Глава двадцать третья. Мне удается остановить такси, и я указываю водителю на проворного старика

Мне удается остановить такси, и я указываю водителю на проворного старика, которого трудно не заметить: он раскачивается как пьяный моряк на тротуаре, и его кепка то появляется, то исчезает над головами спешащих людей. Как лосось, плывущий вверх по течению, папа раздвигает поток пешеходов, идущих в противоположном направлении. Он поступает так не ради самого действия, не для того чтобы выделиться, просто идет своей дорогой, не замечая, что он мешает, он тут лишний.

Глядя на него, я вспоминаю историю, которую он рассказал мне, когда я была такой маленькой, что папа казался мне огромным, как соседский дуб, возвышавшийся над забором и усыпавший желудями наш газон. Рассказал в тот месяц, когда игры на улице прерывались днями, которые я проводила, глядя из окна на серый мир. Завывающий ветер раскачивал ветки огромного дуба из стороны в сторону, они со свистом рассекали воздух – слева направо – совсем кап мой папа или как кегля, шатающаяся в конце дорожки в боулинге. Но ни одна ветка не сломалась от сильных порывов ветра, только желуди соскакивали с веток, как напуганные парашютисты, которых неожиданно вытолкнули из кабины.

Когда мой папа был таким же крепким, как дуб, и когда меня дразнили в школе за то, что я сосала большой палец, он вспомнил ирландский миф: обычный лосось съел лесные орехи, упавшие в фонтан мудрости, и приобрел все знание мира, превратившись в Лосося мудрости. Тот, кто первым отведал мяса этого лосося, тоже получил бы это знание. Поэт-друид Финегас потратил семь долгих лет, пытаясь его выловить, а когда наконец поймал, поручил своему юному ученику Финну приготовить ему рыбу. На руку Финну брызнул горячий жир готовящегося лосося, он засунул в рот обожженный большой палец, чтобы облегчить боль, и тут же приобрел необыкновенные знания и мудрость. Остаток своей жизни, когда он не знал, что делать, ему нужно было всего лишь пососать большой палец, и необходимое знание приходило к нему.

Он рассказал мне эту историю давным-давно, когда меня дразнили за вредную привычку, а папа был большим, как дуб.

Когда была жива мама. Мы все были вместе, и я подумать не могла, что наступит такое время, когда мы перестанем быть вместе. Когда мы болтали в саду под плакучей ивой, где я часто пряталась и где папа всегда находил меня. Когда не было ничего невозможного и мы, все трое, навсегда были данностью.

Теперь я улыбаюсь, наблюдая за тем, как мой Лосось мудрости плывет вверх по течению, уклоняясь от идущих ему навстречу пешеходов.

Папа поднимает голову, видит меня, поднимает вверх два пальца, обозначающие победу, и продолжает идти дальше.

– Папа! – кричу я в открытое окно. – Садись в машину.

Он не обращает на меня внимания и подносит сигарету ко рту, так сильно затягиваясь, что у него вваливаются щеки.

– Папа, ну перестань дуться. Поедем в отель. Он продолжает идти, глядя прямо перед собой, упрямый, как не знаю кто. Я столько раз видела это выражение лица раньше, когда он ругался с мамой из-за того, что слишком часто допоздна засиживается в пабе, во время споров с компанией из клуба по понедельникам о политической ситуации в стране, в ресторане, когда ему приносят мясо, не напоминающее кусок угля, как он того хочет. Это выражение «я прав, а вы нет», когда его подбородок выступает вперед, как неровная береговая линия графств Корк и Керри выдается в море. Подбородок, бросающий вызов всему миру.

– Слушай, мы даже можем не разговаривать. В машине ты тоже можешь не обращать на меня внимания. И в отеле. Не разговаривай со мной весь вечер, если тебе от этого станет лучше.

– Тебе бы этого хотелось? – раздраженно спрашивает он.

– Честно?

Он смотрит на меня.

– Да.

