Глава двенадцатая. «За Гнидюком следят агенты криминальной полиции

«За Гнидюком следят агенты криминальной полиции. Он у них на подозрении. Я сам видел, как за ним однажды гнался на велосипеде агент», — писал нам Шевчук.

Дальнейшее пребывание Гнидюка в Ровно грозило ему арестом. Тем более что и сам Николай с некоторых пор стал вести себя не так, как полагалось разведчику. Причиной послужил один казус, случившийся с ним на главной улице города.

Проезжая на велосипеде, Гнидюк свернул на другую сторону улицы, нарушив правила движения. Жандарм, стоявший здесь в качестве регулировщика, дал свисток. Это, однако, не произвело на Гнидюка никакого впечатления. Он продолжал ехать как ни в чем не бывало. Тогда его остановил другой жандарм. Этот, ни слова не говоря, несколько раз огрел Гнидюка резиновой дубинкой. Жандарм был до того здоров, что Коля не решился дать ему сдачи. Схватив велосипед, он быстро умчался на другую улицу. [324]

Ярость кипела в нем, желание мстить бросало в дрожь, туманило мозг. Еще бы, на центральной улице, на глазах у множества людей, его, «Колю — гарни очи», избил фашистский жандарм!

С той поры Гнидюк лишился покоя. Он начал следить за обидчиком, ходил за ним по пятам, надеясь где-нибудь укокошить. Он даже на время забыл о деле, о том, ради чего находится в городе.

Пришлось Гнидюка из Ровно отозвать.

В августе он был переброшен нами в Здолбунов с заданием: перестроить здолбуновскую группу на более конспиративных началах, сделать ее еще действеннее, углубить разведывательную работу и наконец подыскать нового, вместо Лени Клименко, курьера связи. Клименко со своей автомашиной полностью переходил в распоряжение ровенских разведчиков.

Одновременно мы вызвали в отряд Дмитрия Красноголовца.

Это была его первая встреча с нами. Он присматривался к нашей жизни, подолгу беседовал со мной, со Стеховым, Лукиным, знакомился с рядовыми партизанами, принимал участие в наших лагерных делах, слушал песни у костров и снова приходил в штабной чум рассказывать о новой, только что пришедшей в голову мысли. Казалось, он жадно вбирает в себя все, что здесь видит и слышит.

Красноголовец пробыл в лагере четверо суток и уехал к себе в Здолбунов.

Мы вообще старались почаще вызывать товарищей с мест, зная, что, помимо указаний, они получат у нас и нечто другое, не менее важное, то, что так метко выразил Красноголовец словами, сказанными на прощание:

— У меня, товарищи, такое чувство, будто я побывал на Большой земле, в каком-то городе, где нет никаких фашистов и люди живут по-советски...

Из лагеря люди уезжали на места окрыленными.

Уже спустя неделю после отъезда Красноголовца мы начали получать из Здолбунова сводки о работе железнодорожного узла. Указывалось не только число прошедших за сутки поездов и вагонов, но и маршруты — откуда и куда следуют эшелоны, что в них перевозится: если техника, то какая и в каком количестве, [325] если войска, то род и количество, а иногда и наименование частей.

Ценны были такие сведения для Москвы. За каждой цифрой угадывалось новое мероприятие фашистского командования. В этих сведениях мы видели кар тину стремительного наступления советских войск, которое успешно развивалось и в котором — так дума лось нам в те минуты — есть доля и нашего труда, труда наших товарищей.

«Спасибо, — отвечала Москва. — Продолжайте интенсивную разведку».

И мы продолжали.

В Ровно, Здолбунове, Луцке и Сарнах наши товарищи кропотливо собирали все, что могло представить интерес. Люди дежурили на стратегических шоссе, дни и ночи просиживали на железнодорожных станциях, искали аэродромы, добывали карты и документы из гитлеровских учреждений.

Это был скромный патриотический подвиг десятков и сотен людей.

Но большей частью совершавшие его не только не сознавали всего значения своей работы, но и прямо ею тяготились, гордясь лишь теми своими делами, результатом которых был взорванный склад или пущенный под откос эшелон.

Мы знали, что Гнидюк и Красноголовец долго не продержатся на одной разведке, что им, как и другим разведчикам, захочется действий, плоды которых они смогут увидеть своими глазами, ощутить немедленно. И в самом деле, не прошло и двух недель, как они через нового курьера связи прислали нам письмо, в котором просили санкции на взрыв водокачки, депо, поворотного круга и ряда других уязвимых мест станции.

