не станет? Может, для него в этом и есть кайф: заставить женщину читать фантазии о ней же. А что, вполне логично. Этакий извращенный способ получить власть над женщиной, когда трахаться больше не можешь.

человеком, неким безымянным X. В день своей смерти, утром, X почистил зубы, позаботился о них с усердием, которое каждый усваивает еще в детстве. X начал новый день с умывания, но умер еще до заката. Его душа воспарила, оставив тело, уже ни на что не годное, хуже, чем ни на что не годное, поскольку вскоре оно начало бы разлагаться и стало бы угрозой здоровью окружающих. Частью этого мертвого тела был полный комплект зубов, которые X почистил утром, зубов, которые также умерли, в том смысле, что кровь перестала циркулировать через их корни, однако — вот парадокс! — зубы не начали разлагаться, когда тело остыло и бактерии, обитавшие во рту, тоже остыли и погибли.

Если бы X похоронили, части «его» тела, которые жили наиболее напряженно, которые в наибольшей степени являлись «им», сгнили бы, в то время как «его» зубы, которые, как X, вероятно, ощущал, находились на его попечении и были вверены его заботам, но не более того, — зубы сохранялись бы еще очень долго. Но, конечно, X был не похоронен, а кремирован; а люди, строившие печь, его поглотившую, позаботились о достаточном жаре, жаре, способном всё превратить в пепел, даже кости, даже зубы. Даже зубы.

нелепый выбор! С другой стороны, быть может, такова природа смерти — шокировать нас нелепостью всего, с нею связанного, вплоть до мельчайших деталей.

Давай, Алан, продолжай в том же духе! По-твоему, я должна напялить школьную форму и явиться в суд, как эдакое воплощение юной невинности, которую мужские фантазии в краску вгоняют? Мне в марте тридцать стукнет. Я фигурировала в фантазиях очень и очень многих мужчин.

Дата добавления: 2015-07-20