Глава двенадцатая. У меня отпуск, братишка, зачем ты тащишь меня в тренажерный зал?

У меня отпуск, братишка, зачем ты тащишь меня в тренажерный зал? – Эл полуидет-полуподпрыгивает рядом с Джастином, пытаясь приспособиться к длинным шагам своего худого брата.

– На следующей неделе у меня свидание с Сарой. – Джастин выходит из станции метро, энергично размахивая руками. – Мне нужно вернуть форму.

– Я и не знал, что ты не в форме, – пыхтит Эл и вытирает с бровей капельки пота.

– Пелена развода не давала мне заниматься.

– Пелена развода?

– Никогда о такой не слышал?

Эл не в состоянии говорить, так что он качает го-попой, и его подбородки трясутся, как у индюка.

– Пелена плотно оборачивается вокруг твоего тела, принимает его форму, так что ты почти не можешь двигаться. Или дышать. Или делать упражнения. Или даже ходить на свидания, не говоря уже о том, чтобы спать с другими женщинами.

– Твоя пелена развода – примерно то же самое, что моя пелена брака.

– Да, но теперь она спала. – Джастин смотрит вверх на серое лондонское небо, на мгновение закрывает глаза и делает глубокий вдох. – Пришло время снова ринуться в бой. – Он открывает глаза и сразу же врезается в фонарный столб. – Черт возьми, Эл! – Он скрючивается от боли, держась руками за голову. – Спасибо за предупреждение.

Побагровевший Эл тяжело дышит в ответ, ему трудно говорить. Или даже невозможно.

– Кстати, забудем о том, что заниматься нужно мне, посмотри на себя. Доктор уже велел тебе сбросить несколько сотен фунтов.

– Пятьдесят фунтов, – вздох, – не равны, – вздох, – нескольким сотням. И не вздумай тоже на меня наседать, – вздох, – одной Дорис уже вполне достаточно! – Он хрипит, кашляет. – Что она может понимать в диетах?! Эта женщина вообще не ест. Она боится грызть ногти, потому что в них может оказаться слишком много калорий.

– Ногти у Дорис настоящие?

– Ногти и волосы – больше ничего. Хоть в этом-то я уверен. – Эл беспокойно оглядывается по сторонам.

– Что-то непохоже, что волосы настоящие.

– Настоящие, – заверяет Эл. – Ну, кроме цвета. Она брюнетка. Конечно, она же итальянка. Голова кружится.

– Да, от нее и правда немного кружится голова. Все эти разговоры о прошлой жизни применительно к женщине из парикмахерской! – смеется Джастин. А как ты это объяснишь?

– Я говорю, что у меня кружится голова. – Эл бросает на него сердитый взгляд и вытягивает руку, чтобы схватиться за ближайшие перила.

– О… я понял, я шутил. Кажется, мы почти пришли. Как ты думаешь, сможешь пройти еще сотню ярдов или около того?

– Зависит от масштабов «около того», – буркает Эл.

– Ну это как та неделя или около того, которую вы с Дорис собирались у меня провести. Кажется, она превращается в месяц.

– Мы хотели сделать тебе сюрприз, а Даг вполне может сам справиться с магазином, пока меня нет. Доктор посоветовал мне не напрягаться, Джастин. Учитывая случаи сердечных заболеваний в нашей семье, мне, правда, нужно отдохнуть.

– Ты сказал доктору, что в нашей семье есть случаи сердечных заболеваний?

– Ага. Папа ведь умер от сердечного приступа. разве нужно было это скрывать?

Джастин молчит.

– Кроме того, тебе не о чем переживать. Дорис сделает из твоей квартиры конфетку, так что ты еще будешь рад, что мы остались. Ты знаешь, что она сама оформила свою парикмахерскую для собак?

Глаза Джастина широко раскрываются.

– Ага! – Эл сияет от гордости. – Кстати, сколько еще занятий ты должен провести в Дублине? Может, мы с Дорис составим тебе компанию в одной из этих поездок, чтобы посмотреть на то место, откуда родом папа.

– Папа был из Корка.

– Вот как! А там у него еще остались родственники? Мы могли бы поехать и проследить наши корни, как ты считаешь?

– Это не такая уж плохая идея. – Джастин думает о своем расписании. – У меня осталось еще несколько занятий.