Он пытается сдержать улыбку. Почесывает уголок рта пальцами с желтыми никотиновыми пятнами, чтобы не показать, что он смягчился. Он щурится от дыма сигареты, и я думаю о его потускневших глазах, вспоминаю, какими пронзительно-голубыми они были, когда я в детстве наблюдала за ним, сидя за кухонным столом, – ноги болтаются, подбородок упирается в сложенные руки, – пока он разбирал радиоприемник, часы или розетку. Яркие голубые глаза, внимательные, пытливые, как томограф при поиске опухоли. Сигарета зажата между зубами в углу рта – похож на моряка Попая^[9], дым поднимается к глазам, придавая им желтоватый оттенок, оттенок возраста, цвет старых газет, вымоченных во времени.

Я смотрела на него, не шевелясь, боясь заговорить, даже вздохнуть, страшась разрушить чары, которые он насылал на все, что чинил. Рукава рубашки засучены до локтей, мускулы на руках, загорелых от работы в саду, напрягались и играли, пока пальцы устраняли все неисправности. Под ногтями всегда полоска грязи. Указательный и средний пальцы на правой руке – желтые от никотина. Желтые, но крепкие.

Наконец он останавливается. Бросает сигарету на землю и наступает на нее ботинком с толстой подошвой. Таксист тормозит. Я набрасываю на папу спасательный круг слов, и мы тащим его из потока неповиновения на корабль. Он всегда был немного авантюристом, удачливый, он упал в реку и вышел из нее сухим и с рыбой в карманах. Он молча садится в машину, его одежда, дыхание и пальцы пахнут сигаретным дымом. Я закусываю губу, чтобы не начать укорять, и готовлюсь обжечь себе большой палец.

Он молчит рекордное количество времени: десять, может, пятнадцать минут. Наконец слова начинают вырываться из его рта, будто они нетерпеливо стояли в очереди за сжатыми губами во время такой редкой паузы. Как будто они извергаются из его сердца – не из головы – и катапультируются в рот, чтобы отскочить от стен его сомкнутых губ. Но теперь губы открыты, и слова вылетают без остановки.

– Может, ты и взяла шербет, но, надеюсь, ты знаешь, что у меня нет сосисок. – Папа потирает подбородок, который невидимой нитью связан с его гордостью. Он кажется очень довольным.

– Что?

– Ты меня слышала.

– Да, но не поняла…

– Шербет – это такси. Сосиски с пюре – деньги, – объясняет он, стараясь не рассмеяться. – Ну, как автомобиль – старый добрый «Читти-Читти. Банг-Банг» – что-то вроде «Пиф-паф, ой-ой-ой».

Я пытаюсь осознать все это.

– Это сленг, – ставит он точку. – Он-то точно понимает, о чем я говорю. – Папа кивает в сторону водителя.

– Он тебя не слышит.

– Почему? Он что, глухой?

– Нет. – Я качаю головой, чувствуя себя ошеломленной и усталой. – Когда красная лампочка не горит, он тебя не слышит.

– Как слуховой аппарат Джо, – говорит папа. Он наклоняется вперед и нажимает на кнопку. – Вы меня слышите? – кричит он.

– Да, приятель. – Водитель смотрит на него в зеркало. – Очень хорошо.

Папа улыбается и снова нажимает на кнопку:

– А теперь?

Ответа нет, водитель бросает на него быстрый взгляд в зеркало заднего вида, озадаченно наморщив лоб и одновременно пытаясь следить за дорогой.

Папа фыркает.

Я прячу лицо в ладонях.

– Мы так с Джо поступаем. – Папа озорно смеется. – Иногда он может проходить целый день, так и не поняв, что мы выключили его слуховой аппарат. Он-то думает, что все молчат. Каждые полчаса он кричит: «Господи! Как же здесь тихо!»

– Папа смеется и снова нажимает на кнопку. – Здорово, папаша, – весело говорит он.

– Привет, Пэдди^[10], – отзывается водитель.

Я жду, что папин кулак метнется сквозь щель в разделяющем их стекле. Но этого не происходит. Вместо этого сквозь нее просачивается папин смех.

Молодой водитель изучает в зеркало папино невинное выражение лица, выражение человека с добрыми намерениями, не желающего никого оскорбить, и молча продолжает вести машину.