Согласиться с этим мы не могли: какой бы объект они ни взорвали, фашисты быстро сумеют его восстановить, а группа будет вынуждена покинуть станцию и уйти в отряд или, во всяком случае, прекратить свою разведывательную работу.

И мы ответили Красноголовцу и Гнидюку отказом.

Через две недели прибыло их новое письмо с аналогичной просьбой. На этот раз указывался большой двухколейный железнодорожный мост через реку Горынь [326] на магистрали Здолбунов — Киев. По этому мосту, сообщалось в письме, каждые десять — пятнадцать минут проходят эшелоны на восток, к линии фронта, и на запад, в Германию, Польшу, Чехословакию. Если к станции Здолбунов поезда подходят с четырех сторон, то от Здолбунова на восток они идут по этому двухколейному мосту.

«Многие партизанские отряды и диверсионные группы пытались взорвать мост, но только теряли людей, а задачи выполнить не могли. Мы беремся произвести эту диверсию так, чтобы не навлечь на себя никаких подозрений и не понести никаких жертв», — писали в отряд Гнидюк и Красноголовец.

Мы дали согласие.

Гнидюк и Красноголовец строили план за планом. Охрана моста была исключительно сильной. На подходах с обеих сторон находились гитлеровские часовые; по углам моста были установлены пулеметные гнезда. Все пространство далеко вокруг хорошо просматривалось. С обеих сторон моста стояли бараки охранников. Трудное дело! И наконец Красноголовец с Гнидюком нашли способ, причем довольно простой.

Одной девушке, члену здолбуновской подпольной организации, был знаком тормозной кондуктор, ездивший на воинских эшелонах. Этот кондуктор пользовался у гитлеровцев доверием: он был фольксдойче. Был кондуктор к тому же горьким пьяницей, человеком без всяких устоев.

Подпольщица позвала в гости этого кондуктора, подпоила его и предложила помочь взорвать мост.

— Три тысячи марок — и будет сделано, — отвечал кондуктор.

— Каким образом?

— Как скажете, так и сделаю!

— Хорошо, три тысячи марок вы получите.

— Нет, вы мне дайте полторы сейчас, а полторы потом, когда сделаю, — потребовал кондуктор. — Я люблю, чтобы по совести! Но уговор: сделайте так, чтобы я жив остался. Рисковать собой не согласен.

— За это можете не беспокоиться.

Тормозные кондуктора имеют обыкновение ездить со своими сундучками. В них они возят продукты и необходимые вещи. [327]

В таком сундучке и была смонтирована большая мина для взрыва моста. В нее заложили взрыватель с обыкновенной гранаты Ф-1.

При следующей встрече девушка объяснила кондуктору, что от него требуется, и вручила полторы тысячи марок.

— Выполните — получите еще три!

В очередную поездку кондуктор отправился с приготовленным для него сундучком.

Когда состав проезжал по мосту, он выдернул чеку из мины и столкнул сундучок между вагонами. Через три-четыре секунды раздался взрыв. Фермы рвануло. От взрыва и под тяжестью вагонов пролет рухнул. Восемь задних вагонов состава полетели вниз.

Взрыв наблюдали разведчики Красноголовца из засады, устроенной за километр от моста.

Три недели гитлеровцы восстанавливали мост. На дороге образовалась большая пробка, так как пользоваться приходилось только одной колеей.

Что же касается кондуктора с «совестью», то он так и не получил обещанных трех тысяч марок. То ли был ранен сам, то ли его гитлеровцы заподозрили, но в Здолбунове он больше не появлялся. Но если бы и появился, то не нашел бы той, с кем договаривался. Девушку мы предусмотрительно забрали к себе в лагерь.

Весть о взрыве пришла к нам сразу с нескольких сторон — настолько широко и гулко раздался его грохот.

Вскоре сообщение подтвердил новый связной здолбуновской группы Иванов.

Все мы быстро привыкли к этому молодому застенчивому человеку. В своем истертом пиджачке, обтрепанных брюках он тихонько усаживался у костра, слушая рассказы и шутки партизан и почти никогда не вступая в беседу. По профессии Авраам Владимирович Иванов был учителем. Ныне он служил чернорабочим на станции Здолбунов.

С помощью Красноголовца он сумел достать себе так называемую «провизионку», которая давала ему право беспрепятственно разъезжать по железной дороге. С этой «провизионкой» новый курьер связи и передвигался [328] регулярно из Здолбунова до станции Клевань. Оттуда он пешком добирался на «зеленый маяк», а если позволяло время, то и до лагеря.