Впрочем, может быть, вы здесь так надолго не задержитесь. – Краем глаза он смотрит на Эла, проверяя его реакцию. – На следующей неделе им со мной поехать не можете, потому что я объединяю эту поездку со свиданием с Сарой.

– Ты действительно тащишься от этой девчонки?

Словарный запас брата никогда не перестает удивлять Джастина.

– Тащусь ли я от этой девчонки? – повторяет он весело и вместе с тем озадаченно. Хороший вопрос. Не очень, но с ней я не один. Годится такой ответ?

– Она зацепила тебя фразой «Я хочу твоей крови, Джастин»? – хихикает Эл.

– Да уж, это звучало зловеще, – отзывается Джастин. – Сара – кровавый вампир из Трансильвании. Пошли на час в тренажерный зал, Эл, – меняет он тему. – Отдых за кружкой пива не пойдет тебе на пользу. Ведь именно он и привел тебя в такое состояние.

– Целый час! – Эл почти взрывается. – Чем ты планируешь заниматься на свидании, скалолазанием?

– Мы собираемся вместе пообедать. Эл закатывает глаза:

– Вам что, нужно будет преследовать и убивать свою еду? Поверь, завтра, после первой за целый год тренировки, ты будешь не в состоянии ходить, не то что трахаться.

Я просыпаюсь под грохот кастрюль и сковородок, раздающийся снизу, из кухни. Мне нужно несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь. А потом я вспоминаю все, с самого начала. Первая утренняя таблетка реальности, которую трудно проглотить. Недалек тот день, когда, проснувшись, я буду сразу знать – вспоминать не придется. А ведь моменты беспамятства – это такое блаженство.

Я плохо спала прошлой ночью, мне мешали мысли и звук спускаемой воды после папиных ежечасных походов в туалет.

Когда он наконец заснул, от его храпа начали сотрясаться стены.

И все же сны, которые я видела во время редких минут забытья, отчетливо отпечатались в моей голове.

Они кажутся почти реальными, как воспоминания, хотя кто знает, насколько наши воспоминания реальны? Помню, что была в парке, хотя не думаю, что это была я. Я кружила на руках маленькую девочку с белоснежными волосами, а рыжеволосая женщина, улыбаясь, смотрела на нас, держа в руках видеокамеру. Сад был красочным, с множеством цветов, и мы устроили пикник… Пытаюсь вспомнить песенку, которую слышала всю ночь, но не могу. Папа внизу поет «Старый треугольник», старинную ирландскую песню, которую он пел по праздникам всю мою жизнь. Стоя с закрытыми глазами и кружкой в руке – олицетворение абсолютного блаженства, – он пел о том, как «старый треугольник звенел-бренчал».

Свешиваю ноги с кровати и охаю от боли, неожиданно чувствуя, как они болят – от бедер до икроножных мышц. Я пытаюсь пошевелить остальными частями тела и снова чувствую парализующую боль, болит все – плечи, бицепсы, трицепсы, мышцы спины и живота. В замешательстве растираю мышцы и отмечаю про себя, что нужно сходить к врачу: вдруг это что-то серьезное. Я уверена, что это болит мое сердце, го ли требуя больше внимания, то ли стремясь распространить переполняющую его боль на оставшиеся части тела, чтобы облегчить свои страдания. Каждая пульсирующая мышца – это продолжение боли, которую я чувствую внутри, хотя доктор, конечно, скажет, что виной всему кровать, на которой я спала, сделанная за тридцать лет до того, как люди начали считать ночную заботу мебели об их спине своим законным нравом. Бла-бла-бла.

Я накидываю халат и медленно и осторожно спускаюсь вниз, делая все возможное, чтобы не сгибать моги.

В воздухе снова стоит запах дыма, и, проходя мимо столика в прихожей, я замечаю, что на нем опять нет маминой фотографии. Что-то заставляет меня открыть расположенный под столиком ящик – вот она, фотография, лежит в нем лицом вниз. Сердитые слезы накатывают на глаза: разве что-то настолько драгоценное может быть спрятано?