Я смотрю в сторону, чтобы не смущать папу, но испытываю при этом некоторое самодовольство и ненавижу себя за это. Через некоторое время, на светофоре, папа нажимает на кнопку и, хитро прищурившись, говорит водителю:

– Не обижайся, приятель, просто вот эта особа… – Он кивает на меня. –…ведет себя как веселая старая душка, если вы понимаете, что я имею в виду.

Водитель смеется и останавливается возле нашего отеля. Я рассматриваю его из машины и остаюсь приятно удивленной. Трехзвездочный отель в самом центре города, в десяти минутах пешком от главных театров, Оксфорд-стрит, Пикадилли и Сохо. Достаточно близко, чтобы мы не успели вляпаться в неприятности, возвращаясь в отель. Или, наоборот, слишком близко от них.

Папа вылезает из машины и везет свой чемодан к вертящимся дверям отеля. Я смотрю ему вслед в ожидании сдачи.

Двери вертятся очень быстро, и я вижу, как он топчется, пытаясь рассчитать, когда ему войти. Как собака, боящаяся прыгнуть в холодное море, он делает шажок вперед, замирает, снова резко дергается к двери и останавливается. Наконец он бросается к дверям, и его чемодан застревает снаружи, останавливая двери и блокируя его внутри.

Я не спешу выходить из такси. Слышу, как папа стучит по стеклу двери и вопит: «Помогите!», и, не обращая внимания на крики, спрашиваю у водителя:

– Кстати, как он меня назвал?

– Веселая старая душка? – улыбается он. – Вам вряд ли понравится.

– Все равно скажите, – настаиваю я.

– Это значит задница, – смеется он и уезжает, оставив меня на тротуаре с открытым от удивления ртом.

Я замечаю, что стук прекратился, обернувшись, вижу, что папу наконец освободили, и спешу в отель.

– У меня нет кредитной карты, но я могу дать вам свое слово, – медленно и громко говорит папа женщине за стойкой регистрации. – А мое слово – это моя честь.

– Все в порядке. Вот, пожалуйста. – Я протягиваю карточку.

– Почему в наши дни люди не расплачиваются бумажными деньгами? – вопрошает папа, налегая на стойку. – Современная молодежь вся в долгах, потому что они хотят то, хотят это, но они не хотят работать, и поэтому используют эти пластиковые штучки. Но это не бесплатные деньги, точно вам говорю. – Он решительно кивает. – С такой штукой вы всегда будете должны.

Женщина за стойкой вежливо ему улыбается и продолжает набирать что-то на компьютере.

– Вы будете жить в одном номере? – спрашивает она.

– Да, – с некоторой опаской отвечаю я.

– Два дяди Теда, я надеюсь? – вновь вступает папа. Она непонимающе хмурится.

– Кровати, – тихо говорю я. – Он имеет в виду кровати.

– Да, это односпальные кровати, – подтверждает папа и наклоняется вперед, пытаясь прочитать имя на ее значке. – Бреда, да? Туалет в номере будет? – спрашивает он.

– Да, сэр, во всех наших номерах есть туалеты, – вежливо отвечает она.

– О! – Видно, что на него это произвело впечатление. – Что ж, я надеюсь, у вас работают лифты, потому что я не могу идти по яблокам, у меня Кэдбери барахлит, – продолжает веселиться он.

Я зажмуриваюсь.

– Яблоки и груши – это лестница, а батончик «Кэдбери» – спина, – говорит он тем же голосом, каким рассказывал мне детские стишки, когда я была маленькой девочкой.

– Понимаю, мистер Конвей.

Я беру ключ и направляюсь к лифту, папа ковыляет за мной через фойе. Я нажимаю на кнопку третьего этажа, и двери закрываются.

Номер стандартный, чистый, и меня это устраивает. Наши кровати, на мой взгляд, стоят друг от друга на достаточном расстоянии, есть телевизор и мини-бар, который привлекает внимание папы, пока я наполняю ванну.

– Я бы не отказался от капли штрафа. – Его голова исчезает в мини-баре.

– Ты хочешь сказать вина?