Он привозил нам медикаменты, а увозил мины, гранаты, взрывчатку, в которых так нуждались здолбуновские товарищи.

Но самым ценным, с чем приезжал к нам Иванов, были, конечно, сведения со здолбуновского узла.

Все больше и больше работы становилось у наших радистов. Сводки из Здолбунова приходили теперь каждые три дня. Почти ежедневно являлись курьеры из Ровно с ценными донесениями от Кузнецова и Шевчука, от Николая Струтинского, от других разведчиков. И наконец, не проходило дня, чтобы не давал о себе знать Терентий Федорович Новак. Члены ровенской подпольной организации вели интенсивную разведку. На стратегическом шоссе Ровно — Киев в две смены дежурили ветеринарный врач Матвей Павлович Куцый, и сторож русского кладбища Николай Иванович Самойлов. Все это требовалось передавать в Москву.

Раньше на связи с Москвой работал один радист, и то лишь раз в день. Теперь же приходилось заниматься одновременно двум и трем радистам.

Но работать на территории лагеря мог только один. Другие, чтобы не мешать ему, должны были уходить на расстояние не меньше пяти километров. Приходилось отправлять радистов, под охраной бойцов, далеко от лагеря.

Наши радисты составляли небольшой, но спаянный коллектив. У них были свои небольшие, но прочные традиции. Считалось законом держать аппаратуру в таком состоянии, чтобы в любую минуту ее можно было взять на спину и уходить. Радисты свято хранили шифры и другие секреты. В их обычаи входила также систематическая тренировка на ключе в приеме на слух.

Однажды, в самый напряженный момент работы радистов, когда передавались сведения здолбуновской группы, Николай Иванович прислал тревожное сообщение: гестаповцы направили в район наших лесов три автомашины с пеленгационными установками, а [329] в Березное, Сарны и Ракитное послали карательные экспедиции.

Путем пеленгации можно точно установить местоположение радиостанции и, следовательно, отряда. Засечь расположение отряда, затем окружить его и ликвидировать — такова была цель этого очередного мероприятия оккупантов.

Сведения Николая Ивановича подтвердились. На следующий день разведчики сообщили, что в село Михалин прибыла какая-то машина с большой охраной. С рассветом эта машина выезжала за село.

— Що воны там роблять — невидомо, — говорили разведчикам крестьяне, — за два километра никого не пидпускають.

Передавали также, что гитлеровцы группами ходят по лесным дорогам с наушниками и какими-то ящичками за спиной.

Продолжать сейчас работу радиостанции — значит выдать местонахождение лагеря. Но и прекращать связь с Москвой нельзя.

Выход нашли сами радисты.

— Товарищ командир, — обратилась ко мне Лида Шерстнева, — мы с ребятами подумали и решили вот что. Мы разойдемся от лагеря на пятнадцать — двадцать километров. Поработаем, свернем рацию и вернемся обратно. Пусть фашисты засекают те места и туда направляют карателей.

Несколько суток подряд радисты с небольшой охраной по очереди уходили в разных направлениях и продолжали работу с Москвой.

Фашистские пеленгаторы «засекали» нас в самых различных местах. Каратели «окружали» эти места, обстреливали их, и всякий раз... уходили несолоно хлебавши.

Так они бегали, высунув язык, с места на место до тех пор, пока подобная «игра» нам самим не надоела.

Я послал группу партизан с заданием захватить фашистские пеленгаторы. Засада была, правда, не совсем удачной. Пеленгационной машины захватить не удалось. Была лишь рассеяна группа охраны недалеко от села Михалин. Но гитлеровцы были напуганы и на время прекратили облавы. [330]

...В этот день здолбуновский курьер связи Иванов, как всегда, пришел с новостями и с очередной посылкой от Гнидюка и Красноголовца. Посылка содержала медикаменты и умещалась в старой черной кошелке, с которой Иванов никогда не расставался.

— Ну как ездилось? — по обыкновению спросил я.

— Нормально, — как всегда, ответил Иванов, но вдруг неожиданно заулыбался. Я впервые подумал, что ведь парню, наверно, немногим больше двадцати.

— Ну уж, выкладывайте, что с вами было по до роге.

— Да ничего особенного, товарищ командир.

— Ну, а все-таки?

— Все-таки? — Иванов снова улыбнулся. — Маленькое приключение.