Она всегда значила больше, чем просто фотография, для нас обоих, она символизировала мамино присутствие в доме, стояла на самом видном месте, чтобы поприветствовать нас, когда мы входили в дом или спускались по лестнице. Я делаю несколько глубоких вздохов и решаю пока ничего не спрашивать, предполагая, что так поступать у папы есть свои причины.

Но какие же? Не могу придумать ничего подходящего. Я закрываю ящик и оставляю фотографию там, куда папа ее положил, чувствуя, будто снова ее хороню.

Когда я, хромая, вхожу в кухню, меня приветствует хаос. Повсюду кастрюли и сковородки, кухонные полотенца, яичная скорлупа и вывернутое содержимое шкафов. У папы поверх его обычного свитера, рубашки и брюк повязан фартук с изображением женщины в красном белье и подвязках. На ногах тапочки «Манчестер Юнайтед» в виде огромных футбольных мячей.

– Доброе утро, дорогая, – говорит он и наступает на правую ногу, чтобы поцеловать меня в лоб.

Сегодня необычный день: первый раз за много лет кто-то готовит для меня завтрак. И у папы день нерядовой: первый раз за много лет ему есть для кого готовить завтрак. Неожиданно пение, шум, громыхание кастрюль и сковородок перестают меня раздражать. Папа пребывает в радостном возбуждении.

– Я делаю вафли! – говорит он с американским акцентом.

– О, очень мило.

– Так говорил осел, да?

– Какой осел?

– Тот… – Он перестает мешать в сковородке и закрывает глаза, напрягая память. – История про зеленого человека.

– Невероятный Халк?

– Нет.

– Ну, я не знаю никаких других историй про зеленых людей.

– Знаешь, эту ты знаешь…

– Злая ведьма с запада?

– Нет! В этой нет осла! Вспомни истории, в которых есть осел.

– Это библейская история?

– А в Библии что, говорится про ослов, Грейси? Разве Иисус ел вафли, как ты думаешь? Господи, мы все перепутали: это вафли он разламывал за ужином, чтобы разделить их с парнями, а вовсе не хлеб!

– Меня зовут Джойс.

– Я не помню, чтобы Иисус ел вафли, но я обязательно спрошу об этом в клубе по понедельникам. Может быть, я всю жизнь читал не ту Библию. – И он смеется над своей шуткой.

Я смотрю через его плечо:

– Папа, да разве ты делаешь вафли? Он раздраженно вздыхает:

– Что я, осел? По-твоему, я похож на осла? Ослы делают вафли, а я делаю отличную яичницу с сосисками.

Я смотрю, как он протыкает сосиски со всех сторон, чтобы они одинаково прожарились, и заявляю:

– Я тоже буду сосиски.

– Но ты же одна из этих вегетарианистов.

– Вегетарианцев. И уже нет.

– То есть как – нет? Ты же была ею с пятнадцати лет, после того как увидела ту передачу про тюленей. Завтра я проснусь, и ты скажешь мне, что ты мужчина. И такое как-то видел по телику. Женщина такого же возраста, что и ты, привела своего мужа на студию в прямой эфир, чтобы сказать ему перед всеми зрителями, что она решила, что хочет стать…

Чувствуя, как во мне поднимается волна раздражения, я выпаливаю:

– Маминой фотографии нет на столике в прихожей.

Папа замирает – это признание вины. Я сержусь еще пуще, как будто до этого верила, что в дом проник таинственный полуночный двигатель фотографий и сделал свое грязное дело. Я бы, наверное, предпочла этот вариант.

– Почему? – Вот все, что я спрашиваю.

Он, продолжая изображать бурную деятельность, теперь гремит тарелками и приборами.

– Что почему? Почему ты так ходишь, вот что я хотел бы знать! – Папа с удивлением наблюдает за моими передвижениями.

– Не знаю, – огрызаюсь я и хромаю через всю кухню, чтобы сесть за стол. – Может, это наша фамильная черта?

– Хо-хо-хо, – ухает папа и смотрит на потолок. – У нас тут кто-то встал не с той ноги, босс. Будь хорошей девочкой и накрой на стол.

Он напоминает мне о прошлом, и я не могу сдержать улыбки. Так что я накрываю на стол, а папа готовит завтрак, и мы оба хромаем по кухне, делая вид, что все так, как было раньше и как будет всегда. Мир без конца.

Дата добавления: 2015-07-20