– Нет, бренди.

Наконец я погружаюсь в горячую успокаивающую воду, пена поднимается как взбитые сливки на мороженом.

Мыльные пузыри щекочут нос и покрывают тело, соскальзывают через край и опускаются на пол, где, потрескивая, медленно исчезают. Я ложусь и закрываю глаза… Стук в дверь.

Я не обращаю на него внимания.

Опять стук, на этот раз немного громче.

Я опять не отвечаю.

Бабах! Бабах!

– Что? – кричу я.

– Ой, прости, я думал, что ты там уснула, дорогая.

– Я в ванне.

– Я знаю. Ты там поосторожней. Можешь задремать, сползти под воду и захлебнуться. Так случилось с одной из кузин Амелии. Ты знаешь Амелию? Она иногда навещает Джозефа, живущего дальше по улице. Но теперь она не заходит так часто, как раньше, из-за этого несчастного случая в ванной.

– Папа, я ценю твою заботу, но со мной все в порядке.

– Хорошо. Тишина.

– На самом деле я не это хотел сказать, Грейси. Я хотел узнать, долго ли ты там еще пробудешь.

Я хватаю желтого резинового утенка, стоящего на краю ванной, и душу его.

– Дорогая? – спрашивает он тоненьким голосом. Я держу утенка под водой, пытаясь его утопить.

Потом отпускаю, и он выпрыгивает на поверхность, глядя на меня глупыми глазами. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

– Около двадцати минут, папа, это ничего? Тишина.

Я снова закрываю глаза.

– Э-э, дорогая. Просто ты там уже двадцать минут, а ты знаешь, как моя простата…

Я больше ничего не слышу, потому что вылезаю из панной, тихо рыча от злости. Ноги скользят по полу ванной, с меня течет мыльная вода. Я накидываю на себя полотенце и открываю дверь.

– А, Вилли свободен, – улыбается он.

Я кланяюсь и показываю рукой на унитаз: «Ваша колесница ждет вас, сэр».

Смущенный, он шаркает внутрь и закрывает за собой дверь.

Мокрая и дрожащая, я перебираю бутылочки красного вина в мини-баре. Беру одну и изучаю этикетку.

Тотчас у меня в голове вспыхивает картинка, такая яркая, что я чувствую, как будто переношусь куда-то.

Корзина для пикника, в ней бутылка с такой же этикеткой, красная с белым клетчатая ткань расстелена на траве, светловолосая девочка в розовой пачке кружится в танце. Вино в бокале. Звук ее смеха. Щебет птиц. Детский смех вдалеке, лай собаки. Я лежу на клетчатой ткани, штаны закатаны выше лодыжек. Волосатых лодыжек. Я чувствую, как солнце опаляет мне кожу, под солнцем танцует и кружится маленькая девочка, иногда она заслоняет свет, иногда меня ослепляет сиянием. Передо мной возникает рука с бокалом красного вина. Я смотрю на лицо женщины. Рыжие волосы, немного веснушек, она нежно улыбается. Мне.

– Джастин, – поет она. – Земля вызывает Джастина.

Девочка смеется и вертится, длинные рыжие волосы развеваются от легкого ветерка…

Потом все пропадает. Я снова в номере отеля, стою перед мини-баром, с волос на ковер течет вода. Папа наблюдает за мной, смотрит с любопытством, его рука вытянута вперед, как будто он не знает, прикоснуться ко мне или нет.

– Земля вызывает Джойс, – поет он. Я откашливаюсь:

– Ты все?

Папа кивает и провожает меня взглядом в ванную. По пути туда я останавливаюсь и оборачиваюсь к нему:

– Да, я забронировала билеты на балет сегодня вечером. Если ты хочешь пойти, нам нужно выходить через час.

– Хорошо, дорогая. – Он медленно кивает и смотрит на меня, в его глазах знакомое выражение беспокойства. Я помню это выражение еще с тех пор, когда была ребенком, – как будто я первый раз сняла дополнительные колеса с велосипеда, и он бежит рядом со мной, крепко держит руль и боится отпустить меня.

Дата добавления: 2015-07-20