Никогда и никому он не говорил о себе, не говорил, очевидно, из скромности, считая, что он личность маленькая, не заслуживающая внимания. Я знаю, даже здесь, в отряде, Иванов стеснялся, хотя после дороги голод, надо думать, давал себя чувствовать. Стоило немалого труда заставить его поужинать с партизанами и положить ему в кошелку кусок колбасы на дорогу.

На этот раз, очевидно, потому, что я настоял, Иванов все-таки рассказал, что с ним приключилось. Вероятно, это было не первым его приключением.

Когда прошлый раз — не далее как третьего дня — он направился с «маяка» в Здолбунов, его остановил по дороге немецкий часовой. Это было у переезда возле станции Клевань. Иванов почуял недоброе. В кошелке у него лежало несколько противотанковых гранат и кусок партизанской колбасы.

Часовой потребовал документы. Они оказались в порядке. Иванов уже собирался уходить, когда фашист неожиданно заглянул в кошелку.

Гранаты, чтобы они не бросались в глаза, были обернуты тряпочками. Часовой нащупал обернутую ручку гранаты, увидел колбасу и спросил:

— Вудка? Вудка?

— Нет, — отвечал Иванов с улыбкой. — Водка будет на обратном пути. Я иду за ней. — И, достав из кошелки кружок колбасы, подал его часовому. [331]

— Принеси вудка! — крикнул солдат вслед уходящему Иванову.

— Обязательно! — отвечал Иванов, удаляясь... Он рассказывал об этом спокойно, как о забавном происшествии, словно не придавал значения той опасности, которой оно было чревато.

Известия, принесенные на этот раз Ивановым, оказались исключительно важными. Мимо Здолбунова проследовали немецкие эшелоны из-под Ленинграда. Шли они в сторону Винницы. Здолбуновские товарищи сообщали численность войск, номера частей.

В этом донесении указывалось, что через Здолбунов ежедневно проходит по эшелону с пятнадцатью вагонами цемента, а также с платформами, на которых лежат готовые пулеметные гнезда — железобетонные колпаки с амбразурами. Указывалась и станция назначения — Белая Церковь.

«Вон где укрепления строят!» — подумал я, направляясь в радиовзвод. Сведения, присланные здолбуновцами, предвещали близкие сражения под Белой Церковью, близость освобождения Украины.

— Марина, — сказал я дежурной радистке, — прошу вас зашифровать и отправить эти данные немедленно.

Ночью пришел ответ из Москвы:

«Сведения о поездах через Здолбунов весьма ценны. Спасибо товарищам. Продолжайте интенсивную разведку. Привет».

Хотелось сейчас же сказать об этой радиограмме Иванову, чтобы завтра же узнали о ней Красноголовец, Гнидюк и другие. Знают ли они настоящую цену своим сведениям? Как подействует на них, как окрылит их это короткое «спасибо» Москвы!

— Все чумы обошел, товарищ командир, всюду смотрел — нигде его нет, — доложил посланный за Ивановым партизан.

Мы вышли вместе. Я почему-то подумал, что найду Иванова сидящим у костра, беседующим с партизанами. И в самом деле он был у костра, но не разговаривал, а спал, лежа так близко к огню, что одежда его могла загореться.

Я окликнул его. Он сразу вскочил, как на пружинах. [332]

— Искры на вас, товарищ Иванов, сгорите! Что ж вы так близко к огню улеглись?

— А... — протянул Иванов спросонок и стал стряхивать с себя искры.

— Почему вы не пойдете в чум?

— Здесь теплее, товарищ командир.

Была холодная осенняя ночь. В чумах костров еще не разводили, и партизаны спали, прижавшись друг к другу, укрытые чем попало.

— А вы оденьтесь потеплее, сможете спать и в чуме!

Иванов помолчал.

Только тут, после настойчивых расспросов, мне удалось узнать, что на нем, кроме его ветхого пиджачка без подкладки да таких же ветхих брюк, ничего не было. Не было даже белья на теле.

— Что же вы молчали?

— Ничего, товарищ командир, не беспокойтесь, я обойдусь. Мне же не всегда приходится в лесу ночевать, а они, — он показал на партизан, — все время на холоде. Им нужнее...

Несмотря на протесты, Иванов был одет в белье, в новый костюм, более плотный и чистый, и в плащ, который был ему, правда, великоват.

Наутро он уже снова отправился в путь, в свой обычный рейс, незаметный и героический.

Дата добавления: 2015-07-25